Глава 7 Вика
Вечером фонари отражались в темной воде. Москва-река уходила под мост в стрелах теней и в мелкой ряби. Вика любила минуту-другую побыть на Большом Каменном мосту, глядя в тревожную и притягивающую глубину. Со свойственной ей простотой общения порой она перебрасывалась на мосту парой слов с такими же одинокими, никуда не спешащими девушками. С мужчинами было сложнее. Она точно знала, каких приключений ищут они вечерами. И отшивала.
Однажды, впрочем, попался чудак, ничего от нее не желавший. Пристроился у парапета неподалеку и молча глядел на бегущую воду. Честно-то говоря, он здесь уже был, когда появилась Вика, гонимая тревогой за Раджо. Она тормознула в пределах видимости чудака. Так спокойнее. Не совсем одиноко. Женщина на мосту - это приманка. Хотя, в общем-то, уличных баб на Большом Каменном не бывает. Они работают в скверах на Пушкинской и Петровке, на Чистопрудном бульваре, у Патриарших… Чудак стоял и стоял, потом неспешно приблизился, странно сказал в пространство:
- Река - это люди, народ…
- Вы философ? - спросила Вика.
- Избави Бог, - усмехнулся он. - Это работает воображение. Движение вод питает фантазию.
Глаза встретились, искорка проскочила. Он был в хорошем возрасте, между тридцатью и сорока. Прижав руки к сердцу, представился:
- Артур.
Вика вспомнила роман "Овод". Его родители, очевидно, были романтиками. Артур так Артур. Представилась и она. И ее поразило, ударило в душу, тотчас же сказанное Артуром: "Викунья?" На ее имя так реагировал только Горбун - в незапамятном прошлом, когда она была девочкой, жаждавшей приключений.
- Викуньи живут в зоопарке, - фыркнула Вика.
- И в Андах, - заулыбался Артур. - Они, я слышал, не терпят неволи, не размножаются в клетках.
- Я, между прочим, тоже не размножаюсь, - не удержалась Вика от глупой реплики.
Глаза Артура блеснули.
- Пройдемся к Крымскому мосту? Не против? - спросил. И утвердил, переиначив слова популярного шлягера: - О, эти глаза - не против…
Он деликатно предложил руку. Она приняла вызов. Грудь ее отвердела, коснувшись его плеча. Они пошли к Крымскому мосту, затем по набережной к Лужникам, вышли на Комсомольский проспект и оказались в конечном счете в новой квартире кооперативного дома. Из вещей здесь были кровать-раскладушка, пыльный ковер, пачки книг на полу и пара эстампов грузинского происхождения.
- Я-то живу в коммуналке, - просто сказал Артур. - А это квартира друга-поэта.
- Сейчас он придет? - спросила Вика, знакомая с нравами вольных художников. - И вы оба лишите меня невинности?..
Артура перекосило.
- Ты за кого меня принимаешь?! Хозяин в командировке…
Он повозился на кухне, принес кофе, сухарики. Подносик поставил на табуретку.
- Больше здесь ничего, - сообщил. - Перебьемся?.. - И он обнял ее за плечи.
Вике стало смешно. Он деликатничал с ней, в самом деле, как с целкой. Она запустила руку в его штаны и увлекла его на ковер. "Не спеши, дорогой, не спеши…" - вразумляла она Артура, но трудно было его удержать.
Вероятно, он натерпелся без женщины. Она не успела и охнуть, как он разрядился в нее. И отпал, обливаясь потом.
После того она все же взяла свое. Силы Артура хватило почти до рассвета. Она обротала его и раз за разом учила тому, чему этот чудик раньше не выучился.
Под конец она умирала под ним, так он раздухарился в ту ночь.
Утром они пили кофе с теми же сухарями. Ужасно хотелось есть, но магазины были закрыты… Они лежали нагие бок о бок, Артур исповедовался, а Вика считала волосики на его впалой груди. Он рассуждал о каких-то березках, своем понимании патриотизма, о жизни внешней и внутренней. Вика и не старалась понять, в чем разница этих жизней и что он имеет в виду, говоря о потоке энергии, жажде пространства, прерывности времени… Его рассказы были невнятны и странны. Прошлой ночью он будто кого-то настиг на Софийской набережной у британского посольства, и тот, кого он догнал, был не чужой человек, а старинный приятель Артура. "Но этот самый приятель, - с надрывом сказал Артур, - смолоду изменил своим принципам". Какие там были принципы, этого Вика не рассекла. Вроде бы речь у Артура с бывшим его однокашником шла об искусстве. А поняла Вика то, что сам Артур что-то пишет, но для себя самого, поскольку сердце его переполнено гневом. Он этот гнев изливает в стихах и прячет их в стол в своей комнате, находящейся в коммуналке. А еще Артур - не тщеславен… И он похвастал, что сочиняемое не дает никому, ибо оно должно "отлежаться" - так он считает.:.
Наговорившись, Артур уснул, а Вика тихо оделась, положила в сумочку сигаретную пачку, где были записаны адрес и телефон артуровской коммуналки, и отправилась восвояси из этой квартиры.
К вечеру, не дождавшись Раджо, Вика вздумала навестить вчерашнего знакомого в его коммуналке. Она раза три набрала его телефонный номер, но тот телефон был занят или неисправен.
Вике было нехорошо, ее томили предчувствия. Пошла наудачу.
Нашла его дом без труда, поднялась на четвертый этаж, запыхавшись. Дверь в квартиру была приоткрыта, в общем коридоре висели велосипеды и детская ванночка. Из одной комнаты доносился сильный контральтовый голос женщины, перебиваемый голосом Артура. Они спорили.
Вика медленно, без стука отворила дверь этой комнаты.
Артур сидел в старом кресле, выставив острые коленки. На подлокотнике кресла - женщина лет тридцати, худощавая, босиком, в мужском халате. Лицо ее было заплаканное. Она обнимала Артура. Впрочем, красивая, оценила Вика.
Увидев Вику первым, Артур встал, стряхивая с себя руки женщины. Та поглядела на Вику, вспыхнула, выпрямилась, поправила прическу.
- Познакомьтесь, - глупо сказал Артур. - Это Вика, а это Ира.
Женщины обменялись взглядами.
- У меня дело к тебе, Артур, - сказала Вика, - но вижу, ты занят. Утром позвоню.
- Зачем же! - крикнул Артур. - Я сейчас… Я сварю кофе.
Он вышел, как убежал.
- Я бы на вашем месте оставила его в покое, - молвила Ира. - Артур невезучий. С ним одни неприятности.
- Думаю, вам виднее. Я познакомилась с ним всего-навсего прошлой ночью на Большом Каменном мосту, - сказала Вика и повторила: - Всего-навсего.
Достав из сумочки сигареты, она закурила.
Ира молчала. Глаза ее сузились, рот сжался в прямую линию. Вика прошлась перед ней взад-вперед, вильнув бедрами, как манекенщица. Пусть эта баба рассмотрит ее получше.
- Подружились? - спросил Артур, войдя в комнату, и встал у порога, как посторонний.
Ира сидела все так же на подлокотнике кресла. Вика смотрела на облупившуюся краску на ногтях ее маленьких ножек и думала о том, что здесь делать ей нечего: чужие люди, чужая жизнь… У этой бабы под халатом есть все, что требуется Артуру. Если, конечно, он еще в силах. Вот она скинет халат…
- Привет вам, птицы! - сказала Вика и, отстранив Артура, вышла из комнаты.
Нужен ей этот самодовольный философ, как рыбке зонтик… Она медленно-медленно спустилась по лестнице. Слышала, как наверху грохнула дверь.
Артур нагнал Вику на улице и поплелся, что-то лепеча. Она не слушала, занятая своими мыслями.
- Это моя приятельница! - взывал он. - Между нами ничего нет.
Со своими кудрями, свисающими, как у эстрадного певца, чуть не до плеч, Артур походил сейчас на библейского молодого пророка. Если б не джинсы и модные кроссовки, если б надеть на него рваную хламиду и лентой схватить через лоб шевелюру, да еще бы он был босой и пыль пустыни на пятках - можно его и в оперу. На роль нищего дервиша, что ли… Вот что лезло Вике в голову, пока Артур шел рядом, жестикулируя и приспосабливаясь к ее шагу. Он нервно смеялся, трогал ее руку. Она уходила, вяло соображая, как бы избавиться от этого зануды.
- Я работал, как негр на хлопковой плантации, - говорил между тем Артур, продолжая что-то свое, - но встретил женщину, и все кончилось. "Наконец-то", - подумал я, но она заявила, что я чужой для нее…
Он почти декламировал.
Закапал тяжелый дождь. Он испятнал асфальт, капли взрывались в пыли. Вика вспомнила теплые руки отца, дурную злость покойной матери, затем Горбуна, свою ресторанную эпопею, музыканта, которого подразнила однажды, подсев на бульваре. И барда-диссидента, выручившего ее из милиции. Кажется, бард уже в Париже поет. Или в Лондоне?.. Все равно. А она здесь учит любви недоумков. Тоже культурная миссия. Спасает терпящих бедствие от их комплексов.
Дождь усилился. Вика вышла к исходной точке последнего дивертисмента, на мост. Артур шел и шел, говоря, говоря и пытаясь заглянуть ей в глаза. "Он, видимо, графоман, - решила вдруг Вика и пожалела его за его графоманство. - Но между тем та самая Ира - штучная баба, и все при ней", - подумала Вика, призвав себя к объективности. Так что бегущий за ней чудак не должен бы обижаться на жизнь. Одна его ждет, уже голая под халатом, а он семенит под дождем за другой, сам не зная зачем…
Мост накрыло настоящим дождем. Вика ускорила шаг, побежала. Артур бежал рядом. Умолк. За спуском с моста на набережной остановилась обогнавшая их белая "Волга".
- Не довезешь ли к дому? - крикнула Вика.
Не хватало ей еще превратиться в мокрое пугало.
Дверца машины открылась, будто сработал телекинез. Оттуда вылез Раджо в замшевой куртке, теплой не по погоде, в сверкающих металлическими набойками остроносых черных туфлях. Он сделал шаг навстречу.
- Куда пропал, морэ? - крикнула Вика. - Где тебя носит? - Повернувшись к затормозившему Артуру, она безжалостно пояснила: - Это любовник мой, Раджо-вор. Познакомься. И можешь идти к своей Ирочке. Читай ей стихи.
Раджо молчал, глядя на обоих.
- Тебя долго не было, Раджо, - сказала Вика. - Я мало-мало не закрутила новую любовь.
- Закон прав, а я нет, - сказал Раджо. - Зачем я тебе, а ты мне, ты - парны?
- Не убивай его, Раджо, он безобиден. Я сама ему навязалась.
- Кто это? - вскрикнул Артур.
- Я же сказала, его звать Раджо. Беги, дурачок. Мы разберемся.
- Прощай, лубны, - сказал Раджо, приближаясь.
Вика не уследила, откуда в руке его взялся нож, голубовато сверкнувший в дожде.
С коротким выдохом он ударил ее, как мясник, один раз, под грудь, точно в сердце, и придержал осевшую на мокрый асфальт в свете подфарников. Выдернул нож, не поглядев на Артура, и отвернулся, шагнул к машине. Хлопнула дверца, "Волга" отъехала задним ходом, заложила вираж через осевую линию и унеслась, растворяясь в дожде…
Глава 8 Барон
"Давно пора навести здесь порядок", - примерно так думал барон, маятником расхаживая по комнате.
Пора, пора было разобраться, не оставляя в людях сомнений, и с Раджо, и с Графом, к которому тянутся молодые. Да и Нож загулялся на белом свете. Всему есть предел… Людям пора напомнить, что старый закон - закон и в Москве.
- Разреши, дадо? - сказал молодой цыган, переступив порог.
- Говори.
- Раджо прикончил парны, с которой жил последнее время… Это позавчера. И той же ночью двоих в коммерческом магазине на Пятницкой. Охранника и кассиршу. Озверел.
- Зови стариков.
Старики сходились поодиночке. Не торопясь, пили чай. Разговаривали… У каждого свое за душой. А старость торопит выговориться.
- Что скажу я вам, ромалэ, - говорил Анжей. - Раньше цыгане делали по уму. Найдут богатого человека, придут к нему, потолкуют. Так, мол, и так, продай камни и золото за хорошую цену, мы платим. Если тот не дурак, он отдавал. Без хлопот.
- А не соглашался? - съехидничал кто-то.
- Торговались цыгане, знаете сами как. Стоял на своем - это дело другое. Тогда уже чистили его дом.
Возражавший Анжею старик дополнил картину цыганского рэкета, рассказав о хитром контрабандисте, задумавшем переправить через кордон краденые бриллианты. Заделал он камни в каблук сапога. Сам надел модные туфли с высокими каблуками. А сапоги надел брат, который его провожал. На таможне - досмотр. В Шереметьеве таможенники дошлые. Оглядели цыгана: "Разуйся-ка, гражданин". Он снял свои модные… Распотрошили один каблук - ничего, другой - ничего. Огорчились, конечно. Но делать нечего. Иди, говорят, на посадку в самолет. Вот тут цыган взвился. Что, мол, босой полечу? Они ему: извини, долетишь как-нибудь. А он бушует: "Будете отвечать!" Пришел начальник, подумал и говорит: "Есть провожающие?" - "Брат стоит, нон он!" - "Бери у него ботинки". - "Да он в сапогах! Что ж я, в Германию - в сапогах?" - "Ничего, долетишь, а то жди следующего рейса". Плюнул цыган, кричит брату: "Снимай сапоги, ботинки отдашь сапожнику!" Ну, надел сапоги и улетел.
Расхохотались старики.
- Загнул, морэ, - не разогнуть.
- Чячипэ, - сказал баешник. - Правда и то, что за те камушки никто не лишился жизни. Это я точно знаю. Со мной это было.
- Помним, как ты летал в Германию в сапогах, - посмеялись цыгане.
Барон прислушался. Старики должны выговориться.
- Негоже, ромалэ, цыган сталкивать, - заметил Анжей. - Графа звали на крис - не явился. Кнута Нож убил - будто так и надо.
- Перебить этих всех - и делу конец! - загалдели старики.
- Нет, - сказал барон, - каждый пусть за себя ответит. А как - потолкуем.
- Прости, баро, - сказал Анжей, - может, Нож, Раджо, Граф и еще кое-кто забыли, кто они? Не знают, кто их сотворил?.. Как-то один поп цыгана спросил, чего тот в церковь не ходит и не читает Евангелие. Цыган ответил, что он неграмотный. "И не знаешь, кто тебя сотворил?" - "Помилуй Бог, откуда мне знать?" Тут поп подозвал ребенка: "Скажи, дитя, кто тебя сотворил?" - "Отец наш небесный". - "Срам-то какой, - сказал поп, - дети знают, а ты, мужик в летах, не понимаешь, кто тебя создал". Цыган подумал, заметил вот что: "Этот ребенок живет еще мало, недолго, он и запомнил, кто его сделал. А я забыл: жизнь сложная, много я повидан на своем веку. Всего не упомнишь".
- Ничего они не забыли, - сказал барон, выждав смех стариков, - и полагают себя закоренными. Из-за них и таких, как они, о цыганах плетут небылицы. Мыслимо ли - Нож зарезал народную артистку и ребенка?! Поздно мы спохватились - вот в чем беда.
- Раджо - другой, - сказал Анжей. - Он на ребенка руки не поднимет. Он честный вор.
- Говорю не о Раджо.
В комнату тенью скользнул молодой цыган.
- Родня Кнута здесь, дадо.
- Зови.
Вошли несколько пожилых цыган и почтительно замерли у порога.
- Проходите, ромалэ, присаживайтесь, - пригласил Анжей.
Из вошедших выдвинулся Афиноген:
- Извините, ромалэ, и ты, баро, извини, если не так скажу: не трогайте вы того, кто застрелил Кнута, сами с ним разберемся.
- Так и будет, ромалэ, - сказал барон, - не сомневайтесь.
- Да поможет тебе в твоих делах Дэвла, барон, - сказал Афиноген. - А мы пойдем, забот много.
- Чаю бы выпили, - сказал Анжей.
- Спасибо за приглашение. Только времени нет. Пока дела не сделаем, чай в горло не пойдет.
- Понимаем вас, ромалэ.
Старики разом закурили свои трубки. Затихли. Наконец Анжей сказал, будто плеткой хлестнул:
- Сдается мне, барон, что ты Графу мирволишь.
- Есть у меня сомнение, - тихо ответил барон. - Вот и прошу совета. Всем вам известно, что в таборе была у меня цыгануха и в город ушла. Я жалел, но ей не препятствовал - не жена она мне была по закону. А привязался так, что, сдается мне, ромалэ…
- Извини, барон, - перебил его Анжей. - Мы знаем, о чем ведешь речь. Знаем столько, сколько и ты. Надо все прояснить.
- Кое с кем пора свидеться мне, - сказал барон, - тогда и решим. Остальное решили, ромалэ?.. С Ножом разберутся родичи Кнута, они знают закон. А Граф - за мной, мое дело. Лишнюю кровь лить не будем. Раджо пусть волком походит: долго не выдержит.
Старуха курила крепкие сигареты. Предпочтительно - "Приму". Барон принес с собой блок "Голуаз" французского происхождения. Вскрыв пачку, старуха достала сигарету, оторвала от нее фильтр… "Голуаз" ей понравился.
- С чем пришел, баро? - спросила она, глубоко затянувшись. - Душа неспокойна? Может, и помогу. Только чаю попьем. Не возражаешь?
Барон кивнул.
Они пили чай с мармеладом и рассыпчатым печеньем. Старуха говорила неспешно:
- Цыгануха-испанка твоя, которую ты из табора упустил, заехала в Питер на пятом месяце беременности. Нашла хоровых, они ее приголубили. Стала им как своя… Питерские рома - это целая роща от общих корней. Да ты, верно, знаешь, барон… Масальские, Загряжские, Ильинские, Солдатовы… Корень Соколовых, корень Бауровых… Хор Соколовых.
- Она что, с ними и работала?
Старуха уже как будто сама себя слушала, и глаза ее заволакивались:
- Наши семьи переплелись. В начале моего рода - Панковых - был Крема, поляк. Лошадьми занимался, барышничал. Крема женился на дочери Иллариона Каурова - Анфисе и ушел за ней в табор. Анфиса ему родила троих сыновей: Колко, Кувари и Страмку. Братья крали коней. Они пользовались шестами, перепрыгивая через заборы и строения. А силы были неописуемой. От них и пошло цирковое искусство прыгать с шестом. От Колко пошли Колковичи, из них моя прабабка - Дарья Ивановна Масальская, жена прадеда Петра Михайловича Панкова. Ванюша Страмку жил в Новгороде. Было ему чуть не сто лет, когда на мосту через Волхов привязался к нему известный боец татарин, стал задирать, к перилам прижал. Ванюша рассвирепел и вышиб из татарина дух. Потом выбросил его в реку через перила. А всего он жил сто двадцать семь лет и держал по полсотне коней-битюгов. После в дело вступил его сын Архип, выбранный в старосты Конного рынка… - Старуха вздохнула. - Тогда еще полевых цыган с хоровыми было не разорвать. От кочевья - сила и удаль, а от хоров - знание барского обхождения.
Барон ждал, когда старуха дойдет до главного, но она не торопилась.
- Ты вот что скажи, - спросил наконец барон, - сын он мой или нет?
- Да, барон, - резко сказала старуха. - Граф тебе сын!..
Домой барон возвращался затемно. Не спешил. Пошел вкруговую. Кое-что вспомнил.
…Деревня у озера. Корчма или чайная, в зале накурено. Может, это столовая. Люди пьют пиво. Играют в карты. Берет и он пару кружек. У входа семья цыган: мужчина, женщина, у нее на руках ребенок лет шести или семи. Мужчина кричит хозяину, чтобы тот принес пива. Ребенок пугается, плачет. Мужчина отвешивает ему оплеуху. Плач становится громче. Женщина закрывает ребенка руками. "Цыгане. - Хозяин пожимает плечами. - Мужик пьет и пьет, жена понукает его ехать дальше. А он пьет. Мальчишка голодный…" "Дай-ка нам пару сосисок и булочку", - говорит цыган. Хозяин приносит. Женщина улыбается. Ребенок с жадностью ест. Когда цыгане уходят, все смотрят вслед. Женщина тянет ручную тележку, ребенок сидит на поклаже сверху, цыган бредет следом…
Картина меняется, как в театре после антракта. Коренастый угрюмый цыган сидит с длинной трубкой в зубах перед входом в двускатную палатку. "Кто видел мою цыгануху?" - спрашивает он громко. Никто ему не отвечает. Он повышает голос: "Вы что молчите, ромалэ?" - "Ушла она, дадо…" - "Ну, так найдите". - "Видно, сбежала. Ищут".