В двадцать два года, когда я заканчивала университет и уже подрабатывала в газете, у меня появился первый "полновесный" мужчина - сорокачетырехлетний седой красавец со степенью доктора политологии, с золотым перстнем на мизинце и женой с тремя детьми - на шее. Бурные эмоции и другие признаки мужского расположения он проявлял только в первые две недели нашего короткого романа, после чего, как человек порядочный, загруженный работой и вроде бы неглупый, начал отчаянно и примитивно лгать, придумывая объяснения все удлинявшихся пауз между нашими встречами. Он и стал моим первым учебным пособием по нехитрой методологии мужского вранья. Так что в этом вопросе я ощущала себя женщиной подкованной и интуитивно чувствовала, что, во-первых, мой пробный выстрел попал в "десятку", а во-вторых, Гескин прямо сейчас, что называется не отходя от кассы, начнет лить пули. Однако я не учла, что барон воспитывался в другой социальной среде. То ли потому, что он недооценил степени моей подготовленности к этому разговору, то ли по каким-то иным причинам, но Гескин привычно попытался перевести неприятную беседу в светское русло.
- Наверное, я начинаю повторяться, но ваше чувство юмора, милая Валя, восхитительно. Скажите, в вашем роду не было англичан?
- А в вашем?
- Простите? - он продолжал улыбаться, но скорее по инерции. Глаза его похолодели.
- Ситуация очень напоминает анекдот, довольно популярный в Союзе. Госсекретарь США Генри Киссинджер спросил на приеме в Вашингтоне у советского профессора-американиста Валентина Зорина: "Скажите, господин Зорин, кто вы по национальности?" - "Я русский", - ответил Зорин, чуть не подавившись кресс-салатом. "Тогда все в порядке, - улыбнулся Киссинджер. - А я - американский".
Гескин побагровел. Видимо, мне удалось-таки вывести его из себя, а именно к этому я и стремилась.
Светская болтовня, этакий салонный пилотаж ни к чему путному все равно не привели бы. Мне необходим был скандал, взрыв, мат на любом языке, лишь бы создалась атмосфера, при которой я с максимальным эффектом могла выложить этому родовитому мудаку свой единственный козырь.
- Боюсь, я не совсем уловил соль этого анекдота.
- Да бросьте, барон! Все-то вы уловили…
- Объяснитесь, пожалуйста! - голос Гескина стал сухим, как астраханская вобла. Мы оба находились на расстоянии вытянутой руки от запланированной мною критической ситуации. Странно, но я не испытывала страха. Возможно, потому, что Гескину в этот момент можно было дать все его семьдесят четыре года: он как-то сник, потускнел, склеротические прожилки под выцветшими глазами выступили вдруг с беспощадной отчетливостью, руки барона чуть подрагивали, и если бы можно было сейчас переодеть его в ту часть продукции фабрики "Большевичка", которая отправлялась на Сахалин и к строителям Саяно-Шушенской ГЭС, этот расфуфыренный британский аристократ ничем не отличался бы от ущербных советских дедулек, выстаивающих конец жизни в очередях перед открытием гастронома и мучающихся вопросом, купить ли простоквашу в дом или вложить заначенный от стервозы рубль в приобретение желанного портвейна "Смородиновый" по восемьдесят семь коп. за пузырь.
"Да, барон, ваши гены, не омраченные тяжким наследием алкоголизма и воспитания в детских домах, явно взбунтовались, - удовлетворенно отметила я про себя. - И это хорошо. Это просто замечательно! Погоди, я ведь только начала, как-то ты дальше запоешь…"
- Кстати, господин Гескин, вы знаете, как называют вас в КГБ?
- Прекратите, пожалуйста, этот идиотский разговор! - Гескин встал и взялся за свой роскошный пиджак. - Ваши шутки переходят все границы. В конце концов, это просто оскорбительно, и я не обязан…
- Жиденок.
- Что? - кровь отлила от лица барона. - Что вы сказали?
- Я сказала, что сотрудник КГБ, инструктировавший меня перед поездкой в Аргентину, обмолвился вскользь о тщательно скрываемом вами еврейском происхождении, а также о том, что в картотеке "конторы" вас называют жиденком…
Если бы существовал специальный барометр для определения внутреннего состояния барона Джеральда Гескина, то в этот момент его стрелку зашкалило бы на отметке "буря". Только сейчас я в полной мере ощутила глубинный, сладостный смысл слова "азарт". Внутри у меня все дрожало, я чувствовала, что случайно, наобум лазаря ткнув пальцем в небо, я попала в такое больное место, в такую старую, но так и не затянувшуюся и даже кровоточащую рану, в такое средостение самолюбия, тщеславия, снобизма и лютой ненависти, что…
И тут мне впервые стало по-настоящему страшно. Морщинистая шея барона начала раздуваться и багроветь, глаза неестественно выпучились, а руки… Руки его лихорадочно шарили по карманам брюк, в нагрудном кармане сорочки, затем перешли на пиджак, все еще висевший на спинке стула… Он искал что-то, словно наркоман, не глядя, на ощупь. Все очень смахивало на сеанс спиритизма, один из участников которого, под влиянием потусторонних голосов, медленно сходит с ума.
- Вам дурно, барон?
Но Гескин меня не слышал. Он медленно опустился на кровать, как-то неуклюже завалился на бок и захрипел.
А через секунду я услышала какой-то странный, скрежещущий звук, словно кто-то осколком толстого оконного стекла медленно, как садист, водил по донышку глубокой глиняной тарелки. Я заткнула уши, чтобы не слышать этого мерзкого звука, пронизывавшего все мои нервные окончания, но он по-прежнему доносился до меня, вызывая какое-то обреченное, затравленное чувство. И только несколько минут спустя до меня дошло, что это был мой крик…
18
Буэнос-Айрес. Гостиница "Плаза"
Ночь со 2 на 3 декабря 1977 года
Отошел Гескин минут через тридцать.
Не знаю, как миновали эти полчаса для него. Я же успела перебрать в памяти всю свою жизнь, всех родственников, друзей, школьных товарищей и занудливых авторов, а также то немногое, что мне было известно о содержании женщин в латиноамериканских тюрьмах, телефон советского посольства и - совершенно некстати - так и не найденную квитанцию из химчистки.
"Сейчас он загнется, - тоскливо думала я, - и все. Полиция, судмедэкспертиза, люминал в крови, ночные допросы… Господи, ну за что мне все это?" Не зная, куда себя деть, я включила телевизор и тупо уставилась на экран. Испанская речь, пулеметными очередями сыпавшаяся из широкого лягушечьего рта комментатора, звучала неестественно резко и только усиливала мое паническое состояние. Гескин дышал, но как-то неровно, с паузами, время от времени всхрапывая, точно старая лошадь, которой обрыдли удила.
- Очнитесь, барон, - встав на колени перед кроватью, я осторожно похлопала по обвисшим щекам Гескина, с тревогой убеждаясь, что он все больше напоминает остывающий труп. Гескин всхрапнул еще раз, правда, уже с какой-то новой, оптимистической интонацией, и открыл глаза.
- Мне нужен срочно терстаген, - очень тихо, почти шепотом сказал он.
- Это кто? Атташе британского посольства по культуре?
- Это медицинский препарат, таблетки, - прошелестел барон. - Они лежат в кармашке портпледа, в моем номере… Принесите, мне очень плохо…
- Да, конечно, - пробормотала я, вставая с колен. Возвращение барона к жизни было очень кстати и вполне совпадало с моими планами. Не раздумывая я схватила его ключ и рванулась по уже проложенному маршруту: коридор, лифт, снова коридор, дверь и…
За тот час, что меня не было в королевских апартаментах, здесь ничего не изменилось. Я взлетела по лестнице, распахнула дверь спальни, откинула крышку портпледа и обнаружила в одном из внутренних отделений целую пачку жестких упаковок с разноцветными таблетками и пилюлями.
- Можете не стараться, терстагена вы все равно не найдете, - услышала я за своей спиной очень знакомый голос и обернулась.
Барон стоял в проеме двери, в пиджаке, галстуке и без намека на недавний приступ. В его правой руке был пистолет, который мне с перепугу показался очень большим.
- А теперь сядьте, мадемуазель! - резко приказал Гескин. - Вон туда, на постель. Ну, смелее, я не собираюсь вас насиловать, - и он сделал довольно непристойный для джентльмена жест пистолетом.
- Вот уж разодолжили, - пробормотала я, четко выполняя приказ. - А ваше актерское дарование, барон, просто потрясающе! Говорю искренне, поскольку пять минут назад мне казалось, что вы уже почти сыграли в ящик… А ведь это совсем не входило в мои планы.
Я слышала свой голос как бы издалека, словно записанный на пленку, которую решили прокрутить в моем присутствии. Пистолет в руках Гескина казался не только очень большим, но и по-настоящему страшным. Руки барона по-прежнему подрагивали, кроме того, я видела, что его указательный палец лежит на спусковом крючке.
- Вы очень кстати заговорили о ваших планах.
- Это у нас, советских, в крови…
- Не хорохорьтесь, девочка, - аккуратно поддернув брюки, Гескин сел на стул и положил ногу на ногу. - Вам ведь совсем не так весело, как вы пытаетесь изобразить. И, Бога ради, перестаньте разыгрывать из себя Жанну д’Арк…
- Нет, наверно, я ошиблась: вы не из КГБ. Потому что в "конторе" мне приказали бы не строить из себя Зою Космодемьянскую. Или Лизу Чайкину… Уберите, пожалуйста, пистолет. Вам не идут ухватки гангстера.
- Конечно, уберу! - неожиданно бодро отозвался Гескин. - Вот выясним сейчас некоторые вопросы, и уберу. Тут же.
- Какие могут быть вопросы в половине первого ночи, да еще в номере у холостого мужчины?
- А я, между прочим, вас в этот номер не приглашал.
- Ах, вот так?
- Именно! Вы тайно проникли сюда, копались в моих вещах, я застал вас за преступным занятием, вы оказали сопротивление, и я был просто вынужден применить оружие, поскольку…
- Поскольку в руках у меня была межконтинентальная ракета с ядерной боеголовкой и я угрожала взорвать вас и заодно всю Аргентину, включая незаселенную Патагонию, так?
- Ну что ж, - ухмыльнулся Гескин, - если чуть подредактировать, то все так.
- Редактировать, естественно, будете вы?
- Ну не вы же! Насколько мне известно, трупы не могут редактировать.
- Неужели угроза вашему имуществу была настолько серьезной, что вы пошли на убийство молодой обаятельной женщины?
- Ничего не поделаешь: в цивилизованном мире весьма трепетно относятся к частной собственности.
- А как относятся в КГБ к устранению ценного агента, работающего на эту организацию?
- Вы имеете в виду собственную персону? - криво усмехнулся Гескин.
- Я имею в виду вас, барон.
- А кто собирается меня устранять?
- Вы сами. То, что вы сейчас делаете - форменное самоубийство. Как я понимаю, у вас есть четкие инструкции: вы и ваши шефы задумали какую-то пакость, а провернуть ее без меня вам вряд ли удастся. Я - ваш джокер, приманка, подстилка, дурочка-травести. Следовательно, перестаньте валять дурака, засуньте свой пистолет куда-нибудь поглубже и объясните толком, что вам от меня нужно.
- Нет, вы действительно великолепны! - Гескин поднял пистолет на уровень моего носа. - Вы очаровательная дилетантка, наглая, как таксист, вы - попугай с ярким хвостом, повторяющий шесть подслушанных фраз и не понимающий их сути, вы - дура набитая…
Я внимательно слушала поток ругательств, низвергавшихся на мою несчастную голову и, в общем и целом, была согласна с бароном: критика сверху, как называл это наш парторг, выглядела совершенно справедливой. Про себя я решила терпеливо отмалчиваться, поскольку ругать женщину последними словами и одновременно стрелять в нее - как-то нелогично. А в тот момент я больше всего не хотела, чтобы Гескин нажал на курок. Жизнь со всеми ее идиотскими выкрутасами казалась мне в ту минуту несказанно прекрасной.
- Кто вам сказал, что ваша жалкая фигура представляет хоть какую-то ценность? - продолжал накручивать себя Гескин. - Кто? Какой идиот?
- Андропов.
- Что?
- Я говорю: Андропов. Юрий Владимирович. Такой, знаете, невысокий, очки в золотой оправе, фрукты очень любит, вежливый…
- Заткните пасть! - барон менялся буквально на глазах. Теперь он был похож не на аристократа, а на беглого вора в законе. - Почему вы задали мне вопрос относительно КГБ? Ну! Отвечайте немедленно или, клянусь, я украшу ваш дивный лоб очаровательной дыркой!
- Извините, сэр Джеральд, если я вас ненароком обидела. Конечно же, я пошутила. Никакого отношения к КГБ вы не имеете. И моя фотография десятилетней давности оказалась в вашем портпледе совершенно случайно. Вам ее горничная сунула по ошибке. Хотела положить королеву Елизавету, но обдернулась, бедная. Ну так вычтите из ее жалованья. Она…
- Значит, вы рылись в моих вещах?
- А вы - в моем прошлом.
- Где рукопись?
- В моем чемодане.
- Отлично! - Гескин на секунду задумался, словно прикидывая что-то в уме. - Ну-с, госпожа Мальцева, - лицо барона разгладилось, - похоже, проблем у нас с вами не предвидится.
- Будем убивать? - небрежно поинтересовалась я.
- К сожалению… - Гескин оттянул затвор пистолета. - Во-первых, вы влезли не в свое дело…
- Господи, теперь уже и вы об этом!
- Во-вторых, - не обращая внимания на мою реплику, продолжал Гескин, - сам факт вашего дальнейшего пребывания на этой земле угрожает моей личной безопасности…
- А операция? Как вы проведете ее без меня? Как вы выйдете на Телевано?
- Я уже сказал: заткните пасть! - не упуская меня из виду, Гескин боком проследовал к портпледу, достал "паркер", снял колпачок, вытянул его, словно складную подзорную трубу и начал навинчивать на ствол пистолета.
- Это глушитель, я верно угадала?..
Конечно, со стороны мои попытки оттянуть миг расправы выглядели очень наивно. Но я лихорадочно цеплялась за все, что могло хоть как-то отдалить неотвратимое.
- Глушитель, - деловито подтвердил Гескин. - И, в-третьих, я прожил долгую жизнь, мадемуазель, и сам факт, что я дожил до своих лет, занимаясь делом еще в те времена, когда ваш любитель фруктов писал в пеленки, говорит о том, что чувство опасности мне никогда не изменяло. И та легкость, с которой вы меня просчитали, не просто настораживает - пугает. Видимо, я допустил очень серьезную ошибку в отношениях с организацией, которая уже не впервые пользуется услугами таких дилетантов, как вы. Мне жаль вас, Валя, поскольку вы - всего лишь фрагмент, кусочек мозаики, минутный эпизод. Но, не буду скрывать, эпизод важный, я бы сказал, завершающий. Теперь мне все ясно, и я знаю, что надо делать. Прощайте, госпожа Мальцева!
Гескин, который во время своего (или, правильнее сказать, моего) финального монолога аккуратно навинчивал глушитель на ствол, поднял пистолет, подошел ко мне и приставил холодную железяку к моему покрытому испариной лбу.
В этот момент предостерегающе зазвонил телефон…
19
Буэнос-Айрес. Гостиница "Плаза"
Ночь со 2 на 3 декабря 1977 года
Гескин вздрогнул. Не помню, говорила ли я уже, что телефоны в "Плазе" звонят на разные голоса. Мой, если помните, воспроизводил музыкальную фразу из какой-то итальянской оперы, здешний же звучал на манер призывного клича пастухов-гаучо, причем с очень короткими интервалами.
Барон нерешительно взглянул на телефонный аппарат, искусно сработанный под половинку яблока, с пятнами кнопок вместо зернышек, затем - уже затравленно - на меня.
Все мы все-таки - дети природы и подвластны, при видимой внешней цивилизованности, простейшим импульсам. За секунду до ниспосланного всевышним звонка Гескин, повинуясь исключительно инстинкту самосохранения, намеревался продырявить мне лоб. Сейчас, внимая тому же инстинкту, он затих.
Гаучо с настырностью истинных детей пампы продолжали скликать крупный рогатый скот на водопой, и барон, не опуская пистолет и не сводя с меня тяжелого взгляда, левой рукой брезгливо взял трубку и рявкнул так громко, словно уже произвел выстрел в мою несчастную голову:
- Си!
С расстояния в два метра я отчетливо слышала, как в трубке заверещал пронзительный женский голос. Клянусь всеми своими авторами, что даже прославленный Первый концерт Мендельсона для скрипки с оркестром казался мне в тот момент визгом несмазанной ржавой пилы по сравнению с этими мерзкими, искаженными мембраной звуками, которые дарили мне лишнюю минуту бытия и микроскопическую надежду на чудо.
Говорят, перед смертью человек вспоминает всю свою жизнь. Это вранье. Утверждаю ответственно, на основании личного опыта. Перед смертью я вспоминала (так до конца и не вспомнив) старый советский фильм "Подвиг разведчика", а именно - кадры, где неотразимый Кадочников, пытаясь вскрыть сейф фашистского генерала, вдруг замер, когда оглушительно взвыла сигнализация и затопали снизу кованые сапоги охраны.
Я пыталась вспомнить, как же выкрутился обаятельнейший Павел Петрович, - и не могла. Мысли путались, мне хотелось одновременно жить, пить и в туалет. Помню, в фильме была потрясающая фраза: "Вы болван, Штюбинг!", но какое отношение она имела к разведчику и помогла ли ему совершить свой подвиг, я запамятовала.
"Он ударил Ричардсона рубчатой рукояткой пистолета в висок, и надломившееся тело медленно сползло с кресла…" Господи, а это откуда? Неважно… Что же делать? Нет пистолета, нет рубчатой рукоятки, а это жирное тело само сползло с моей кровати. Но вот чем все кончается…
Между тем женский голос в трубке верещал безостановочно, и Гескин, словно воздушный шар, проколотый иголкой начинающего мальчиша-плохиша, опадал и сморщивался прямо на глазах. Надежда, теплившаяся где-то в нижних областях моего исстрадавшегося организма, вдруг взорлила пионерским костром.
Я не знола, кого он слушал с таким вниманием и даже страхом, но буйная фантазия невинной овечки, приговоренной черт знает кем и Бог знает за что к расстрелу на чужбине, фонтанировала во мне вовсю. Возможно, звонила домашняя гадалка Гескина, чтобы сообщить ему, что он неизлечимо болен и завтра отбросит копыта. Или главная экономка спешила уведомить хозяина, что его родовое поместье в Йоркшире или Мотовилихе сгорело дотла, или…
Но, конечно, если ему звонила королева Елизавета или сама достопочтенная супруга Леонида Ильича, мои шансы на вульгарную кончину от старости или вследствие систематического приема недоброкачественных продуктов питания значительно возрастали.
"Да, как же, позвонит мадам Брежнева британскому барону с еврейской фамилией в Буэнос-Айрес и станет трепаться с ним по-испански…"
Вдруг наступила гнетущая тишина.
Голос, ставший для меня за эти короткие секунды родным и близким, умолк, и я услышала густое сопение утомившегося барона.
Он аккуратно положил трубку, начал внимательно рассматривать глушитель пистолета, а потом, совершенно неожиданно для столь драматической ситуации, вздохнул. Надо было действовать, что-то говорить, как-то выворачиваться, а я, что случалось со мной крайне редко, утратила дар речи, испытывая только растущие физиологические позывы.
- Ну? - Гескин оторвал наконец взгляд от комплектующей детали авторучки "паркер".
- Сэр Джеральд, - выдавила я, - что бы вы там ни решили, позвольте мне все-таки сходить в туалет. В конце концов, я женщина и просто обязана думать о том впечатлении, которое произведу на аргентинских патологоанатомов при вскрытии…
- Да, - протянул барон, - кадры они всегда умели готовить…
- Вы о ком?
- Вы, кажется, хотели в туалет? Так идите. Только не вздумайте выкинуть какой-нибудь фортель. И не запирайте дверь!