В день открытия новых помещений фабрики газеты писали: "Впервые в Верне цеха и контора спроектированы в соответствии с новейшими принципами гигиены и желанием сделать жизнь трудящихся более радостной".
Это была неправда. Терлинк, как всегда, выполнил свой долг. Коль скоро он строил, он делал это согласно кондициям, считающимся наилучшими.
Сам он всегда чувствовал себя неуютно в слишком светлой конторе, вечно, казалось, пахнущей лаком и краской. Что касается цеха, где размещалось тридцать рабочих, то стены там пестрели изречениями и окружавшими их гирляндами: "Порядок - залог экономности. - Потерянное время не вернешь.
- Работать весело - значит работать лучше".
Терлинк шел. С ним здоровались. Он делал рукой знак: "Не отвлекайтесь". Оказавшись у себя в кабинете, никого не позвал. Провел там столько же времени, сколько всегда. Отбыл номер - и конец.
Все, что его окружало, создал он, Йорис Терлинк.
И новая больница, и бойня, знакомиться с которой приезжали специалисты из Эно и даже из Брабанта. Он еще раз глянул на свой письменный стол, и пальцы его дрогнули, потому что от солнечного пятна на него повеяло чем-то далеким - он увидел Остенде, дамбу, а если быть совсем уж точным, - песок цвета светлого табака, переливчатое, но всегда палевое море, пляжные тенты, светлые платья на скамейках, прокатные шезлонги, бегающих детей, красные мячи, подкатывающиеся к ногам…
Когда он добрался до дому, навстречу ему вышла Мария:
- Доктор Постюмес наверху.
И он посмотрел на нее так, словно хотел сказать: "А мне-то что? "
С врачом он столкнулся на лестнице и почувствовал, что тому не по себе в его присутствии.
- Не думаю, что вам следует питать особые надежды, господин Терлинк, - негромко проронил Постюмес.
- Я вообще их не питаю, - цинично отпарировал он.
Терлинк явился не ко времени. После визита доктора в комнате царил беспорядок, а Марта поддерживала сестру, отправлявшую свои потребности.
- Прощу прощенья, - буркнул он и вышел.
Даже на лестничной клетке его преследовал луч солнца, которое было уже по-летнему теплым.
- Почему не подаете на стол, Мария? Чего вы ждете?
- Ничего, баас.
Пока она прислуживала ему, он исподтишка следил за ней глазами. Она отдала себе в этом отчет и на секунду забеспокоилась, в порядке ли ее одежда. Но дело было не в этом. Терлинк просто хотел во всем разобраться. А Мария вот уже двадцать лет составляла часть его жизни.
Мебель тоже. Тут были очень старые вещи, попавшие сюда из дома Юстеса де Бэнста, а не Терлинков - семьи слишком бедной, чтобы обладать интересными безделушками или хотя бы предметами обихода, которые стоило хранить. К тому же мать Йориса была еще жива.
Он так и не расслышал шагов, а Марта уже была в комнате, облокотилась о буфет и, вытащив из кармашка на переднике носовой платок, молча заплакала.
Она знала, что зять ждет, но, не в силах говорить, только мотала головой и наконец выдохнула:
- Боюсь возвращаться наверх…
Это был всего лишь нервный срыв. Марта обрела обычное хладнокровие, вытерла лицо, посмотрелась в зеркало, чтобы удостовериться, не видны ли на щеках следы слез. Потом взглянула на зятя, который ел, и стало очевидным, что она ничего не понимает, как ни пытается понять.
- Вы не подниметесь взглянуть на нее? Сегодня утром она причастилась.
- Это слово едва не вызвало у нее новые слезы. - Я не могу слишком долго оставлять ее одну.
Терлинк доел, сложил салфетку, чуть было не вытащил сигару, но вовремя сообразил, что в комнате больной лучше не курить.
Входя к жене, он был совершенно холоден, совершенно спокоен. В помещении навели порядок. Пузырьки, утварь, белье - все лежало на обычных местах.
И прежде всего обычным был тревожный взгляд Тересы, тут же впившийся в мужа.
- Вам не слишком больно? - осведомился он.
- Мне сделали укол посильнее.
Это было ужасно. Ужасно находиться здесь и, несмотря ни на что, поскольку как раз наступило время туда ехать, думать об Остенде. Быть может, причиной тому явилось солнце. Воспоминания Терлинка об Остенде были, несмотря на дожди, воспоминаниями о солнце, особенно о том, как лучи его играли на муслине занавесей и на золотистой желтизне стен.
Он не поедет. Это невозможно. И все-таки если бы он захотел…
Марта тоже без всякой снисходительности изучала его. Он не знал ни что делать, ни куда деться. Он был слишком громоздок для комнаты. Да это и не была обычная комната дома. Это была кладовка, приспособленная под больничную палату.
- Йорис!..
Он не любил слышать голос Тересы, потому что тот уже почти не походил на человеческий. Чтобы различать слова, приходилось наклоняться над нею.
- Похоже, вам собираются причинить неприятности…
Сурово взглянув на нее, он машинально спросил, словно не понял смысла сказанного:
- Кто собирается?
Она знаком показала, что не в силах больше говорить.
И Йорис забыв, где находится, повернулся к свояченице:
- Постюмес вам что-нибудь наговорил?
- Да нет. Он просто хотел успокоить Тересу. Сказал ей, что Эмилия скоро будет в психиатрической лечебнице…
Не подействовал ли морфий? Больная, вся поникнув, постепенно погружалась в сон, и ноздри ее, по сторонам которых легли глубокие морщины, вздрагивали от неровного дыхания.
- Что вы намерены делать, Йорис? - забеспокоилась Марта: она не могла заниматься всеми сразу.
Он не ответил, вышел из комнаты и проследовал к себе.
Чуть раньше Тереса сказала сестре:
- Ты должна последить за ним.
Посмотрев в замочную скважину. Марта увидела, что Йорис побрился и достает из гардероба свой черный костюм и белый галстук.
Они ждали. Они не могли поверить, что он не приедет. Было солнечно, воздух нагрелся, окна, выходившие на порт, пришлось открыть, и в квартиру врывался запах смолы и рыбы. Вероятно, слыша, как останавливается какая-нибудь машина, они вздрагивали. Элси, как всегда, наводила порядок, так полностью и не достигая цели.
Терлинку, стоявшему на пороге своего дома лицом к площади, где подпрыгивали сизые голуби, нужно было только свернуть в проулок справа, отпереть гараж, крутануть заводную ручку.
Обе девушки несомненно удивились бы, увидев его одетым в черное и белое, как в Новый год или на свадьбу, когда он надевал свой фартук.
Не сходя с порога, он видел, как люди направляются к ратуше и, перед тем как войти, останавливаются на ее ступенях немного покурить и поболтать.
Сразу за ратушей находится дом, где они жили с женой в двухкомнатной квартирке, когда он еще работал у Берты де Гроте.
Она тоже умерла.
Он сделал несколько шагов. В горле у него пересохло. Сквозь занавеси "Старой каланчи" он убедился, что у Кеса никого нет, вошел и пересек весь зал, пол которого был усыпан опилками.
- Старой можжевеловки, - распорядился Терлинк.
И взглянув на Кеса, также бывшего городским советником, увидел, что тот уже одет для заседания. Стена, к которой он сидел спиной, отражалась в зеркале, и заметив что-то ненормальное, Терлинк повернулся со стопкой в руке и на секунду замер. Обеих реклам его сигар не было на месте! Их даже не дали себе труда чем-нибудь заменить, и на обоях, расписанных под утрехтский бархат, еще виднелись два светлых прямоугольника.
Не моргнув глазом, бургомистр опрокинул рюмку и осведомился:
- Сколько?
- Два франка, господин Терлинк.
Кес тоже назвал его по имени, а не баасом.
Секретарь в парадном одеянии, с серебряной цепью на груди уже два раза прошел, потрясая колокольчиком по коридорам и залам. Никогда еще открытию заседания не предшествовали столь долгие приготовления.
Тридцать шесть кресел в зале были расположены амфитеатром, и мало-помалу их красный бархат исчезал под одетыми в черное более или менее чопорными фигурами с бело-розовыми лицами.
Запоздавшие советники тянулись к дверям. Хотя еще не стемнело, люстры были зажжены, и люди передвигались в скупом свете, делавшем их похожими на ожившие портреты.
Позади расставленных уступами кресел тянулся барьер, отделявший официальных особ от стоявшей публики. Ее, как всегда, составляли одни и те же старики, пенсионеры, любопытные, которые уже добрый час как заняли свои места, готовые терпеливо ждать сколько ни придется.
В стороне за маленьким столом, покрытым зеленым сукном, сидел Кемпенар. Колокольчик, перемещаясь по всей ратуше, прозвонил в последний раз, люди откашлялись, двери закрылись. Терлинк, ни с кем не здороваясь, вышел из кабинета и сел на свое место среди эшевенов.
- Господа, объявляю заседание открытым.
Присутствующие еще не устроились окончательно.
Потребовалось несколько минут на то, чтобы каждый выбрал позу поудобней. Пурпурные бархатные занавеси, пропускали закатное солнце только сквозь щели между ними, и люстры в этом обманчивом свете казались тусклыми ночниками.
Вид у г-на Команса был торжественный. Он стоял за председательским столом, но казался сидящим - настолько он был малого роста. Он поочередно поглядывал на каждого вокруг, ожидая, когда стихнет кашель, а заодно и более раздражающий звук - шарканье ног по паркету.
- Господа, прежде чем перейти к повестке дня, я как председатель этого собрания почитаю своим долгом…
Двери подрагивали: они не закрывались наглухо, а толпящиеся за ними служащие, равно как люди, явно не желавшие занять место в рядах публики, пытались видеть и слышать, что происходит в зале.
Голос г-на Команса резонировал. Акустика зала заседаний была такой, что каждое слово приобретало торжественное звучание.
- Как почти всем известно, наша ратуша стала вчера местом инцидента, какого она, смею утверждать, не знавала за все века своего существования.
Головы опускались и поднимались в знак одобрения. Раздалось несколько негромких голосов:
- Правильно!
- С другой стороны, к лицу, от коего зависят судьбы нашего города, правосудие проявляет с сегодняшнего утра интерес, о котором я не вправе здесь распространяться…
Теперь головы завертелись справа налево и слева направо, в зависимости от места сидящего, потому что каждый ощутил потребность взглянуть на Терлинка.
- В любых других условиях я первым потребовал бы отчета от первого должностного лица в Верне. Таким образом, обсуждение, которое состоялось бы…
В эту минуту все увидели, насколько взволнован нотариус Команс. Он тщетно поискал слова, чтобы закончить фразу, потом махнул рукой, словно отказываясь от своей попытки:
- Короче… Короче, говорю я, вам известно также, что горестные семейные обстоятельства, перед которыми мы склоняем головы, не позволяют нам усугублять положение человека, уже испытавшего удар судьбы. Вот почему, господа и дорогие коллеги, я обращаюсь к бургомистру Терлинку и спрашиваю его, не находит ли он более достойным - как его самого, так и города Верне, - незамедлительно направить королю свою отставку…
Солнце освещало теперь лишь малую часть площади. Служанка Кеса, взобравшись на стремянку, мыла зеркальное окно заведения.
В зале совета видны были уже только люстры, струившие приглушенный свет на черные костюмы, лица, усы и бороды, зеленый стол Кемпенара и, наконец, на вставшего с места Йориса Терлинка.
Вдруг маленький нотариус Команс сел так неожиданно, словно резко качнулось коромысло весов. Двери задрожали. Петли скрипнули.
- Господа…
Однако коромысло снова качнулось, но уже в другую сторону - это бургомистр, встав, поочередно рассматривал советников, и они, один за другим, испытывали потребность отвести глаза.
- Господа, покорнейше прошу председателя городского совета соблаговолить перейти к повестке дня.
Последнее слово прозвучало в полной тишине, в почти нечеловеческой неподвижности. Потом ноги задвигались, подметки шаркнули о паркет, и в задних рядах послышался ропот.
- Господа! - воскликнул председатель Команс.
И тут совету пришлось стать свидетелем уникального, подлинно уникального события в истории ратуши города Верне. Йорис Терлинк снова сел.
Быть может, он не сознавал, что делает? Из жилетного кармашка он вытащил футляр с янтарным мундштуком.
Затем, хотя на собрании строжайше возбранялось курить, выбрал сигару, откусил зубами кончик, чиркнул спичкой.
- Господа, потише, пожалуйста! Итак, совет переходит к повестке дня.
Первым вопросом стоит…
Кемпенар, не ожидавший такого поворота, лихорадочно перелистал тщательно подготовленные папки, нашел какую-то страницу, встал, сообразил, что взял не тот документ и вновь перерыл свои бумаги.
- "Просьба о субсидии на… "
Сигара Терлинка всех загипнотизировала.
Глава 6
- "Инициативная группа Де-Панне, Коксейде и Синт-Идесбалда, принимая во внимание, что город Верне в силу своего географического положения получает непосредственную выгоду от наплыва иностранцев на пляжи вышеупомянутых городов, и учитывая, с другой стороны, что нынешний момент благоприятен для… "
Кемпенар поднял голову, констатировал, что все смотрят на одну и ту же дверь, и сам посмотрел на нее. Но было уже слишком поздно. Лишь немногие разглядели черный мундир, галуны и серебряный аксельбант жандарма, препирающегося с приставом. Теперь дверь снова закрылась, восстановилось спокойствие, и пристав, лавируя между рядами, пробирался к Йорису Терлинку, чтобы вручить ему письмо.
- "… что момент благоприятен для… "
Секретарь никак не мог найти нужную строку и чувствовал, что его никто не слушает. Ему, как и всем, хотелось понаблюдать, как бургомистр распечатывает и читает письмо.
- "… благоприятен для…" Ага!.. "… усиления пропаганды, в частности за рубежом, в странах с устойчивой валютой, просит муниципалитет Берне выдать ему в порядке исключения субсидию в двадцать тысяч франков".
Кемпенар добросовестно поднял уже опущенный им лист и подтвердил:
- Да. Точно двадцать тысяч.
Терлинк, положив письмо перед собой, скрестив руки на груди и зажав янтарный мундштук в зубах, был самым неподвижным и невозмутимым из всех собравшихся.
Он знал, что все, кто следит за ним из рядов полукруглого амфитеатра, более или менее представляют себе содержание письма, и понимал наконец угрожающие слова председателя Команса.
"Господин бургомистр, Поскольку сегодня утром мои попытки связаться с вами по телефону оказались безуспешны, считаю долгом своим уведомить, что мною получено прошение начать против вас судебное расследование. После ряда анонимных писем ко мне поступило обращение за подписью многих граждан вашего города относительно особого положения одного из членов вашей семьи и его образа жизни в вашем доме.
Мне известно, что состояние здоровья г-жи Терлинк внушает вам сильнейшую тревогу, и я повременю несколько дней, прежде чем допросить вас по вышеупомянутому вопросу.
Благоволите, господин бургомистр, принять мой самый искренний привет.
Тон, королевский прокурор".
Терлинк еще не бросил им вызов. Он стоял, благонравно глядя во все глаза на Кемпенара, и любой поклялся бы, что бургомистр, как все остальные, просто присутствует на очередном заседании.
Он сел, и Команс поднялся. И тот и другой сделали это торопливо, маскируя спешкой овладевшее ими чувство неловкости.
- Кто хочет высказаться о субсидии инициативной группе?
Терлинк заботливо положил сигару на закраину откидного щитка и поднялся с такой медлительностью, словно поочередно приводил в движение все шарниры своего крупного тела.
- Слово господину бургомистру.
- Господа, помнится, четыре года назад я совершил свой первый полет на аэроплане, прибывшем в Верне, дабы устроить желающим воздушное крещение. Ваш почтенный председатель господин Команс летал вместе со мной и, если не ошибаюсь, забыл уплатить за место.
Никто не засмеялся. Никто пока ничего не понимал. И Терлинк еще не пустил в ход всю силу своего голоса, которому обычно отвечало звонкое эхо от всех стен полукруглого зала. Он вроде как подыскивал слова, подбирался к теме.
До сих пор он стоял, уставившись в паркет под ногами, и только теперь начал постепенно поднимать голову.
- Когда я очутился в воздухе, моим глазам предстали башня ратуши, церковь Святой Валбюрги и другие колокольни, тесно окружившие нашу площадь.
Никогда в жизни он не был так безмятежен, так трезв умом. С ним происходило даже нечто более необыкновенное. Он видел всех своих коллег в черном, видел их розовые лица в бледном свете люстр, изучал каждое поочередно и, продолжая говорить, успевал думать, вспоминать то или иное событие.
Он видел не только их, но и себя. Терлинк словно наблюдал себя откуда-то со стороны: очень рослый, очень широкий, очень прямой и - он знал это - настолько бледный, что его застывшие черты пугали присутствующих.
Он бил голосом в стены, и голос отскакивал обратно; Терлинк ждал, пока отзвучит эхо, и продолжал. А двери подрагивали, потому что люди в коридоре теснились все плотнее, силясь разглядеть бургомистра сквозь узкие щели.
- Я видел также вокруг этих памятников, вокруг того, что мы именуем городом, низкие одноэтажные домишки, доныне кое-где покрытые позеленевшей соломой, и вокруг каждого из этих домишек - клочок вспаханной земли, луг, заботливо поддерживаемые ирригационные каналы. Дальше в дюнах попадались иные здания, с причудливыми красными кровлями, виллы, курортные псевдогорода, которые летом наполняются приезжими и слишком широкие улицы которых пусты зимой, как заброшенные каналы. В эту минуту, господа, я понял душу Верне…
Неправда! Он понял ее только сейчас. Зато понял до конца. Он смотрел на коллег, один за другим опускавших глаза.
- Я понял, что в этом куске провинции, отвоеванным нашими предками у моря, подлинно важны и должны приниматься в расчет только эти домишки за зелеными изгородями да эти мужчины с женщинами в белых чепцах, которые круглый год гнут спину над клочком земли.
Я понял, что город со своей ратушей и церквями представляет собой лишь сборный пункт. Я уразумел наконец, что наш субботний базар, конная и скотная ярмарки суть более величественные торжества, чем даже праздник Тела Господня…
В зале зашевелились, кое-кто закашлялся. Терлинк выждал. Времени у него хватало. Это был его день, который никто не мог у него отнять.
Он ощущал себя бесконечно большим, нежели все, кто присутствует в зале, нежели то, чем был до сих пор он сам!
Он мог бы теперь с невероятной отчетливостью показать свою подлинную жизнь, какой она наконец раскрылась ему от домика в Коксейде, этой только что им описанной хижины с соломенной крышей и зеленой изгородью, вплоть до настоящей минуты, включая двухкомнатную квартирку в первые годы брака и табачно-сигарный магазин Берты де Гроте.
- Но поскольку кое-кто из вас, я сказал бы даже - большинство, заработал немалые суммы на спекуляциях с прибрежными участками, вы забыли, господа, чем оправдано существование нашего города.
Сегодня вы хотите сделать из него нечто вроде столицы псевдогородов, где живут лишь два летних месяца, но получают большие прибыли.