Но до чего зловреден по природе своей человек! Сначала Файнберг выказал себя законченным фанатиком в деле с метлами; потом начал плести интриги, мороча голову трем оболтусам из мансарды и Лимардо и якобы пытаясь восстановить мир и согласие в нашем заведении. А поскольку ссора из-за выкрашенного кота стала уже забываться, Файнбергу пришлось освежить в их памяти кое-какие подробности; он растравил их раны язвительными репликами, насмешками и издевками. Когда же дело стало за малым – решить, как драться: пулять друг в друга башмаками либо ботинок не снимать и драться ногами, – Файнберг круто повернул руль и отвлек внимание компании байкой о чудодейственном целебном вине. Между прочим, будьте уверены, в этой материи он спец, потому как днями раньше доктор Пертине сунул ему рекламный проспект, пусть-де поторгует вразнос большими и маленькими бутылками этого самого вина "Апаче" ("знаменитое целебное вино, рекомендованное доктором Пертине"). Лично я всегда повторял: нет ничего лучше вина для улаживания конфликтов, правда, замечу, администрация отеля должна следить, чтобы слишком часто к этому средству не прибегали. Итак, убедив их, что трое против одного, хоть и вооруженного, идти не должны и что сила, разумеется, в единстве, Файнберг намекнул, что, ежели они пожелают за это дело выпить, он добудет им – ну просто по смехотворной цене – эту самую выпивку. Каждый из нас обожает на чем-нибудь да выгадать, что-нибудь да выбарышничать. Этим дело и решилось. Тотчас Файнбергу была заказана дюжина бутылок, и, покончив с восьмой, они уж сидели как четверо неразлучников. И вообразите: эти проклятые эгоисты словно и не замечали, как я ненавязчиво прохаживался поблизости со стаканчиком в руке. Пока деревенщина не пошутил насчет того, что обижать даже таких убогих, как я, негоже и что мы с ним, мол, из одного теста. Тут они дружно расхохотались, а я воспользовался случаем и, особо не чинясь, налил себе винца, и показалось оно мне подходящим разве что горло полоскать – так я сперва подумал, – потому что вино-то с ходу не распробуешь, потом уж я разобрался, оценил – прям бальзам настоящий; от него аж язык становится липким, словно ты выпил банку сахарного сиропа. Файнберг меж тем сменил пластинку и повел речь об огнестрельном оружии; стал выспрашивать у Лимардо, сколько с того содрали за пушку, что висела у него на поясе, пообещал, кому надо, добыть такую же, но по куда более сходной цене. Тут беседа заметно оживилась, и вы можете себе представить, до чего дошло дело: раз уж Носатый такое ляпнул, каждый полез со своим мнением, и слушать друг друга они перестали. По словам Ковыля, новое оружие покупать – все равно что самому на учет в полиции становиться; а один из оболтусов выказал себя ярым патриотом "Тиро Федераль"; я же не преминул их уколоть, заявив, что всякое оружие заряжает самолично дьявол; Лимардо, который раскис от выпитого, сболтнул, будто выполняет некий план: ему надо прикончить какого-то человека; Файнберг же поведал об одном русском, который не желал покупать у него револьвер только потому, что накануне его кто-то напугал шоколадным.
На другой день, решив доказать, что я здесь человек не посторонний, я бродил у так называемого штаба – того места в первом патио, где, пользуясь прохладой, собиралась наша верхушка, чтобы выпить мате и обсудить стратегию и тактику сражений. Тот из постояльцев, кто порискованней и понастырней, может узнать много полезного, ежели его, разумеется, не застукают за подслушиванием, – тогда жди расправы. Тут была вся троица, как называют их наши оболтусы: то бишь Сарленга, Мусанте и Реновалес. На сей раз они не собачились, и это чуть меня подбодрило. Я двинул к ним, как к родным, и, прежде чем они успели меня турнуть, поскорей сообщил, что принес потрясающие новости. А потом выпалил все, что знал: про сцену примирения, про револьвер и целебное вино Файнберга. Видели бы вы, какие кислые у них сделались физиономии. Я же на всякий случай поспешил дать задний ход, а то какой-нибудь трепач разнесет, будто я фискалю да наушничаю хозяевам, а уж этим-то пороком я не грешу – это не в моей натуре.
Я с достоинством отступил на старые позиции, но троицу решил из виду не упускать. И не зря. Очень скоpo Сарленга твердым шагом двинул к каморке, где ночевал деревенщина. Я же, что твоя обезьяна, скакнул на лестницу и прижал ухо к ступеням, чтобы не упустить ни слова из того, что говорили внизу. Сарленга требовал, чтобы Лимардо отдал ему револьвер. Тот – ни в какую. Сарленга принялся угрожать, чем именно, не стану повторять, чтобы вас, сеньор Пароди, не огорчить. Лимардо с таким даже гонором ему отвечает-, мне, мол, на ваши угрозы наплевать, меня ничем не возьмешь, на мне все равно что пуленепробиваемый жилет, и пусть хоть сколько таких Сарленг разом на меня кинутся – не испугать. Между нами говоря, никакой защитный жилет – если он и был – ему не помог, очень скоро его нашли мертвым и не где-нибудь, а в моей комнате.
– Чем же закончился разговор? – спросил Пароди.
– Чем все на свете кончается. Сарленга не стал волыниться с олухом и ушел с чем пришел.
Ну, теперь мы приближаемся к злополучному воскресенью. Горько признаваться, но в такой день в отеле, как на кладбище, тихо и скучно. Я прямо с тоски помирал, потому мне пришло в голову вытащить Файнберга из дремучего невежества – научить его играть в труке, чтобы не срамился, не выглядел дурак дураком, оказавшись в баре. Сеньор Пароди, таких учителей, как я, поискать, и вот вам доказательство: ученик мой ipso facto выиграл у меня два песо, из которых песо сорок сентаво получил на месте наличными, а остаток долга предложил мне погасить, сводив его на утренний спектакль в "Эксельсиор". Нет, не зря говорят, что Росита Розенберг – королева смеха. Хохотня стояла – как от щекотки, хотя лично я не понимал ни слова, потому что выражались актеры на том языке, на каком говорят у нас русские, когда не хотят, чтобы их посторонние понимали. Вот я и мечтал об одном – поскорей добраться до отеля и попросить Файнберга растолковать мне, в чем была соль всех этих шуток. Так что вернулись мы в развеселом настроении и в полном порядке. Но когда я перешагнул порог своей комнаты, мне стало не до смеха. Видели бы вы, во что превратилась моя постель: это уже была не постель, а кошмарный сон – одеяло и покрывало в кровище, хоть выжимай, подушка не лучше; кровь просочилась до тюфяка; и я только успел об одном подумать – где же мне нынче ночью спать, потому что на моей кровати лежал Та-део Лимардо, мертвый – мертвей не бывает.
Первая же моя мысль, как вы понимаете, была об отеле. Вдруг какой злопыхатель подумает, будто это я угробил Лимардо и испоганил постельное белье и пр. Еще я смекнул, что труп-то особой радости Сарленге не доставит, и как в воду глядел – сыщики допрашивали его чуть ли не до полуночи, а это час, когда в "Нуэво Импарсиаль" уже и свет не позволено зажигать. Не забыть еще добавить: пока в голове моей мелькали все эти мысли, я не переставал вопить как резаный, я ведь совсем, как Наполеон, – могу делать зараз кучу всяких дел. Клянусь чем хотите! На мои крики сбежались все обитатели заведения, даже слуга с кухни, он-то и заткнул мне рот тряпкой, так что они чуть не получили второй труп. Явились Файнберг, Мусанте, оболтусы с мансарды, повар, Ковыль и последним – сеньор Реновалес. Весь следующий день мы провели в полиции. И тут я оказался в своей стихии – всем любопытствующим охотно давал разъяснения и очень важничал, представляя им живые картины, от которых они просто дара речи лишались. Я в свою очередь тоже бдительности не терял и сумел-таки разнюхать, что Ли-мардо прикончили около пяти вечера – его же собственным костяным ножом.
Знаете, я думаю, они все просто растерялись – те, что говорят, будто тут какая-то тайна необъяснимая, ведь, случись преступление вечером или ночью, еще хуже бы все запуталось – в такую пору в отеле полно неизвестных личностей, их я постояльцами не называю: переночуют, заплатят за койку – и поминай как звали.
За исключением Файнберга и вашего покорного слуги, почти все прочие оставались в отеле, когда случилось кровопролитие. Потом оказалось, что отсутствовал Сарленга – был на петушиных боях в "Сааведре", решил поставить на петуха падре Арганьяреса.
II
Через неделю Тулио Савастано, взволнованный и счастливый, буквально ворвался в камеру номер 273. И скороговоркой выпалил:
– А у меня для вас сюрприз, сеньор Пароди. Тут со мной кое-кто еще.
Следом за ним вошел, слегка запыхавшись, гладко выбритый мужчина с седой гривой и небесно-голубыми глазами. Одет он был очень аккуратно; костюм дополнял вигоневый галстук, и Пароди заметил, что ногти у него отполированы. Он и еще один гость без тени смущения уселись на табуреты. А Савастано, ошалевший от желания угодить всем разом, метался туда-сюда по крошечной камере.
– Этот господин передал мне ваше письмо, – сказал седой сеньор. – Но если вы хотели потолковать со мной об убийстве Лимардо, то ошиблись адресом, я тут ни при чем. Я сыт по горло этой историей, да и в отеле, сами понимаете, пересуды не стихают. Если вы, сеньор, до чего-то докопались, лучше побеседуйте с этим вот молодым человеком – его зовут Паголой, и он занимается расследованием дела. И наверняка он вам будет благодарен за любую помощь – они ведь в этом деле плутают, как негры в потемках.
– За кого вы меня принимаете, дон Сарленга? С этой мафией я никаких дел иметь не желаю. Да, у меня кой-какие соображения имеются, и, если вы соблаговолите внимательно меня выслушать, пожалуй, не прогадаете и не раскаетесь.
Начать мы, пожалуй, можем с Лимардо. Этот вот юноша, смекалкой, слава богу, не обделенный, посчитал, что он шпион, подосланный брошенным мужем сеньоры Хуаны Мусанты. Что ж, любопытная мысль, но я не мог не задаться вопросом: зачем же придумывать еще какого-то шпиона? Ведь сам Лимардо, как известно, служил в почтовом отделении Бандерало. Ну как же не догадаться – он сам и был мужем сеньоры. Вы же не станете этого отрицать?
А теперь я изложу вам всю историю целиком, как она мне представляется. Вы увели у Лимардо жену и оставили его в Бандерало горе горевать. Через три года одинокой жизни он не выдержал и решил отправиться в столицу. Что с ним произошло дорогой, никому не известно; ведомо только, что прибыл он в весьма плачевном состоянии, и случилось это в дни карнавала. Злосчастное паломничество стоило ему и денег, и здоровья. По приезде он провел десять дней в вашем отеле взаперти, прежде чем свиделся с женой, ради чего и был проделан столь долгий путь. И за каждый день постоя он платил по 0,90 доллара, что вконец его разорило.
Еще там, в Бандерало, вы же сами – отчасти ради фасона, отчасти из жалости – пустили слух, будто Ли-мардо настоящий мужчина, храбрец из храбрецов, будто он даже кого-то убил. И вот теперь вы увидали его у себя в отеле, без гроша в кармане. Что ж, вы не упустили случая оказать ему услугу – и тем самым добавить горькой обиды. Тут и началось меж вами состязание: вы старались унизить его, а он – еще пуще унизить сам себя. Вы сослали его в нищенскую комнату по 0,60, потом заставили вести счета; но Лимардо этого показалось мало; через несколько дней он уже чинил протечки в крыше и даже чистил вам брюки. А сеньора, увидав его в первый раз, сильно разгневалась и велела ему убираться.
Реновалес тоже хотел бы от него избавиться; тяжело было глядеть, как низко пал человек и как вы грубо им помыкали. А Лимардо остался-таки в отеле и искал новых унижений. Однажды шайка бездельников вздумала покрасить кота; Лимардо вмешался, но двигали им не столько добрые чувства, сколько желание получить отпор и даже быть биту. Так и случилось. Он свое схлопотал. Да вдобавок вы еще заставили его глотать коктейль и закусывать вашей бранью. Потом случилась история с сигарой. Шуточку подстроил русский, и из-за нее отель потерял завидного клиента. Лимардо взял вину на себя, но на сей раз вы ему это спустили, потому что вам в голову закралась мысль, а не задумал ли он какую каверзу, может, неспроста терпел все унижения. Итак, дело пока ограничивалось лишь тычками и поношениями, а Лимардо нужна была рана поглубже, побольнее. И вот однажды, когда вы поссорились с сеньорой, Лимардо собрал народ и стал при всех уговаривать вас помириться и в знак примирения поцеловаться. Вы только вдумайтесь, что за этим кроется: муж собирает зевак и уговаривает свою жену и ее любовника любить друг друга и не расставаться. Тут уж вы выгнали его взашей. Но на другой день он снова объявился в отеле – и угощал мате самого последнего из постояльцев. Потом была эта история с так называемым пассивным сопротивлением – вы его, лежачего, били ногами, а он покорно терпел. Потом вы, чтобы сломить-таки упрямца, поселили его в кладовку-клоповник рядом с вашей собственной комнатой, где он мог сколько душе угодно слушать, как вы нежничаете с его женой.
Потом он позволил русскому устроить ему мировую с оболтусами. Пошел на это скрепя сердце, ведь по его задумке все вокруг должны были унижать его, издеваться над ним. Да и там он не упустил случая сам себя обидеть, поставив на одну доску вон с тем, здесь присутствующим, сеньором и назвав "убогим". Тогда же от выпитого у него развязался язык, и он проболтался: у него-де есть револьвер и он собирается кое с кем поквитаться. Новость тотчас донесли в контору. Вы хотели снова выставить Лимардо вон, но на сей раз тот дал отпор и заявил, что он, мол, неуязвим. Вы ломали голову, но не могли понять, что же он имел в виду, и испугались. И теперь мы приблизились к весьма деликатному моменту.
Савастано меж тем даже присел на корточки, чтобы не упустить ни слова из рассказа. Пароди, скользнув по нему рассеянным взглядом, попросил молодого человека оказать им любезность и удалиться из камеры, потому что дальнейшее – не для его ушей. Савастано так растерялся, что чуть не врезался лбом в дверь. После его ухода Пароди продолжил:
– Несколькими днями раньше молодой человек, который теперь оказал нам услугу, соблаговолив удалиться, унюхал след любовной интрижки между русским, Файнбергом, и некой сеньоритой Хосефой Мамберто из галантерейной лавки. Он, как вы помните, вырезал из бумаги сердечки и написал на них совершенный вздор, правда, имена заменил инициалами. Ваша жена, увидав сердечки, решила, что "Х.М." означает Хуана Мусанте. И велела повару расквитаться с ее обидчиком, с этим чудиком Савастано, а кроме того, она затаила на него зло. В поведении Лимардо, во всех его добровольных унижениях она, как и вы, заподозрила подвох, а когда услыхала, что он носит с собой револьвер и собирается "кое-кого прикончить", она даже не усомнилась, что речь идет не о ней самой, но, конечно, о вас. Она считала Лимардо трусом, а потому решила, что он копит обиды, чтобы поставить самого себя в положение, когда терпеть больше будет невозможно – и тогда он убьет обидчика. Она была права, ваша жена: он замыслил убийство, но жертвой его стали вовсе не вы.
Воскресенье – мертвый день в вашем отеле. Сами вы отправились на петушиные бои, чтобы поставить на петуха падре Арганьяреса. Лимардо с пистолетом в руке ворвался в вашу комнату. Сеньора Мусанте, увидав его, подумала, что он явился, чтобы убить вас. Но она так презирала его, что еще прежде не побрезговала вытащить у него костяной нож – когда его выгоняли из отеля. И теперь именно этим ножом она его и заколола. Лимардо, хотя в руке у него был пистолет, не оказал никакого сопротивления. Хуана Мусанте отволокла труп в комнату Савастано и положила на его кровать, дабы таким образом еще и сквитаться с тем за историю с бумажными сердечками. Вы, надеюсь, не забыли, что Савастано с Файнбергом в это время находились в театре.
Итак, Лимардо наконец добился своего. Это правда, что он носил при себе пистолет, чтобы убить некоего человека; но этим человеком был он сам. Он приехал издалека, месяц за месяцем намеренно нарывался на оскорбления и обиды, чтобы набраться храбрости и убить себя, потому что только о смерти и мечтал. И наверно, перед смертью захотел еще раз увидеть жену.
Пухато, 2 сентября 1942 г.
Долгий поиск Тай Аня
Памяти Эрнста Брама
I
"Только этого и не хватало! Очкастый японец", – почти вслух подумал Пароди.
Не расставаясь с соломенной шляпой и плащом, доктор Чжоу Тунг, воспитанный в modus vivendi крупных посольств, поцеловал руку узнику камеры номер 273.
– Будет ли позволено чужеродному телу осквернить своим прикосновением сию почтенную скамейку? – прощебетал он на безупречном испанском. – Ведь это четвероногое сотворено из дерева и не умеет жаловаться. Мое недостойное имя – Чжоу Тунг, и я занимаю, хоть это кому угодно может показаться смехотворным, должность атташе по культуре в китайском посольстве – да, да, в этой презренной и вредоносной дыре. Я уже успел обеспокоить своим сбивчивым повествованием многомудрые уши доктора Монтенегро. Этот феникс криминальных расследований непогрешим и надежен, как черепаха, но кроме того, он величествен и неспешен, как астрономическая обсерватория, дивным образом погребенная в песках бесплодной пустыни. Не зря сказано: дабы ухватить рисовое зернышко, нелишним было бы иметь и по девять пальцев на каждой руке; я же, по негласному суждению парикмахеров и шляпников, располагаю всего одной головой, но мечтаю воспользоваться еще двумя, чтимыми за ум: головой почтенного доктора Монтенегро и вашей – что размером подобна морской свинье. Даже Желтый Император, человек беспримерной учености, в конце концов признал: вытащи окуня из моря, и он навряд ли доживет до преклонных лет, дабы насладиться уважением внуков. Я никак не старый окунь, но и юношей меня не назовешь. Что же делать мне теперь, когда предо мной разверзается пропасть, словно аппетитная устрица, возжелавшая заглотать меня самого? Хотя речь-то, собственно, идет и не о моей худоумной и дерзкой персоне; чудная мадам Цинь ночь за ночью глушит себя вероналом, ибо ее доводят до отчаяния своими преследованиями неусыпно бдительные стражи закона. Сыщики никак не желают принять во внимание, что убитый был ее покровителем и убили его при весьма неприятных обстоятельствах, так что отныне ей одной придется управлять "Беззаботным драконом" – шикарным салоном, что расположен в Леан-дро-Алеме-и-Тукумане. Самоотверженная и переменчивая мадам Цинь! В то время как правый ее глаз оплакивает гибель друга, левый должен продолжать улыбаться на радость морякам.
Увы, кто пожалеет ваши барабанные перепонки! Ждать от уст моих красноречия и внятности – все равно что ждать, чтобы гусеница заговорила с учтивостью верблюда или хотя бы с выразительностью картонной коробки для сверчков, которую раскрасили, используя двенадцать самых тонких оттенков. Я не чета великолепному Менг Чеу тому, кто, делая в Астрологической коллегии доклад о появлении новой луны, проговорил двадцать девять часов кряду, пока его не сменили сыновья. Всеочевидно: срок моего сообщения истекает; я не Менг Чеу, и мудрый ваш слух терпением все же не превзойдет трудолюбивых муравьев, которые подкапывают мир. Нет, я не оратор, и донесенье мое будет кратким, как речь карлика; я не стану аккомпанировать себе на сладкозвучных струнах: повествование мое будет сбивчивым и нудным.