Бруно постучал в дверь ванной, передал, что просили, а потом отправился к себе. По тому, как лежала на постели записная книжка, он догадался, что Джерард ее обнаружил и просмотрел. Бруно не торопясь приготовил себе хайбол покрепче, выпил, медленно спустился в холл и услышал, что мама уже вышла и разговаривает с Джерардом.
- …настроение, похоже, не лучше и не хуже?
- У него, знаете ли, настроения постоянно меняются, уследить трудно, я ничего не заметила, - ответила мама.
- Порой удается почувствовать психический настрой, разве нет, Элси?
Мама промолчала.
- …очень плохо, мне нужно от него больше помощи.
- Ты думаешь, он о чем–то умалчивает?
- Не знаю, - с этой его отвратительной ухмылочкой, и Бруно по голосу догадался, что Джерарду к тому же известно, что он подслушивает. - А ты?
- Конечно, я этого не думаю. Куда ты копаешь, Артур?
Она не давала ему себя обработать. После этого разговора, решил Бруно, Джерард потеряет в ее глазах. Он снова превратится в тупицу, в тупого айовца.
- Ты ведь хочешь, чтобы я докопался до правды, хочешь, Элси? - спросил Джерард голосом детектива из радиопостановки. - Он не хочет рассказать толком, чем занимался в четверг ночью, после того как вы расстались. Среди его знакомых есть довольно–таки темные личности. В их числе вполне мог оказаться и наемник какого–нибудь делового врага Сэма, и экономический шпион, и прочее в том же духе. А Чарлз мог сболтнуть, что вы с ним уезжаете на другой день…
- Ты на что намекаешь, Артур, что Чарлз об этом что–то знает?
- Я бы не удивился, Элси. А ты, если по–честному?
- Черт бы его побрал! - прошептал Бруно. И все это он говорит его маме!
- Конечно же я расскажу тебе все, что от него услышу.
Бруно ретировался к лестнице. Ее податливость привела его в ужас. Неужели у нее родилось подозрение? Что другое, а убийство она проглотить не способна. Разве он не понял этого еще в Санта–Фе? А вдруг она запомнила Гая, запомнила, что он говорил о нем в Лос–Анджелесе? Если Джерард выйдет на Гая в ближайшие две недели, у того еще могут оставаться царапины от зарослей, какой–нибудь подозрительный синяк или порез. Бруно услышал в нижнем холле мягкие шаги Джерарда, увидел его с подносом, на котором стояла мамина послеполуденная выпивка, и снова отступил вверх по лестнице. Сердце у него билось, словно в сражении, странном сражении со многими воюющими сторонами. Он поспешил к себе в спальню, глотнул как следует, улегся и попытался уснуть.
Он дернулся, проснулся и отстранился от руки Джерарда, который тронул его за плечо.
- Пока, - произнес Джерард, обнажив в улыбке желтые от никотина нижние зубы. - Я ухожу, зашел попрощаться.
- Стоило ради этого будить человека? - вопросил Бруно.
Джерард хихикнул и вышел вразвалку, прежде чем Бруно успел придумать какую–нибудь любезную фразу, которую и в самом деле собирался сказать. Он снова откинулся на подушку и попытался вернуться к прерванной дреме, но за закрытыми веками видел все ту же приземистую фигуру Джерарда в светло–коричневом костюме, как он бродит по коридорам и холлам, подобно призраку просачивается сквозь запертые двери, наклоняется порыться в ящиках, читает письма, что–то записывает, поворачивается и указывает на него пальцем, терзает маму - и как же ему не сопротивляться!
26
- А как еще прикажешь объяснять? Он меня обвиняет! - крикнул Бруно через стол.
- Миленький, ничего подобного. Он занимается своим делом.
Бруно бросил волосы со лба.
- Потанцуем, мамик?
- Ты не в том состоянии, чтобы танцевать.
Он понимал, что так оно и есть.
- Тогда я хочу еще выпить.
- Миленький, сейчас принесут еду.
От ее долготерпения, от фиолетовых кругов под глазами ему стало так больно, что он не мог на нее смотреть. Бруно поискал взглядом официанта. Сегодня зал был так переполнен, что официанты терялись в толпе. Его взгляд задержался на мужчине за столиком по другую сторону танцевальной площадки. Мужчина напоминал Джерарда. Бруно не мог разглядеть его сотрапезника, но сам мужчина несомненно походил на Джерарда - та же лысина, те же остатки светло–каштановых волос, разве что на этом был черный пиджак. Бруно прикрыл один глаз, чтобы изображение не двоилось.
- Чарли, сядь, пожалуйста. Идет наш официант.
Это и в самом деле Джерард, теперь он рассмеялся, как будто сотрапезник сказал ему, что Бруно на них смотрит. На какую–то роковую секунду Бруно застыл, колеблясь, сообщить ли об этом матери, затем сел и с горячностью произнес:
- Вон там Джерард!
- Неужели? Где?
- Слева от оркестра. Под лампой с голубым абажуром.
- Что–то я его не вижу, - она выпрямилась в кресле. - Миленький, тебе показалось.
- Нет, не показалось! - крикнул Бруно и бросил салфетку в свою жареную говядину под соусом.
- Я понимаю, кого ты имеешь в виду, но это не Джерард, - терпеливо возразила она.
- С моего места лучше видно! Это он, и я отказываюсь есть с ним под одной крышей!
- Чарлз, - вздохнула она, - ты ведь хотел еще выпить? Так выпей. Вот наш официант.
- Мне даже пить расхотелось в его обществе! Хочешь, докажу, что это он?
- Какое это имеет значение? Он не собирается к нам подходить. Вероятнее всего, он нас охраняет.
- Ага, ты признала, что это он! Он за нами шпионит и специально вырядился в черный костюм, чтобы следовать за нами повсюду!
- Во всяком случае, это не Артур, - спокойно заметила она, выжимая лимон на жареную рыбу. - У тебя галлюцинация.
Бруно уставился на нее, открыв рот.
- Что ты этим хочешь сказать, мамик? - хрипло спросил он.
- Сокровище мое, на нас обращают внимание.
- А мне наплевать!
- Миленький, позволь я тебе что–то скажу. Ты придаешь этому слишком большое значение. - Она не дала ему возразить. - Да, придаешь, потому что этого хочешь! Это тебя возбуждает. Такое я уже наблюдала.
Бруно утратил дар речи. Теперь и мама против него. Он видел, как она награждала Начальника точно таким взглядом, каким смотрела сейчас на него.
- Вероятно, - продолжала она, - ты в запальчивости сказал Джерарду что–то такое, после чего он посчитал твое поведение в высшей степени странным, да так оно и есть.
- И это дает ему право день и ночь за мною таскаться?
- Миленький, я думаю, это не Джерард, - твердо сказала она.
Бруно рывком поднялся и отправился, пошатываясь, к столику Джерарда Он докажет ей, что это Джерард, а Джерарду - что он его не боится. На краю танцевальной площадки путь ему преградила пара столиков, но отсюда он уже отчетливо разглядел, что это Джерард.
Джерард поднял на него взгляд и приветливо помахал рукой, а его коротышка–помощничек вылупился во все глаза. Только подумать - они расселись тут на его, его и мамины деньги! Бруно открыл рот, еще не зная толком, что именно хочет сказать, но, покачнувшись, повернул назад. Он понял, чего ему хочется, - позвонить Гаю. Сейчас и отсюда. Из зала, где сидит Джерард. Он нетвердыми шагами пересек танцевальную площадку и подошел к телефонной кабинке у бара. Медленное безумное вращение цифр оттеснило его, как морская волна, отбросило назад. И вновь накатила волна, резвая, однако непреодолимая, и потащила его еще дальше назад, и ему припомнилось что–то похожее из детства, когда у них были гости и он, совсем маленький, пытался пробраться между танцующими к маме на другой край гостиной.
Бруно проснулся ранним утром в собственной постели и продолжал лежать камнем, пытаясь припомнить последние секунды перед закрытием. Он понимал, что вырубился. Но успел ли до этого позвонить Гаю? И если да, не мог ли Джерард установить номер? С Гаем он не говорил, это точно, а то бы запомнил, но звонить, может, и звонил. Он поднялся и собрался пойти спросить у мамы, не отключился ли он в телефонной кабине. Но тут началась трясучка, и он кинулся в ванную. Когда он поднял стакан, виски с водой плеснуло ему в лицо. Для устойчивости он привалился к двери. Теперь она подбиралась к нему с обоих концов, трясучка проклятая, утром и вечером, будила его все раньше, а вечером, чтобы уснуть, приходилось пить все больше.
А в промежутке между тем и другим был Джерард.
27
На одно лишь мгновение и слабо, как возвращается к человеку издавно памятное ощущение, Гай почувствовал себя неуязвимым и независимым, усевшись за свой рабочий стол, на котором были аккуратно разложены его книги и записи.
За последний месяц он вымыл и перекрасил все книжные полки, вычистил ковер и шторы и выскреб кухню до блеска, так что фарфор и алюминий у него засияли. Всему причиной чувство вины, рассудил он, оттаскивая в уборную ведра грязной воды, но раз уж ночью он засыпает всего на два–три часа, да и то лишь после того, как вымотается до предела, он и решил, что, чем без толку мотаться по улицам, лучше уж навести в доме порядок.
Он посмотрел на постель, где валялась нераскрытая газета, поднялся и проглядел ее от первой до последней страницы. Но газеты вот уже полтора месяца как перестали писать об убийстве. Он позаботился, чтобы улик не осталось: фиолетовые перчатки порваны и спущены в унитаз, пальто (хорошее пальто, он подумывал отдать его нищему, но есть ли на свете мерзавец, кто решится отдать пальто убийцы даже нищему?) и брюки изрезаны на куски и постепенно отправлены в мусорные баки. Люгер сброшен с Манхэттенского моста, туфли - с другого. Единственно, от чего он не избавился, так это от маленького револьвера.
Он вытащил его из комода, чтобы полюбоваться. Револьвер был твердым на ощупь, и это его успокоило. Единственный сохраненный им "ключ", но, если его обнаружат, других не понадобится. Он прекрасно понимал, почему не выбросил револьвер: он принадлежал ему, и был его частью, третьей рукой, которая и совершила убийство. Это же он сам пятнадцатилетний, когда револьвер был куплен, и он же, когда любил Мириам, а револьвер держал в их комнате в Чикаго и время от времени на него любовался в минуты высшей удовлетворенности и духовного просветления. Лучшая часть его существа со своей механической непререкаемой логикой. Наделенный, как и сам он, считал теперь Гай, силой убивать.
Если Бруно посмеет опять объявиться, он убьет и его. Гай не сомневался, что сможет. Должно быть, Бруно это тоже известно. Бруно всегда видел его насквозь. Его больше утешало то, что Бруно всегда хранит молчание, нежели то, что молчит полиция. В действительности как теперь, так и раньше его совсем не тревожило, что полиция может его обнаружить. Тревога обосновалась внутри его существа, она отлилась в его поединок с самим собой, поединок настолько мучительный, что вмешательство закона, возможно, было бы даже к лучшему. Закон общества был снисходительным по сравнению с законом совести. Он мог бы явиться в полицию с повинной, но признание казалось ему чем–то второстепенным, пустым ритуалом, даже слишком легким выходом из положения, бегством от правды. Если закон подвергнет его смертной казни, то и это будет всего лишь ритуалом.
Он вспомнил, что пару лет тому назад в Меткафе как–то заявил Питеру Риггсу: "Закон я не очень–то жалую". Да и с какой стати ему жаловать установление, объявляющее его с Мириам мужем и женой? "Церковь я не очень–то жалую", - самонадеянно заявил он Питеру в пятнадцать лет. Тогда он, понятно, имел в виду меткафских баптисток. В семнадцать он открыл для себя Бога без посторонней помощи. Он открыл Бога в собственных пробудившихся дарованиях, в чувстве единства всех искусств, затем - природы и, наконец, - науки: всех творческих и вносящих порядок в хаос сил мироздания. Он считал, что не смог бы исполнить свое дело без веры в Бога. Так куда подевалась эта вера, когда он убивал?
Он неловко повернулся лицом к рабочему столу, со свистом выпустил воздух сквозь сжатые зубы и лихорадочно, нетерпеливо, с нажимом провел рукой по губам. И все же он чувствовал, что в будущем его поджидает нечто другое, что еще предстоит постигнуть, некое еще более суровое наказание, более горькое откровение.
- Я еще мало мучаюсь, - произнес он шепотом вырвавшиеся из души слова. Но почему шепотом? Ему что, стыдно? - Я еще мало страдаю, - повторил он в полный голос и оглянулся, словно ожидая увидеть слушателей. Он был готов выкрикнуть эти слова, но уловил в них отзвук мольбы, а молить он был недостоин - неважно кого и неважно о чем.
Например, его новые книги, великолепные новые книги, купленные только сегодня, - он был способен думать о них, любить их. Тем не менее у него было такое чувство, будто он оставил их там, на своем рабочем столе, давным–давно, вместе с собственной юностью. Нужно сей же час приступить к работе, подумал он. У него заказ на проект больницы. Он с неприязнью покосился на маленькую кипу уже сделанных записей, которая лежала в лужице света от настольной лампы на гибком штативе. Почему–то не верилось, что он и в самом деле получил этот заказ. Вот сейчас он проснется и обнаружит, что все последние недели - блаженный сон, самообман. Больница. Разве она не уместней тут, чем даже тюрьма? Он нахмурился, удивляясь, куда это забрели его мысли, вспомнив, что еще две недели тому назад, когда он взялся за внутреннюю планировку больницы, он ни разу не подумал о смерти, целиком сосредоточившись на положительных реалиях излечения и здоровья. Вдруг он сообразил, что не рассказывал Анне о больнице, поэтому и заказ кажется невсамделишным. Она, а не работа служила для него воплощением реальности. Однако, с другой стороны, почему он ей не рассказал?
Нужно сию секунду приниматься за дело, но он уже ощутил в ногах лихорадочную энергию, что пробуждалась в нем каждый вечер и в конце концов выгоняла на улицу, где он тщетно пытался ее израсходовать. Эта энергия пугала его - он не мог найти ей достойного приложения, а иной раз предчувствовал, что окончательно разрядить ее способно только самоубийство. Однако глубинные корни его существа продолжали, во многом вопреки его воле, цепляться за жизнь.
Он подумал о матери и понял, что никогда уже не даст ей себя обнять. Он вспомнил ее слова о том, что все люди одинаково добрые, потому что душа есть у каждого, а душа - это добро в чистом виде. Зло, говорила она, всегда привносится со стороны. И он продолжал в это верить, уже несколько месяцев как расставшись с Мириам и испытав желание убить ее любовника Стива. Он верил в это, склоняясь в поезде над томиком Платона В нем самом второй конь в колеснице неизменно бывал таким же послушным, как первый! Но теперь он считал, что любовь и ненависть, добро и зло одновременно живут в человеческом сердце, и не то чтобы в одном человеке было, скажем, больше любви, а в другом - ненависти, но каждый полной мерой наделен и добром, и злом. Чтобы их обнаружить, достаточно распознать их самые ничтожные проявления, поскрести по поверхности. Все на свете задевает плечом собственную противоположность, на каждое решение имеется контрдовод, на каждую тварь - другая, которая ее уничтожит, есть мужское и женское, положительное и отрицательное. Расщепление атома - вот единственно истинное разрушение, уничтожение всемирного закона единства. Ничто не существует вне тесной связи со своей противоположностью. В любом здании пространство существует лишь в пределах поставленных ему границ. А энергия - разве существует она без вещества, как и вещество без энергии? Вещество и энергия, состояние и действие, некогда считавшиеся несовместимостями, теперь пребывают в единстве.
И Бруно. Он и Бруно. Каждый из них - то, чем не захотел быть другой, отброшенная половинка, про которую он думал, что ее ненавидит, хотя на самом–то деле, может быть, любит.
На минуту ему показалось, что он рехнулся. А что, подумал он, безумие нередко совпадает с гениальностью. Но какую усредненную жизнь влачит большинство! Не глубоко, не мелко, как плавает почти вся рыба!
Нет, двуединство проникает всю природу вплоть до протона и электрона внутри мельчайшего атома. Сейчас ученые стремятся расщепить электрон, но, возможно, это им не удастся, потому что движет ими, что тоже возможно, одна лишь идея: одна и единственная истина, что все имеет свою противоположность. Кто знает, что такое электрон - вещество или энергия? Может быть, Бог и Дьявол танцуют, взявшись за руки, вокруг каждого электрона!
Он бросил сигарету в корзину для бумаг, но промазал.
Давя в корзине окурок, он увидел скомканный лист - очередное признание, что написал вчера вечером, обуреваемый комплексом вины. Это вернуло его в тошнотворное настоящее, обложившее его со всех сторон, - Бруно, Анна, эта комната, этот вечер, завтрашнее совещание в Управлении больниц.
Ближе к полуночи, почувствовав сонную одурь, он встал из–за стола и осторожно улегся, не смея раздеться, чтобы не спугнуть сон.
Ему приснилось, что он проснулся глубокой ночью от медленного настороженного дыхания, которое каждый вечер слышал у себя в комнате, когда старался заснуть. На сей раз дыхание слышалось за окном. Высокая фигура в широкой пелерине, напоминающей крылья летучей мыши, впрыгнула в комнату.
- Это я, - произнесла фигура будничным голосом.
Гай мигом оказался на ногах, приготовившись к схватке.
- Кто вы?
Он увидел, что это Бруно.
Бруно скорее отпихнул его, чем нападал. Собрав последние силы, Гай как раз умудрился уложить Бруно на обе лопатки, и в этом возвращающемся сне Гаю неизменно приходилось собирать последние силы. Пригвоздив Бруно к полу коленями, Гай его душил, но Бруно продолжал улыбаться, словно это ему нипочем.
- Ты, - наконец ответил Бруно.
Гай проснулся с головной болью и весь в поту. Он сел в постели, бдительно оберегая пустую комнату. Теперь в комнате слышалось мокрое хлюпанье, будто внизу в бетонном дворике ворочалась змея, шлепая о стены влажными кольцами. Внезапно до него дошло, что это шумит дождь, мягкий серебристый летний дождь, он снова упал на подушку и тихо заплакал. Он подумал о дожде, как тот стремился к земле косыми струями, словно вопрошая: где тут весенние ростки, которые нужно полить? Где новая жизнь, которой без меня не будет? Где зеленая виноградная лоза, Анна, символ любви в нашей юности? - написал он вчера вечером на измятом листке. Дождь отыщет новую жизнь, которая его ждет, от него зависит. А та его часть, что упадет во дворик, - всего лишь избыток. Где зеленая виноградная лоза, Анна…
Он пролежал с открытыми глазами, пока рассвет не схватился пальцами за подоконник, как во сне впрыгнувший в комнату незнакомец. Как Бруно. Тогда Гай поднялся, включил свет, задернул шторы и снова сел за работу.
28
Гай изо всех сил нажал на тормоза, но машина, взвизгнув, прыгнула на ребенка. Велосипед повалился на землю с жестяным скрежетом. Гай выскочил, обогнул автомобиль, больно приложился коленом о передний бампер, и, схватив ребенка за плечи, поставил на ноги.
- Со мной порядок, - сказал маленький мальчик.
- Он не пострадал? - подбежала Анна, такая же белая, как ребенок.
- По–моему, нет.