– Ждала твоего возвращения.
Я попытался шутить.
– Вот уж не надеялся на такую честь. Ты что, решила стать человечнее?
Но Консепсьон вовсе не собиралась поддерживать шутливый тон.
– Не пытайся сбить меня с толку, Эстебан. Сядь рядом.
Я повиновался.
– Я слышала твой недавний разговор с Мачасеро, Эстебан.
– Вот как?
– Думаешь, он сказал тебе правду?
– Да.
– Что скрывается за этой кампанией?
– Если ты слушала, то должна знать мое мнение.
– Во всяком случае то, что ты сказал Мачасеро. Но вряд ли ты так думаешь на самом деле, Эстебан. Кто платит за то, чтобы Луиса оскорбляли? Кто пытается лишить его мужества?
– Завистники.
– Ты сам в это не веришь, Эстебан!
– Но в конце-то концов, какого ответа ты от меня ждешь?
– Правдивого.
– Если бы я знал правду!
– У этой кампании есть цель, и цель эта - заставить Луиса идти на любой риск, лишь бы заткнуть клеветникам рты. Ты понимаешь, что значит "любой риск", Эстебан?
– Да.
– Кто-то желает моему мужу смерти.
– Ты с ума сошла!
– Посмей только поклясться мне, что это не приходило тебе в голову!
– Разумеется, если смотреть на вещи под определенным углом зрения…
– А кто может жаждать смерти Луиса, кроме завистника, человека, затаившего смертельную злобу за то, что Луис лишил его блестящей карьеры? Человека, ненавидящего Луиса, потому что он отнял женщину, которую тот якобы любил?
Я не сразу сообразил, что она имеет в виду, но, когда меня пронзила догадка, что Консепсьон обвиняет меня в подготовке смерти Луиса, я не знал, что возразить. Я был раздавлен. От горящего ненавистью взгляда у меня по спине пробежали мурашки.
– Ну признайся же!
Изумление мое сменилось гневом. Не достаточно ли я вытерпел от этой женщины, чтобы слушать еще подобные обвинения?!
– Значит, ты считаешь меня способным на такое преступление, Консепсьон?
– А почему бы и нет? Ты же позволил умереть Пакито, только потому что ревновал?
Таким образом, мы постоянно возвращались к ребенку, убитому в Линаресе. И мне вдруг пришло в голову, что, быть может, незаметно для окружающих Консепсьон после гибели своего приемного сына отчасти потеряла рассудок.
– Что я могу тебе ответить? Это настолько чудовищно…
– Чудовищно или нет, но предупреждаю: если с Луисом случится что-нибудь страшное, я тебя убью.
Консепсьон произнесла эту угрозу таким тоном, что у меня даже не возникло желания удержать ее и уладить это ужасное недоразумение.
Закрывшись у себя в комнате, я сел на кровать. Возможно ли, чтобы мы так плохо знали тех, кого больше всего любим? Во что превратилась наша любовь? Консепсьон меня ненавидит… ненавидит меня… Я повторял эти слова, как заупокойную молитву. Маленькая Консепсьон с берегов Гвадалквивира меня ненавидит… И все же, что бы она ни говорила, Консепсьон не сумеет запятнать наше прошлое. Сегодняшняя, какой она стала, не имеет ничего общего ни с девочкой, ради которой я изображал бесстрашного тореро, ни с подростком, рука об руку гулявшим со мной по улочкам Трианы, когда всех жителей квартала потрясала глубина и искренность нашей любви; Искренность, ты слышишь, Консепсьон?
Я решил, что пора спать, и уже стал снимать ботинки, но тут внезапно вспомнил слова Консепсьон насчет кампании, развязанной кем-то против Луиса. Да, верно, это перешло все границы и смахивает на ненависть. Почему? Пускай Луис сейчас в прекрасной форме, но, как бы он ни был хорош, все же не следует преувеличивать опасность конкуренции с его стороны для уже достаточно прочно утвердившейся репутации некоторых модных тореро. И что бы я ни говорил другим, сам я в это не верил. Но тогда откуда такая ярость? Нет, как ни крути, я не мог найти решения. И вдруг, когда я уже хотел погасить свет, устав от бесплодных раздумий, меня осенило. Мы все зациклились на Луисе, а что если на самом деле он лишь орудие? Может, правда, кто-то таким образом пытается свести счеты с Рибальтой? Ведь наверняка многие знают, что он рискует в этом деле всем своим состоянием… У делового человека всегда найдутся безжалостные враги. И я поклялся себе завтра же переговорить с доном Амадео.
Позавтракав в Барселоне, мы пустились в путь и уже в середине дня оказались во Франции, а к вечеру добрались и до Арля. Улицы запрудила шумная, веселая толпа. Я настаивал на том, чтобы Луис и его помощники как следует расслабились и весь день перед выступлением отдыхали. Мы должны были начать без напряжения, пока к Вальдересу не вернется железная выносливость, необходимая для того, чтобы выдержать тот бешеный ритм, в котором живут известные тореро во время сезона.
После ужина я попросил дона Амадео уделить мне несколько минут. Он удивился, но вышел из гостиницы вслед за мной, и там, прогуливаясь под платанами, я выложил свое мнение о тайных причинах кампании, развязанной против Вальдереса.
– Скажите честно, дон Амадео, есть ли среди ваших врагов кто-нибудь, достаточно богатый и могущественный, чтобы потратить кучу денег и разорить вас? Знаете ли вы человека, который бы ненавидел вас до такой степени?
– По правде говоря, дон Эстебан, я занимаюсь таким ремеслом, где в ход пускают любое оружие, и порой весьма сомнительное. Я не могу назвать кого-то, кто ненавидел бы меня с особым ожесточением, но не исключено, что подобный человек существует. Надо поразмыслить и провести расследование среди журналистов. Может, и выяснится, откуда текут к ним деньги. Оставьте эту заботу мне. Если вы угадали правильно, дон Эстебан, дело касается меня лично, а свои проблемы я люблю решать сам. Во всяком случае, можете не сомневаться - так просто им меня не свалить. Ваше дело - позаботиться, чтобы не поддался на провокацию дон Луис. Тогда мы точно выиграем партию.
Мы пожали друг другу руки и расстались. Рибальта, кажется, человек надеждый, подумал я, и на него можно положиться. Я успокоился.
Перед тем как лечь спать, я прошел мимо комнаты Консепсьон и Луиса - во время турне они не могли жить в разных помещениях, не вызывая скандальных толков. Увидев, что из-под двери пробивается полоска света, я постучал. На вопрос "Кто там?" я назвался и получил разрешение войти. Консепсьон, одетая в домашнее платье, заканчивала распаковывать чемоданы и осторожно расправляла парадное облачение мужа. Луис уже лег. Шутка, с которой он меня встретил, не оставляла сомнений насчет душевного состояния моего подопечного.
– Ага, мама-наседка пришла проверить, как ведет себя ее цыпленок?
Консепсьон сделала вид, будто не замечает меня, и от такого слишком явного презрения у меня больно сжалось сердце. Я присел на кровать Вальдереса.
– Ты не хуже меня знаешь, Луис, как на тебя ополчилась пресса.
– Ба! Не волнуйся… Притомятся - умолкнут.
Я заметил легкую неуверенность в его голосе. Похоже, Луис задет гораздо сильнее, чем хочет показать.
– Согласен. В подобных случаях истинный судья, в конце концов, только публика, и если ты выступишь так, как ты можешь, писаки быстро затихнут. Но я все же пораскинул мозгами, потом поговорил с доном Амадео, и мы пришли к единому мнению.
– Что ты имеешь в виду?
– А то, что, как бы там ни думали некоторые люди, эта кампания, очень может быть, направлена совсем не против тебя.
Я почувствовал, что Консепсьон, стоявшая у меня за спиной, замерла, оставив работу, и стала прислушиваться. Луис не мог скрыть крайнего удивления.
– Против кого же, в таком случае?
– Против дона Амадео.
И я вкратце изложил Луису, как пришел к таким выводам и что думает на сей счет Рибальта. По-видимому, у тореро камень с души свалился. Во всяком случае, я оставил его совершенно умиротворенным. Консепсьон проводила меня до порога и у самой двери незаметно шепнула:
– Хотела бы я, чтобы ты говорил искренне, Эстебан!
Я лишь пожал плечами и отправился спать.
Весь следующий день ушел на прогулки, знакомство с ареной, кое-какие визиты вежливости и, самое главное, на осмотр быков. Ими оказались подвижные, нервные, вооруженные внушительными рогами камаргийцы. По счастью, некрупные и откровенно воинственные - от таких можно не ждать подвоха. Лучших противников для дебюта и желать было нечего. Луис придерживался того же мнения и весь день пребывал в отличном настроении. Спать легли рано, после очень легкого ужина. Завтра наступал великий день, и мы должны были непременно победить.
В то воскресенье Луис и его товарищи обедали слегка поджаренным мясом. С едой следовало покончить до одиннадцати, чтобы пищеварение не мешало бою. Не стану скрывать: когда Консепсьон вышла и я приступил к одеванию Луиса, меня охватило сильное волнение. Однако оба мы чувствовали себя счастливыми и верили в удачу, тем более что совсем недавно, во время жеребьевки, мне здорово повезло - я вытянул для своего матадора имена двух быков, которых считал самыми лучшими.
Луис надел белье, а я помог ему облачиться в белую рубашку с плиссированным передом и натянуть шелковые панталоны - это является непростой задачей, поскольку такие штаны всегда шьются очень узкими и обтягивают фигуру, будто вторая кожа. Затем нужно было несколько раз обернуть вокруг талии широкий пояс, надеть розовые чулки, черные туфли, крошечный жилет и, наконец, куртку, густо затканную серебром. Когда я прикрепил к его волосам колету[28], Луис стоял уже в полном облачении и был невероятно красив. Теперь Консепсьон дозволялось взглянуть на мужа. На глазах у нее выступили слезы - в этот момент я не сомневался, что сейчас она снова видит перед собой прежнего Луиса. Неужто и в самом деле все на свете можно начать сначала?
Одновременно с Вальдересом выступали два молодых матадора, лишь недавно получившие альтернативу. Оба, в знак почтения, явились приветствовать старшего. Один, баск Мигель Аранурун, произвел на меня очень благоприятное впечатление. Он выступал в пурпурном костюме. Второй, мадридец Энрике Каламон, облаченный в зеленое, показался мне тяжеловатым - вряд ли его ждет блестящая карьера. Очевидно, человек храбрый, но лишенный изящества, он был одним из тех, кто при всей своей отваге в результате получает только шишки.
Наконец наступило время садиться в открытую машину и ехать к аренам под ликующие крики толпы. Я наблюдал за Луисом, расточающим улыбки направо и налево, и видел, что Ламорильо и Гарсию потихоньку охватывает привычный азарт. Более спокойный по натуре пикадор Алоха, казалось, дремлет, но я верил в его невозмутимую силу. Я просил Рафаэля не выводить быка из строя пикой, как это часто делается в нынешнее время, поскольку твердо верил, что для всех нас, и в первую очередь для самого Луиса, важно, чтобы Валенсийский Чаровник провел бой честно, по всем правилам искусства.
Когда мы добрались до места, отведенного тореро, атмосфера изменилась. Сюда уже не долетали восторженные вопли и крики "браво!", шум собравшейся в амфитеатре толпы слышался глухо, подобно тяжелому плеску морских волн. Пока наш пикадор возился со своей лошадью и болтал с коллегой-арлезианцем, Луис и бандерильеро удалились в часовню молиться. Потом все выстроились для парада, а я, оставив Вальдереса, взял мулету, шпагу и бандерильи и пошел на свое обычное место за барьером. Консепсьон сидела как раз сзади.
– Как он? - услышал я ее шепот.
– Великолепно.
Больше мы не обменялись ни словом. Зачем?.. Дон Амадео, с сигарой в зубах, встал рядом.
– Все в порядке?
– Лучше некуда.
– Что ж, остается только ждать.
Он, конечно, был прав - ничего другого нам не оставалось, но как же я мечтал, чтобы эта коррида оказалась уже позади! Барабанный бой избавил меня от тревоги. Игра началась. Оркестр заиграл ритуальный паса-добль, двери широко распахнулись, и следом за альгвасилами[29], гарцующими на разгоряченных конях, на арене показался кортеж - за каждым матадором шла его куадрилья. Луис шел в середине, и, похоже, "оле!" зрителей предназначались в основном ему. Затем куадрильи разделились, и Луис подошел ко мне - он сражался лишь вторым. Открыть корриду предстояло Энрике Каламону. Он справился с бесхитростным зверем вполне прилично, но не более того, и, выслушав вежливые аплодисменты, ретировался с довольно-таки раздосадованным видом. Как я и предполагал, Каламон оказался крепким парнем, хорошо знающим свое дело, но лишенным божественного вдохновения. Когда на арену выскочил бык, предназначенный Луису, по рядам прокатился восхищенный вздох. Великолепный круторогий зверь так и рвался в бой. Ламорильо и Гарсия заставили его пробежаться за низко опущенным плащом, чтобы Вальдерес мог сообразить, каким рогом его противник атакует охотнее. Наконец бандерильеро подвели быка к нужному месту, и я хлопнул Луиса по плечу, легонько подтолкнув его вперед. Я чувствовал, как сотни людей сейчас затаили дыхание. Но после того как Валенсийский Чаровник с удивительным совершенством провел серию безупречных вероник, зал всколыхнул единый вопль восторга. Та же грация, то же изящество, что и прежде! Счастливый Ламорильо украдкой подмигнул мне. Я посмотрел на Консепсьон, и она ответила мне улыбкой, а дон Амадео, жуя сигару, пробормотал:
– Пусть продолжает в том же духе - и победа за нами!
Пока быком занимались пикадоры, ко мне подошел немного побледневший Луис.
– Ну, Эстебанито?
– Ты выступаешь еще лучше, чем раньше!
Он улыбнулся, и от этой улыбки лицо его снова стало молодым, а глаза засверкали почти юношеским блеском. На Консепсьон Луис, кажется, даже не взглянул. Пикадоры отошли, и Гарсия с Ламорильо мастерски вонзили бандерильи, но и тут Луис всех превзошел на целый корпус. А потом наступило время жертвоприношения. Луис провел серию пассов, соединяя в фаэне величайшее искусство и редкую элегантность движений. И когда наступила торжественная минута, в зрительских рядах, где за все время работы матадора не прекращались восторженные крики, мгновенно наступила мертвая тишина. Против всех ожиданий, Луис посвятил быка мне. Держа мулету левой рукой, правой он приподнял монтеру и, протянув ее в мою сторону, высоким чистым голосом произнес:
– Этот бык принадлежит тебе, Эстебан Рохилла, мой брат, в знак величайшей благодарности!
Я даже не почувствовал, что плачу. С невероятным мужеством Луис убил быка, как это делали в старые времена, когда тореро не ведали страха, - арецибиендо[30]. Ему удалось прикончить зверя одним ударом - и толпа обезумела. Луис получил оба уха и хвост. Полный триумф. Выступивший после этого Мигель Аранурун, невзирая на все свои достоинства, отвагу и рискованную игру, показался тусклым и неинтересным. Выступление Вальдереса никому не оставило шансов блеснуть перед зрителями.
Со вторым быком мой подопечный справился почти так же хорошо, но я чувствовал, что он утомлен. Публика, впрочем, не обиделась на Луиса за менее яркое выступление и в благодарность наградила ухом. А когда мы вернулись в гостиницу, дон Амадео заказал для всех шампанского и взял меня под руку.
– Вам не кажется, дон Эстебан, что теперь им придется замолчать?
– Можете поверить моему предсказанию: скоро даже самые ярые переметнутся и примутся петь хвалы Валенсийскому Чаровнику!
Но я глубоко заблуждался. Наши противники и не думали сразу слагать оружие. Если специализированная французская пресса сплетала венки Луису Вальдересу, лучшему из всех матадоров, когда-либо выступавших на аренах Арля, наши соотечественники проявляли куда большую сдержанность. Наступило что-то вроде заговора молчания. Мелькнуло всего-навсего сообщение, что, по слухам, Вальдерес неплохо выступил в Арле, но, прежде чем говорить о чудесном воскресении прежнего Валенсийского Чаровника, следует посмотреть, как он поведет себя перед испанской публикой, то есть перед истинными ценителями, пока же, мол, многие смотрят на подобные чудеса скептически. Меня трясло от негодования, зато Луис сохранял полное спокойствие.
– Не могут же они сдаться сразу! Сам подумай, ведь у каждого есть самолюбие! А вот если я хорошо выступлю в Памплоне, им уж точно придется запеть на другой лад. Так что можешь мне поверить, Эстебан, даю тебе слово, бой проведу как надо.
Если сначала я опасался, что Луису не хватит мужества, то теперь меня страшил его избыток. Впрочем, кое-что все же успокаивало: ноги у Луиса значительно окрепли. А ведь именно тут коренилось его самое уязвимое место. Тогда, пять лет назад, ноги Вальдереса сдавали с каждым выступлением, и я даже не надеялся, что он когда-либо сможет преодолеть этот порок. Меж тем тореро, не умеющий контролировать подвижность ног, обречен на ранний уход или смерть.
После той первой корриды лишь одна Консепсьон не разделяла общего восторга. Сославшись на мигрень, она поднялась к себе, оставив нас праздновать воскресение ее мужа. Пугало ли Консепсьон будущее, которое этот первый успех сулил Луису? Скучала ли уже по своему поместью в Альсире? Но в таком случае, зачем же согласилась сопровождать нас?
Поскольку нам предстоял довольно тяжелый июль, после арльского триумфа я не позволил Луису почить на свежих лаврах. Напротив, я заставил его напряженно работать, исправляя те несколько погрешностей, которые отметил во время выступления, а потом обсудил с Ламорильо. Должен сказать, что матадор выполнял все мои требования с величайшим старанием. Иногда, переводя дух после трудного упраждения, он признавался:
– Без тебя, Эстебан, я бы ничего не достиг.
– Не болтай чепухи! У тебя знание быка в крови… Ты бьешься - как другие дышат, но, между прочим, именно этой легкости тебе и следует опасаться. Важна не столько красота, сколько надежность и уверенность. Главное - не нравиться, а убеждать.
Незадолго до отъезда в Памплону Луис зашел ко мне в комнату. Я, против обыкновения, все еще нежился в постели.
– Слушай, Эстебан… ты так хорошо знаешь Консепсьон… Может, ты знаешь, что с ней творится?
Я терпеть не мог говорить о Консепсьон с Луисом, и всякий раз, когда чувствовал, что разговор вот-вот коснется этой темы, старался увернуться.
– Что за странный вопрос?
– Просто мне очень неспокойно.
– Ну, валяй, я тебя слушаю.
– Даже не знаю, как бы тебе объяснить… Ты теперь сам убедился, что я не врал, рассказывая тебе, как у нас с Консепсьон испортились отношения после смерти Пакито. Когда ты приехал в Альсиру и предложил начать сначала, я на первых порах испугался, представив себе ее реакцию. Я ожидал криков и проклятий. Однако, как ты сам видел, Консепсьон ограничилась лишь несколькими довольно мягкими упреками и ничуть не препятствовала нашим планам. Даже наоборот. Жена так за мной ухаживала, так пеклась о режиме и о прочем, что я было вообразил, будто она снова обрела вкус к бою быков. Но очень скоро стало ясно, что ее не волнуют ни наши опасения, ни радости. У меня такое ощущение, что Консепсьон поехала лишь для того, чтобы что-то увидеть… мне кажется, она чего-то ждет…
– И чего же, по-твоему?
– Может быть, мгновения, когда со мной случится то же, что и с Пакито?
Я выскочил из постели как ошпаренный, схватил Луиса за плечи и яростно встряхнул.
– Тебе не стыдно? Как ты смеешь говорить такие вещи о собственной жене? Я запрещаю тебе держать в голове подобные мысли, в противном случае лучше сразу отказаться от дальнейших выступлений!
– Не сердись, Эстебан.
Я отпустил его.
– Как же я могу не сердиться, слыша от тебя этакую бредятину?
– Ладно, согласен… пусть я бредил… До скорого.