– Тетя Дэб ждет вас, чтобы угостить чаем, – сказала она. – Чай у тети Дэб – это нечто вроде ритуала. Вы заслужите ее доброе расположение, если, даст бог, будете пунктуальны. Вы увидите, она верна традициям времен Эдуардов. Во многих отношениях время прошло мимо нее. – В ее голосе было что-то тревожное и извиняющееся, что означало, что она любит свою тетку, защищает ее и хочет, чтобы я был к ней снисходительным. Я сжал ее руку и сказал:
– Не беспокойтесь.
Кэт отворила белую дверь, и мы вошли в гостиную, Это была приятная комната, обитая деревянными панелями и выкрашенная белой краской, с большим ковром темно-оливкового цвета, с маленькими персидскими ковриками и занавесками с узорами в виде цветов. На софе, стоявшей под прямым углом к камину с пылающими, дровами, у круглого столика, уставленного серебряным подносом с чашками и блюдцами "Кроун Дерби", серебряным чайником и сливочником в стиле королей Георгов, сидела женщина лет семидесяти. У ее ног спала темно-коричневая такса.
Кэт пересекла комнату и сказала слегка официальным тоном.
– Тетя Дэб, позволь представить тебе Аллана Йорка. Тетя Дэб протянула мне руку ладонью вниз. Я пожал ее руку, понимая, что в ее молодые годы эту руку принято было целовать.
– Весьма рада с вами встретиться, мистер Йорк, – сказала тетя Дэб, и я отчетливо понял, что подразумевал Дэн, говоря о, ее замороженных аристократических манерах. В ее голосе не было ни теплоты, ни подлинного гостеприимства. Несмотря на свои годы, а может быть, даже именно благодаря этому она была все еще удивительно хороша. Прямые брови, правильный нос, отчетливо обрисованные губы, седые волосы, подстриженные и уложенные первоклассным парикмахером. Худощавая, стройная фигура, прямая спина. Тонкая шелковая блузка под небрежно накинутым твидовым жакетом, домашние туфли ручной работы из мягкой кожи. У нее было все. Все, за исключением того внутреннего огня, благодаря которому Кэт в этом же возрасте будет стоить шестерых таких, как тетя Дэб.
Она налила мне чаю, и Кэт передала его мне. Здесь были сандвичи с паштетом и домашний торт, политый мадерой, и, хотя я по возможности избегал чаепитий, в Брайтоне, занятый слежкой за своими головорезами, я не успел пообедать и теперь чувствовал сильный голод. Я ел и пил, а тетя Дэб говорила.
– Кэт сказала мне, что вы жокей, мистер Йорк. – Она произнесла это так, словно это было уголовное преступление. – Я, конечно, понимаю, что вам это покажется забавным, но, когда я была молода, нам не рекомендовали знакомство с людьми такого рода занятий; тем не менее Кэт здесь у себя дома, и она знает, что может приглашать кого угодно.
Я кротко сказал:
– Но ведь известно, что Обри Гастингс и Джеффри Беннет были жокеями, а их охотно принимали, когда... э... когда вы были молоды.
Она удивленно подняла брови.
– Но они были джентльмены.
Я взглянул на Кэт. Она сидела, прижав руку, ко рту, и глаза ее смеялись.
– Да, – сказал я, стараясь не улыбаться, – это, конечно, меняет дело.
– Тогда вы в состоянии понять, – сказала ода, немного оттаивая, – что я не могу полностью одобрить новые интересы моей племянницы. Одно дело быть владелицей скаковой лошади, а другое – заводить личное знакомство с жокеями, которых нанимают, чтобы они скакали на этой лошади. Я очень привязана к моей племяннице. Я не хотела бы, чтобы у нее появлялись нежелательные знакомства. Она слишком молода и, вероятно, вела слишком замкнутый образ жизни, чтобы понимать, что приемлемо, а что нет. Но я уверена, что вы-то понимаете, мистер Йорк?
Кэт отчаянно покраснела.
– Тетя Дэб! – вымолвила она.
Очевидно, все оказалось даже хуже, чем она предполагала.
– Я очень хорошо понимаю вас, миссис Пенн, – сказал я.
– Прекрасно, – сказала она. – В таком случае, я надеюсь, вы приятно проведете у нас время. Можно предложить вам еще чаю?
Твердо указав мне мое место и получив в ответ то, что она сочла согласием с ее мнением, она была готова стать любезной хозяйкой. У нее была спокойная уверенность человека, желания которого были законом с самого детства. Она перешла к приятной беседе о погоде, о своем саде, о том, как солнечный свет действует на рост нарциссов.
Потом дверь отворилась и в комнату вошел мужчина. Я встал, а Кэт сказала:
– Дядя Джордж, это Аллан Йорк.
Он выглядел лет на десять моложе жены. У него были густые, тщательно причесанные седые волосы. Его розовое лицо было гладко выбритым и влажным, словно он только что вышел из ванны, и, когда он пожимал мне руку, его ладонь была мягкой и тоже влажной.
Тетя Дэб сказала без всякого неодобрения в голосе:
– Ты знаешь, Джордж, мистер Йорк один из жокеев, друзей Кэт.
Он кивнул.
– Да, Кэт говорила мне, что вы приедете. Рад, вас видеть у себя. – Он наблюдал, как тетя Дэб наливает ему чай, и, принимая из рук у нее чашку, поглядел на нее с удивительно нежной улыбкой.
Он был слишком толст для своего роста, но это был не толстяк с выпирающим вперед животом. Толщина была разлита по всему его телу, словно он был подбит жиром. Получалось общее впечатление жизнерадостной полноты. У него было неопределенно-добродушное выражение лица, какое часто бывает у толстяков, этакая мягкая, почти глуповатая расслабленность лицевых мускулов. И в то же время его глаза под пухлыми веками, испытующе глядевшие на меня поверх края чашки, были острыми и неулыбающимися. Он напоминал мне множество дельцов, которых я встречал по своей работе, людей, которые хлопают тебя по спине, предлагают тебе пойти сыграть партию в гольф, которые одной рукой достают для тебя икру и бутылку крега сорок девятого года, а другой пытаются перехватить у тебя контракт.
Он поставил свою чашку, улыбнулся. И прежнее впечатление померкло, году. – Он помнит об этом из-за "Бешеной Собаки англичан", – сказала Кэт. – Он все время напевает эту песню, и я не уверена, что он знает имя еще хоть одной лошади!
– А вот и знаю! – запротестовал дядя Джордж. – Буцефал, Пегас, Черная Бесс.
Я засмеялся.
– Почему же вы тогда подарили племяннице скаковую лошадь?
Дядя Джордж открыл рот и опять закрыл. Он моргнул. Потом он сказал:
– Я думал, пусть она встречает побольше людей. У нее здесь нет компании молодежи. Я думаю, мы воспитали ее чересчур... замкнуто.
Тетя Дэб, которой наскучило молчать, пока речь шла о лошадях, теперь снова вступила в беседу.
– Глупости, – сказала она резко. – Ее воспитывали так же, как меня, значит, правильно. В нынешние времена девушкам дают слишком много свободы, и это кончается тем, что они убегают с охотниками за приданым или гуляками отвратительного происхождения. Девушки нуждаются в строгости и постоянном руководстве, если они хотят оставаться леди и сделать обдуманную партию.
Она по крайней мере смилостивилась настолько, что, говоря это, не смотрела на меня. Вместо этого она нагнулась вперед и погладила спящую таксу.
Пока мы стояли на дорожке ожидая выхода тети Дэб, Кэт объясняла мне, что дядя Джордж никогда не ходит в церковь.
– Он проводит большую часть времени в своем кабинете. Это маленькая комната рядом с той, где мы завтракаем, – сказала она. – Там он целыми часами разговаривает по телефону со своими друзьями, там он пишет трактат или монографию или что-то в этом роде, о краснокожих индейцах, кажется. Он выходит оттуда, только когда его зовут к столу или если что-то случилось.
– Тете Дэб, наверное, скучно, – сказал я, любуясь тем, как мартовское солнце освещает чудесную линию, рта и бросает красноватые отблески на ресницы Кэт.
– О, раз в неделю он ее возит в Лондон, Там она делает прическу, листает журналы в Британском музее, потом они обедают у Рица или в каком-нибудь таком же душном месте, потом отправляются на дневной концерт или на выставку. Очень развратная программа, правда? – сказала Кэт с дразнящей улыбкой.
После обеда дядя Джордж пригласил меня к себе в кабинет, чтобы показать то, что он называл своими "трофеями". Это была коллекция предметов, принадлежавших разным варварским племенам. Насколько я мог судить, такая коллекция могла бы стать украшением небольшого музея.
Оружие, драгоценности, глиняная утварь, предметы религиозного ритуала – все это было снабжено ярлычками и расположено на полках в стеклянных ящиках, которыми были уставлены три стены кабинета. Я разглядывал вещи из Центральной Африки, с Полинезийских островов, из эпохи викингов, из Новой Зеландии. Интересы дяди Джорджа распространялись на весь земной шар.
– Я изучаю в течение некоторого времени один какой-нибудь народ, – объяснил он. – Это не оставляет времени для праздности, с тех пор как я ушел в отставку, и я нахожу это увлекательным. Знаете ли вы, например, что на островах Фиджи мужчины откармливали женщин, а потом их съедали?
Его глаза блестели, и у меня явилось подозрение, что удовольствие, которое он получал от изучения первобытных племен, частично заключалось в любовании их примитивной жестокостью. Может быть, он нуждался в духовном противоядии всем этим обедам в Рице и дневным концертам.
Я спросил:
– Какой народ вы изучаете сейчас? Кэт говорила мне что-то о краснокожих индейцах...
Казалось, ему было приятно, что я проявляю интерес к его хобби.
– Да, я делаю обзор древних народов, населявших Америку, и североамериканские индейцы были последним предметом моих занятий. Вот здесь их шкаф.
Он провел меня в дальний угол. Коллекция перьев, бус, ножей и стрел была до смешного похожа на реквизит в "вестернах", но я не сомневался, что здесь все было подлинное. А в центре висел клок черных волос с болтающимся под ним лоскутом высохшей кожи. Внизу был наклеен ярлык: "Скальп". Я обернулся и поймал взгляд дяди Джорджа, смотревшего на меня со скрытым удовольствием. Он стал смотреть на полку.
– О да, – сказал он. – Этот скальп настоящий. Ему примерно сто лет.
– Интересно, – сдержанно произнес я.
– Я посвятил североамериканским индейцам целый год, потому что среди них так много разных племен, – продолжал он. – Но сейчас я перешел на Центральную Америку. Потом я займусь Южной. Инки, фуэги и прочее. Я, конечно, не ученый, в экспедиции я не езжу, но иногда я пишу статьи для разных изданий. В данное время я пишу серию статей для "Большого еженедельника для мальчиков". – По его толстым щекам было видно, что он беззвучно смеется какой-то своей великолепной шутке. Потом он распрямил губы, розовые складки его кожи стали неподвижны, и он поплыл обратно к двери.
Я последовал за ним и остановился возле большого письменного стола резного мореного дуба, на котором, помимо двух телефонов и серебряного письменного прибора, лежали картонные папки с наклеенными на них бледно-голубыми ярлыками с надписями: "Арафо", "Черокки", "Сиу", "Навахо" и "Могаук".
Отдельно от них лежала папка, обозначенная: "Майя". Я лениво протянул руку, чтобы открыть ее, потому что я никогда не слыхал о таком племени. Но пухлая рука дяди Джорджа тяжело опустилась на эту папку, не давая ее раскрыть.
– Я только что начал работать над этой народностью, – сказал он извиняющимся голосом, – и здесь нет еще ничего стоящего внимания.
– Я никогда не слыхал о таком племени, – сказал я.
– Это были индейцы Центральной, а не Северной Америки, – сообщил он любезно. – Они, знаете ли, были астрономы и математики. Очень цивилизованные. Я нахожу их восхитительными! Они открыли упругое свойство каучука и делали из него мячи задолго до того, как он стал известен в Европе. В данный момент я изучаю их войны. Я пытаюсь узнать, что они делали со своими военнопленными. Некоторые из этих фресок изображают пленных, молящих о пощаде. – Он замолчал, его глаза смотрели на меня в упор изучающим взглядом. – Не хотите ли помочь мне привести в соответствие различные полученные мною справки? – спросил он.
– Но... видите ли... э... – начал я. Щеки дяди Джорджа снова дрогнули.
– Я и не предполагал, что вы захотите, – сказал он. – Без сомнения, вы предпочтете повезти Кэт кататься.
Поскольку я не знал, как отнесется к такому варианту тетя Дэб, слова дяди Джорджа были мне подарком. В три часа мы с Кэт уже шли к большому гаражу позади дома, после того как тетя Дэб ворчливо дала согласие на наше отсутствие за вечерним чаем.
– Помните, в тот вечер, когда мы танцевали с вами, я рассказал, как погиб Билл Дэвидсон? – сказал я небрежно, помогая Кэт открыть дверь гаража. – Помните?
– Разве я могла забыть?
– А вы случайно никому не говорили об этом на следующее утро? Конечно, тут нет никакого секрета, просто я очень хотел бы знать, не говорили ли вы с кем-нибудь.
Кэт сморщила нос.
– Точно не помню, но, по-моему, не говорила. Только, конечно, тете Дэб и дяде Джорджу за завтраком. Никого больше я припомнить не могу. Я же не думала, что это тайна. – Ее голос к концу фразы повысился, перейдя в вопрос.
– Да не было тут никакой тайны, – сказал я, успокаивая ее. – Скажите, а что делал дядя Джордж до того, как выйти в отставку и заняться антропологией?
– В отставку? – переспросила она. – О, это просто одна из его шуток. Он оставил дела, когда ему было лет тридцать, как только получил от отца свое гигантское наследство. С тех пор каждые два-три года они с тетей Дэб отправлялись по свету собирать все эти отвратительные реликвии, которые он вам показывал в своем кабинете. Что вы о них думаете?
Я не мог скрыть своего отвращения. Она засмеялась и сказала:
– Я того же мнения. Но я не дам ему это заподозрить, он так увлечен, ими!
Гараж был перестроен из большого амбара. Там было достаточно места для четырех машин, стоящих в ряд: "даймлер", новенький кремовый автомобиль с откидным верхом, мой "лотос", а несколько в стороне – отверженный обществом старинный черный лимузин с мотором в восемь лошадиных сил. Все машины, включая мою, были безукоризненно отполированы. Калбертсон был добросовестный работник.
– Этим старым рыдваном мы пользуемся, когда надо что-нибудь купить в деревне и тому подобное. Кремовая – это моя. Дядя Джордж подарил мне ее, когда я вернулась в прошлом году из Швейцарии. Правда, восхитительная? – Кэт любовно погладила машину.
– Может быть, мы возьмем вашу машину вместо моей? Мне бы это было очень приятно, если только вы не против, – сказал я.
Она обрадовалась. Повязав на голову голубой шелковый шарф, она опустила верх машины, вывела ее из гаража, и мы двинулись по подъездной дорожке за ворота, а на шоссе Кэт повернула к деревне.
– Куда мы поедем? – спросила она.
– Давайте в Стейнинг, – сказал я.
– Странное место вы выбираете, – сказала она. – А как насчет моря?
– Мне нужно навестить одного фермера, это около Стейнинга. Спросить его насчет лошадиного фургона, – сказал я. И я выложил ей, как эти ребята в лошадином фургоне убеждали меня не задавать вопросов по поводу смерти Билла. – Ну вот, а фургон принадлежит фермеру из Вашингтона, – закончил я. – Это около Стейнинга. И я хочу его спросить, кто нанимал у него фургон в прошлую субботу.
– Господи! – воскликнула Кэт. – Как интересно! – И она повела машину немного быстрее. Я сидел сбоку и любовался ею. Прекрасный профиль, голубой шарф, развевающийся по ветру, выбившаяся из-под него прядь волос, вишнево-красные, красиво очерченные губы. Она могла разбить сердце любому.
До Вашингтона и было-то всего десять миль. Мы въехали в деревню и остановились. Я спросил у детей, возвращавшихся из школы, где живет фермер Лоусон.
– Вон там! – показали нам.
Это оказалась зеленая, отлично построенная ферма со старым, прочным домом и новеньким амбаром голландского типа, возвышавшимся позади.
Кэт въехала во двор и остановилась, и мы прошли через садовую калитку к дому.
Послеобеденные часы в субботу – это, конечно, не лучшее время для посещения фермера, который наслаждается своим единственным за неделю беззаботным днем, но делать было нечего.
Мы позвонили, и нам долго не открывали. Наконец дверь отворилась. Моложавый, красивый человек с газетой в руках вопросительно смотрел на нас.
– Могу я поговорить с мистером Лоусоном? – спросил я.
– Я Лоусон, – сказал он и зевнул.
– Это ваша ферма? – спросил я.
– Да. А чем я могу вам быть полезен? – Он снова зевнул.
Я сказал, что, насколько мне известно, у него есть лошадиный фургон, который он сдает внаем. Он потер нос большим пальцем, разглядывая нас. Потом он сказал:
– Фургон очень старый. И вопрос – когда он вам понадобится?
– Вы разрешите осмотреть его? – спросил я.
– Да, – сказал он. – Подождите минутку. – Он вошел в дом, и мы услышали, как он позвал кого-то и женский голос ему ответил. Потом он вышел уже без газеты.
– Здесь, – сказал он, показывая дорогу. Фургон стоял под открытым небом, прикрытый только сеном, АРХ 708. Мой старый знакомый.
Я сказал Лоусону, что вообще-то не собираюсь нанимать его фургон, а только хочу узнать, кто нанимал его восемь дней назад. Но, увидев, что этот вопрос показался ему чрезвычайно странным и что он собирается выставить нас со двора, я объяснил ему, зачем мне это нужно.
– Не может быть, чтобы это был мой фургон, – сказал он сразу.
– Ваш, – сказал я.
– Я его никому не сдавал восемь дней назад. Он стоял здесь целый день.
– Он был в Мейденхеде, – упрямо повторил я.
Он смотрел на меня целых полминуты. Потом сказал:
– Если это правда, фургон брали без моего ведома. В конце недели я уезжал со всей семьей. Мы были в Лондоне.
– Сколько человек могло знать, что вы в отъезде? – спросил я.
Он засмеялся:
– Миллионов двенадцать, полагаю. Мы участвовали в этой телевизионной семейной программе в пятницу вечером. Моя жена, старший сын, дочь и я. Младшего сына не допустили, потому что ему только десять лет. Он был в ярости из-за этого. Моя жена ответила в ходе передачи, что в субботу мы все пойдем в зоопарк, а в воскресенье в Тауэр и что мы не вернемся раньше чем в понедельник.
Я вздохнул.
– А за сколько времени до этой телевизионной программы вы знали о ней?
– За несколько недель. В местной газете печаталось, что мы поедем туда. Меня это, право, немного раздражало. Нехорошо, когда каждый бродяга в окрестностях знает, что ты уезжаешь. Конечно, у меня оставались мои работники, но, знаете, это не то.
– А вы не могли бы спросить их, не нанимал ли в то время кто-нибудь ваш фургон?
– Почему же, могу. Скоро время дойки, они сейчас все соберутся. Но я все-таки думаю, что вы ошиблись, номер неправильно запомнили.
– Есть у вас скаковой жеребец, – спросил я, – чистокровный, среднего веса, гнедой, белая звезда на лбу, с одним висящим ухом, хвост трубой держит?
Его скептицизм мгновенно исчез.
– Есть, – сказал он. – Он там, в конюшне. Мы пошли и взглянули на него. Это была та самая лошадь, которую Берт прогуливал перед фургоном.
– Конечно, ваши люди, когда задавали корм лошадям, должны были заметить, что этого гнедого нет на месте? – сказал я.