Завтра, в пятницу, рынок не работал. Через день, точнее, четыре дня из семи площадь под шиферной крышей пустовала и служила стоянкой для машин да местом ребячьих игр.
В течение двух-трех недель дети носились на роликах, создавая назойливый шум, потом, словно сговорившись, меняли забаву и принимались за шарики или волчок. Смена игр подчинялась ритму более таинственному, чем смена времен года: угадать, откуда она приходит, было невозможно, и владельца универсального магазина на Верхней улице дети всякий раз заставали врасплох.
- Дайте мне, пожалуйста, бумажного змея.
За два дня он продавал десяток-другой змеев, заказывал еще, и потом весь год у него их больше не спрашивали.
Доставая из кармана ключи, Иона вспомнил о стальной шкатулке и отъезде Джины. Он признал запах своего дома; внутри было сумрачно, так как солнце уже не светило прямо в окна. Он выкатил две коробки на колесиках и остался стоять посреди магазина, не зная что делать. Но ведь он прожил в одиночестве годы, и это его не мучило, он даже не сознавал, что ему чего-то недостает. Чем он занимался когда-то в эти часы? Иногда, сидя за прилавком, читал. Читал не только романы, но и разнообразную специальную литературу, порой самую неожиданную - от политэкономии до рассказов об археологических раскопках. Его интересовало все. Он брал наудачу книгу, к примеру по механике, полагая, что не одолеет и двух страниц, и прочитывал ее от корки до корки. Так он прочел от первой до последней строки "Историю консульства и империи", равно как и двадцать один разрозненный том "Судебного вестника" прошлого века, прежде чем продал его одному адвокату. Особенно он любил книги по географии, где какая-нибудь страна рассматривалась начиная с геологической формации и кончая экономическим и культурным развитием.
Марки служили ему ориентирами. Названия государств, имена монархов и диктаторов вызывали у него в памяти не яркую картинку или фотографию, а тонкий рисунок под прозрачной бумагой. Именно по маркам, даже больше чем по книгам, он знал Россию, где родился сорок лет назад. Его родители жили в Архангельске, в самой верхней части карты, у Белого моря: там до него родились пять его сестер и брат. Из всей семьи он один не знал России, откуда его увезли, когда ему был всего год. Может быть, именно поэтому он начал в лицее собирать марки? Ему было тринадцать, когда один из приятелей показал ему свой альбом.
- Гляди! - сказал он. - Вот твоя родина.
Это была марка 1905 г., голубовато-розовая, с изображением Кремля, - он помнил ее еще и потому, что такая же была у него самого среди многих других русских марок.
- Знаешь, у меня есть и еще, но на них только лица.
На марках, выпущенных в 1913 г, в честь трехсотлетия дома Романовых, были портреты Петра I, Александра II, Алексея Михайловича, Павла I. Позже он собрал всю серию, включая марки с Зимним дворцом и деревянным дворцом бояр Романовых.
Когда он родился, его старшей сестре Елене было шестнадцать, а теперь, если она еще жива, должно быть пятьдесят шесть. Настасье было бы пятьдесят четыре, а Даниилу, его единственному брату, умершему в детстве, - ровно пятьдесят. Трем другим сестрам - Степаниде. Соне и Дусе - было бы сорок восемь, сорок пять и сорок два; чаще всего он вспоминал о Дусе - из-за того, что она была ближе всех к нему по возрасту, и из-за ее имени. Иона никогда не видел их лиц, ничего о них не знал. Вступили они в партию или погибли?
Мать Ионы Наталья увезла его из России на свой манер - на манер Уцовиных, как говаривал его отец:
Удовины всегда слыли оригиналами.
Когда он появился на свет в их доме в Архангельске, где было восемь слуг, его отец, крупный рыбопромышленник, только что уехал интендантом в армию и находился где-то в тылу. Чтобы быть к нему поближе, его мать, настоящая перелетная птица, как любил повторять отец, отправилась со всей семьей на поезде в Москву и остановилась у тети Зины. Ее звали Зинаида Удовина, но Иона всегда знал ее как тетю Зину. По словам его родителей, она была очень богата и жила в таком большом доме, что коридоры казались бесконечными. Находясь у нее, в шестимесячном возрасте Иона заболел.
У него оказалось инфекционное воспаление легких, он никак не мог поправиться, врачи советовали более мягкий южный климат.
В Крыму, в Ялте, у них жили друзья - Шепиловичи; даже не предупредив их, однажды утром мать решила отправиться к ним с младенцем.
- Девочек я оставляю на тебя, Зина, - сказала она тетке. - Мы вернемся через несколько недель, когда мальчик немного оправится.
В разгар войны проехать всю Россию было непросто, но для Ядовитой не было ничего невозможного. По счастью, мать нашла Шепиловичей в Ялте. Она, как и следовало ожидать, задержалась у них; там ее и застала революция. От отца известий не было. Девочки находились все еще у тети Зины в Москве, и Наталья стала поговаривать о том, чтобы оставить малыша в Ялте и ехать на их поиски. Шепиловичи отговаривали ее. Они были пессимистами. Началась массовая эмиграция. Почему бы им не уехать в Константинополь, переждать бурю, а потом, через несколько месяцев, вернуться? Шепиловичи увлекли мать за собой. Там они присоединились к русской колонии, заполнившей турецкие гостиницы; у некоторых были деньги, некоторые перебивались случайными заработками. Шепиловичам удалось забрать с собой золото и драгоценности. У Натальи было несколько бриллиантов.
Почему из Константинополя они отправились в Париж? И как из Парижа попали в маленький городок в Берри? Тайны тут никакой не было. До войны Шепилович часто принимал гостей в своем украинском имении; заезжали к нему и французы, в частности, несколько недель пробыл у него граф де Кубер, владевший замком и фермами в двенадцати километрах от Лувана. Они встретились после эмиграции, которую считали временной, и де Кубер предложил Шепиловичу остановиться у него в замке. С Шепиловичами были Наталья и Иона; малыш воспринимал мир, по которому его возили, еще очень схематично.
Между тем Константин Мильк, попавший в плен к немцам и содержавшийся в Аахене, был освобожден после перемирия. Пленных не обеспечивали ни продовольствием, ни деньгами, ни транспортом, поэтому нечего было и думать попасть в далекую Россию. Мильк вместе с другими оборванцами кое-как добрался до Парижа, и в один прекрасный день граф де Кубер нашел его фамилию В списке только что прибывших русских пленных. Ни о тете Зине, ни о девочках известий не было, скорее всего, они не успели эмигрировать.
Константин Мильк носил очки с толстыми стеклами - такие же, как впоследствии его сын, был коротконог и крепок, как сибирский медведь. Ему быстро наскучила бездеятельная жизнь в замке, и однажды вечером он объявил, что купил на драгоценности Натальи рыбную лавку в городе.
- Быть может, для Удовиной это не Бог весть что, но ей придется привыкнуть, - сказал он со своей загадочной улыбкой.
С порога своего дома Иона мог видеть магазин "Прилив и отлив" с двумя белыми мраморными прилавками и большими медными весами. Несколько лет он прожил там на третьем этаже, в мансарде, где теперь жила дочка Шеню. До поступления в школу он говорил только по-русски, потом почти забыл родной язык. Россия представлялась ему страной таинственной и кровавой, где, возможно, погибли тетя Зина и пять его сестер, включая Дусю.
Его отец, как и Удовины, над которыми он подсмеивался, был человеком внезапных решений и никому не говорил о том, что задумал. В 1930 г., когда четырнадцатилетний Иона уже ходил в городской лицей, Константин Мильк объявил, что уезжает в Москву. Так как Наталья настаивала, чтобы они отправились туда все вместе, он взглянул на сына и проговорил:
- Хочу быть уверенным, что хоть один да останется!
Никто не знал, какая судьба ждала его там. Он обещал каким-нибудь образом дать о себе знать, но и через год вестей от него не было. Шепиловичи обосновались в Париже и открыли книжный магазин на улице Жакоб.
Наталья письмом запросила их, не согласятся ли они в течение некоторого времени опекать Иону: она отправляет его в парижский лицей, а сама тоже попытается вернуться в Россию. Так он попал в лицей Кондорсе.
Потом разразилась другая война, в которой он не участвовал из-за плохого зрения; опять смешались народы, опять началась эмиграция, опять нахлынули волны беженцев. Иона обращался во всевозможные инстанции, как русские, так и французские, но никаких сведений о родных так и не получил. Мог ли он надеяться, что его восьмидесятидвухлетний отец и семидесятишестилетняя мать еще живы? Что стало с тетей Зиной, в чьем доме можно было заблудиться, с сестрами, лиц которых он не помнил? Знает ли Дуся, что где-то на свете у нее есть брат?
Все стены в его лавке были заставлены старыми книгами. В каморке стояла большая печка: зимой Иона с наслаждением натапливал ее добела; сегодня он был готов поклясться, что запах селедки еще стоит на кухне.
Огромная крыша рынка не мешала витрине его лавки купаться в солнце; дома вокруг были такими же низкими, как и у него, если не считать другой стороны Буржской улицы, где возвышалась церковь Сент-Сесиль.
Он мог назвать по имени всех соседей, различал их голоса; когда его видели на пороге дома или он входил к Ле Буку, ему бросали:
- Привет, господин Иона!
Это была его вселенная, и он замкнулся в ней; но однажды туда, покачивая бедрами и неся с собой запах подмышек, вошла Джина.
Она его бросила, и у него кружилась голова.
Сборник знакомит читателя с произведениями Фредерика Дара и Шарля Эксбрайя. Традиционная интрига, тонкий психологизм, изящная ирония, отточенный диалог - все эти достоинства вкупе с другими принесли писателям заслуженную славу корифеев детективного жанра.
Содержание:
-
Часть первая 1
-
Часть вторая 6
-
Часть третья 9
-
Часть четвертая 13
-
Часть пятая 17
-
Примечания 20
Фредерик Дар
И заплакал палач…
Часть первая
1
Знаете, какое самое грустное зрелище в мире? Это когда видишь разбитую скрипку. Во всяком случае, сердце у меня заныло именно тогда, когда я заметил на дороге раздавленный скрипичный футляр с торчащими во все стороны струнами. Футляр означал несчастный случай даже яснее, чем тело девушки, распростертое у обочины. Пальцы ее все еще впивались в сухую землю, а юбка задралась, обнажив удивительной красоты ноги. Да, мне стало не по себе от этой мертвой скрипки. Она была как бы венцом рокового стечения обстоятельств, приведших меня туда в этот час.
Кажется, чуть раньше я вспоминал о детстве, видимо, из-за этой испанской ночи, наполненной ночными бабочками, которые то и дело разбивались о лобовое стекло с каким-то противным глухим стуком… Бабочки напоминали мне давние летние вечера, когда перед сном я выходил подышать сладковатым ароматом старой липы, росшей за домом.
Каждый вечер я подолгу наблюдал, как в бледном небе сгущаются тревожные тени. Воздух вокруг так и дрожал от шелеста крыльев ночных насекомых, мириадами кружившихся в безумном хороводе.
Я думал о прекрасной потерянной стране моего детства. Фары, будто длинным ножом, вспарывали темноту. В окно машины рвался душный воздух, а слева к мраморному небу поднимался рокот моря. Я снимал комнатку в захудалой гостинице на берегу моря в Кастельдефельсе. Она называлась "Каса Патрисио", а держала ее одна пожилая каталонская пара. Готовили там ни лучше, ни хуже, чем в других местах.
Жилище, хоть и было плохоньким, но, по крайней мере, находилось у самого пляжа. Открывая глаза по утрам, я видел море, оно глухо звало меня в тот час, когда солнце превращается в раскаленную головешку.
Мечта, а не отпуск.
И вот вдруг все переменилось. Все рухнуло из-за тоненькой фигурки, вдруг вынырнувшей из темноты под свет фар.
Со всей силы я ударил по тормозам, и это мгновение длилось для меня дольше, чем самые долгие годы моей жизни. За какой-то миг я осознал, что эта женщина, молодая, красивая женщина.
И понял (это было как отчаянный немой крик), что столкновения не избежать.
Просто удивительно, с какой быстротой иногда проносятся мысли. За долю секунды в моем мозгу возникли сотни вопросов. Кто эта женщина? Что она делала на пустынной дороге со скрипичным футляром под мышкой? И главное, почему бросилась под колеса моей машины? И еще в мою душу закралось тайное, вполне человеческое опасение. Подумав обо всех страшных последствиях катастрофы, я понял: в такой поздний час свидетелей, готовых подтвердить, что это было самоубийство, не найдется.
Потом я почувствовал удар. Почти как если бы бабочка разбилась о машину, но от этого удара я весь содрогнулся. Видимо, мотор заглох, потому что вдруг сама по себе наступила глубокая тишина. Все вокруг меня замерло в неподвижности. Как будто я очутился в каком-то застывшем мире, и почему-то даже плеска волн не было слышно.
Придя в себя, я сначала увидел свои дрожащие руки. Они стали словно чужими и никак не хотели отрываться от руля. Наконец я открыл дверцу и выскочил из машины.
Теплый воздух пахнул в лицо. От шелеста крыльев в нем даже появилась какая-то легкость. Я увидел на асфальте раздавленный скрипичный футляр и снова застыл перед этим вспоротым деревянным брюхом, потерявшим свою волшебную начинку… Что-то жуткое, необъяснимое исторглось из глубин моего существа и застряло в горле. Хотелось заплакать, но подкативший огромный комок не давал рыданиям вырваться наружу… Я повернулся к моей жертве. Она все так же лежала, опрокинувшись навзничь у оврага на обочине. Казалось, девушка покорно приняла смерть, отдалась ей, как измученный человек отдается сну.
* * *
Я склонился над ней. Волнение понемногу начало отступать. Мне никогда не приходилось определять, жив человек или умер, и, наверное, действовал я страшно неловко. Боялся даже дотронуться до нее… В желтом свете фар ее волосы выглядели совсем светлыми. Я протянул руку к еще теплому телу, стараясь уловить биение сердца… И, как ни странно, мне это сразу же удалось, как будто оно само притягивало руку. Она была жива! Я ощутил какую-то горькую, почти болезненную радость.
С бесконечными предосторожностями я стал переворачивать ее на спину. Она была красива! Я даже вздрогнул, оказавшись с ней лицом к лицу. Длинные волосы и чуть выступающие азиатские скулы. Безукоризненно правильные черты лица. Глаза ее были закрыты. От частого дыхания вздымалась грудь… Она застонала…
Надо что-то делать, решил я.
Мне было стыдно за свое смятение. Я взял девушку на руки и рывком оторвал ее от земли. И, потеряв равновесие, чуть было не упал со своей ношей. Тогда, крепко прижав ее к груди, я пошел к машине.
В салоне, при свете лампочки осматривать было удобней. Кроме глубокой царапины на левом локте, нескольких синяков на ногах и шишки у виска, никаких серьезных повреждений не оказалось. Однако радоваться было еще рановато…
Я машинально повернул ключ зажигания. Мотор пару раз чихнул, но завелся. Я включил первую скорость и тронулся с места. Под колесами что-то хрустнуло. Это был футляр от скрипки. Машина рванулась в ночь. Что делать с раненой? В Испании я был впервые, испанского не знал. И поэтому не повез ее в больницу в Барселону. Мне требовалась помощь, а оказать ее в таких обстоятельствах мог только один человек - папаша Патрисио… Мы находились в десятке километров от Кастельдефельса, и поскольку, как мне казалось, состояние девушки не было критическим, я решил ехать в свой пансион.
Всю дорогу моя жертва так и не приходила в сознание. В окнах "Каса Патрисио" еще виднелся свет, и это меня немного успокоило. В таверне была большая комната с выбеленными стенами, служившая столовой. Часть ее, выходящая к пляжу, заканчивалась застекленной верандой, а с других сторон в ней были три двери, выкрашенные зеленой краской. Все они вели в крошечные - не больше пляжных кабинок для переодевания - комнатушки. Никакой обстановки, кроме кровати и стула, там не было. Комнатки больше походили на монастырские кельи, чем на номера в гостинице, но ведь их предназначали в основном для ночлега. Вся жизнь в этих местах проходила снаружи. В сравнении с убогим жильем еще большую привлекательность приобретал огромный пляж, заросший колючими кустами.
Прислуга в "Каса Патрисио", которую нанимали на сезон, обычно спала на матрацах - их на ночь стелили в столовой. В глубине зала за металлической шторкой находился небольшой бар.
Там-то папаша Патрисио и присосался к горлышку своей двадцатой бутылки за вечер. Дважды в день он заправлялся вином, а потом "лечился", поглощая изрядное количество пива.
Когда я вошел, он улыбнулся, так и не оторвавшись от бутылки, запрокинув голову, продолжал пить.
Папаша Патрисио был низеньким жилистым старичком со светло-голубыми глазами и длинными седыми волосами, зачесанными назад. Наконец он поставил на стойку пустую бутылку и глубоко вздохнул.
А потом лукаво подмигнул. На пьяном лице появилось озорное выражение.
- Веселиться Барселона? - сально усмехнулся хозяин заведения.
- Баррио шино?
Вместо ответа я сделал ему знак следовать за мной. Он удивился, но все же двинулся следом, переступая через храпевших на тощих матрацах слуг.
Я оставил дверцу машины открытой, чтобы не погас свет в салоне. Уже от порога "Каса Патрисио" видно было раненую, распростертую на заднем сиденье. Она была похожа на святую, возлежавшую в стеклянной раке. Патрисио даже чуть отпрянул назад.
Он о чем-то спросил меня по-испански и направился к машине.
Старик подошел поближе, посмотрел на девушку и перевел взгляд на меня. С лица его слетела напускная любезность, теперь на меня смотрел суровый, словно выточенный из самшита каталонец.
- Она бросилась под колеса моей машины на дороге…
Он покачал головой.
- Доктора бы, - прошептал я.
- Да…
Вдвоем мы вытащили девушку из машины… Одежда на ней была вся в пыли… Голова ее поникла к левому плечу, а шишка на виске стала совсем лиловой.
- Есть у вас комната?
Патрисио кивнул. Он держал девушку за ноги и боком продвигался к дому. Мы прошли через столовую. Нам повезло: никто не проснулся. Старик толкнул ногой зеленую дверь возле кухни. С тысячей предосторожностей мы уложили раненую на низкую кровать, занимавшую почти всю комнату.
Патрисио тщательно осмотрел ее. Расстегнул шелковую блузку и своими толстыми пальцами начал ощупывать грудь. Это прикосновение мена просто возмутило. Я грубо оттолкнул его руку.
- Доктора!
- До… Иду…
Он вышел, невнятно бормоча что-то - видимо, какие-то пакости в мой адрес. Чуть погодя послышалось тарахтенье мопеда на ухабистой дороге. Я присел на пол у кровати: после всех этих треволнений ноги не слушались меня. Да, ничего себе, встряска. Руки так и дрожали…