Не случалось ли ему и раньше совершать такие же бесцельные поступки, ехать через Коксейде без всяких к тому причин, разве что в тайной надежде продлить ощущение разрядки?
Во мгле вырисовывались улицы Верне, газовый завод, от которого остался один остов, новая больница - на ее открытие приезжал сам король - и площадь, вымощенная тысячами штук брусчатки, впервые за долгое время по-настоящему сухой.
Он осторожно вставил ключ в замочную скважину, толкнул дверь и сразу же наткнулся в коридоре на как бы олицетворение своего дома - двух шепчущихся человек.
При виде Терлинка доктор Постюмес, словно остерегаясь удара, втянул голову в плечи. Тереса всхлипнула и провела рукой по глазам:
- Извините меня за беспокойство, спасибо, доктор.
И Постюмес, прижимаясь к стене, шмыгнул к выходу.
Они с Тересой успели, словно сообщники, обменяться взглядами. Йорис снял шубу и шапку, вытер ноги о половичок и вошел в столовую, где под лампой стоял всего один прибор.
- Вы поели? - полюбопытствовал он у вошедшей следом за ним жены.
Она пролепетала: "Да", увидела, что муж ей не поверил, и вздохнула:
- Не беспокойтесь обо мне, Йорис… Мария, подавайте.
- Кто заболел? Вы?
Тереса была бы рада ответить утвердительно, но это было бы ложью, и она ограничилась тем, что кивком указала на потолок.
- Что с ней случилось? - недоверчиво спросил Терлинк, наливая себе супу.
Он был готов встать, сходить посмотреть. Есть он начнет не раньше, чем избавится от своих опасений.
- Что всегда.
- Кто ходил на нее смотреть? - Глаза у него стали злые. - Обе, так ведь? Вечно одно и то же!
И он так грохнул кулаком об стол, что фаянс задребезжал.
- Я сто раз вам твердил: она сама не своя, когда чувствует, что вы стоите за дверью с вашей миной скорбящей Богоматери. И уж подавно, когда замечает вас через окошко!
Г-жа Терлинк заплакала:
- Мы не собирались там задерживаться, Йорис.
Я только хотела убедиться, что ей ничего не нужно.
Подняться одна я побоялась…
Как уже далеко отсюда море с его блуждающими огнями!
- Она пыталась встать?
Утвердительный кивок. Черт побери! Как только Эмилия видела обеих женщин, она приходила в бешенство и принималась угрожать, а затем перебирала весь свой запас непристойностей. Иногда - именно это произошло сегодня - она вскакивала и бросалась на дверь.
- Она упала?
- Да.
- И вы вдвоем не смогли ее поднять? Пришлось вызывать Постюмеса?
- Она кричала немыслимо громко, и я решила, что она переполошит соседей… Лампочка там не зажигается - должно быть, перегорела. Мария принесла свечу, но та потухла. Мы перепугались…
Терлинк отодвинул тарелку, сел спиной к огню и машинально обрезал сигару.
- Постюмес, разумеется, настаивал, чтобы мы расстались с нею… Что он сказал?
- То же, что всегда. Послушайте, Йорис…
- И не подумаю. Разве все врачи, включая профессора, которого я вызвал из Брюсселя, не объявили, что она неизлечима? Так или нет?
- Да, но…
- Они ведь назначат ей души, верно? Потом напялят на нее смирительную рубашку! Санитары позовут товарищей поглазеть на это и послушать ее во время припадков!
Терлинк, хлопнув дверью, вышел, поднялся наверх, но лишь издали понаблюдал за Эмилией, чтобы не раздражать ее. Она пела в темноте и, вероятно, расслышала легкий треск пола, потому что пение прервалось, но Йорис затаил дыхание, и сумасшедшая успокоилась.
Было поздно. Когда он толкнул дверь "Старой каланчи", партии давно уже составились. Кто-то договаривал начатую фразу:
- …получил открытку из Ниццы.
И бургомистр, который еще не сел, осведомился тоном человека, имеющего право задать любой вопрос:
- Открытку от кого?
Он знал это, но хотел, чтобы ему это сказали. Присутствующие тоже не сомневались, что он знает. Разыгрывалась все та же комедия - неторопливо, в замедленном темпе, прерываемая пыханьем сигар и глотками пива, словно для того, чтобы продлить удовольствие.
- От Леонарда.
- Он и вам ее прислал, Стейфелс?
Стейфелс сперва сделал ход, потом слегка откинулся назад:
- Еще на прошлой неделе… Кто-нибудь знает, что с его дочерью?
Никто не ответил. Кес подал бургомистру большую кружку пива.
- Кажется, она в Остенде, - бросил Стейфелс, прищурившись, чтобы разглядеть карты сквозь табачный дым.
Терлинк был уверен: Стейфелс сказал это для него. Не встретил ли он ее? Или ему что-то рассказал его брат, остендский судовладелец?
- Снимаю… Пива, Кес! Кстати, теперь это должно произойти скоро…
Если бы спросили мое мнение… Трефы! Нет, нет, бубен не имею… Если бы спросили мое мнение, я ответил бы, что Леонард нарочно выбрал такое время для прогулки по Франции. Его бронхит и совет доктора отправиться на юг - это, конечно, чушь… Чего вы ждете, Леопольд? Играйте же. И знаете, что я еще сказал бы? Что он посылает столько открыток, чтобы доказать: он на юге Франции, а не там, где вы думаете.
- Партию в шашки, Кес? - со вздохом предложил Терлинк.
Содержатель кафе убедился, что все стаканы полны и у него есть несколько минут передышки. Иногда то здесь, то там еще раздавались отдельные фразы, увязывались между собой во времени и пространстве и рано или поздно сливались в одно целое. И центром этого целого был в конечном счете Терлинк.
Он сделал то, чего от него хотели. По-терлинковски произнес свою фразу, которую остальные смогут пережевывать еще в течение долгих часов:
- Иным людям легче сделаться ничем, чем перестать быть чем-то…
По-моему, вы проиграли, Кес… Сигару?
- Йорис.
Было темно. Только между занавесями в спальню проникал и падал на линолеум тонкий луч серебряного света.
- Йорис…
Он не ответил. Тереса вздохнула, повернулась в постели, попыталась опять заснуть. Потом кашлянула. Она нелегко отказывалась от задуманного.
Она затаила дыхание, чтобы услышать, как дышит муж, и убедиться, что он еще не спит. Тогда он постарался дышать равномерно и громко.
Это случалось не один раз и повторялось каждый вечер, когда он ездил в Остенде.
- Вы спите, Йорис?
Не удержавшись, он удрученно вздохнул и выдал себя.
- Зачем вы притворяетесь спящим? Разве я больше не вправе поговорить с вами?
Он спрыгнул с постели, сделал босиком три шага к стене, на которой находился выключатель, и, стоя в одной рубашке, уставился на женину кровать, где взгляд его различал только волосы и часть лица.
- Ну, что вам нужно мне сказать? Говорите же.
- Не сердитесь, Йорис. Вы знаете, что, когда вы такой, у меня начинается сердцебиение и я не могу говорить.
- Я слушаю.
- Вы опять ездили в Остенде, верно?
Он сел на край своей железной кровати, по-прежнему в одной рубашке, и не замечал холода, хотя в спальне было нетоплено.
- И что дальше?
- Почему вы не хотите мне сказать, в чем дело? Вот уже больше десяти раз вы ездили в Остенде. Вам случалось отправляться туда даже утром.
- Кто вам это сказал? Отвечайте - кто?
- Постюмес. Он встречал вас там.
- Что он еще наговорил?
- Не сердитесь, Йорис. Неужели мы никогда не можем поговорить друг с другом просто так? Вы простудитесь.
- Мне это безразлично.
Тогда, словно желая разделить участь мужа и тоже простудиться, она сбросила одеяло и села на постели, хотя все-таки запахнула на груди ночную сорочку.
- Вы видели?
Он попробовал уйти от ответа, хотя заранее знал результат:
- Кого?
- Вы прекрасно знаете, о ком я говорю.
- Да, знаю. Это правда. И бывают дни, когда я чувствую, что вы себя мучаете, задаете себе вопросы, шпионите за мной, а потом, целыми часами судачите об этом с Марией.
- Мария первая завела со мной речь об этом.
- И что же сказала Мария?
- Не сердитесь, Йорис. Нехорошо быть таким злым.
Разве я вам что-нибудь сделала?
Да - то, что была такой! И еще то, что родила ему Эмилию! Но этого он сказать ей не мог. К тому же слова были тут бесполезны. Тереса сама все знала. Все понимала, все угадывала. Из-за этого в иные минуты в ней появлялось что-то дьявольское.
- С некоторых пор вы стали совсем другим, Йорис.
И это происходит как раз тогда, когда я надеялась, что жить нам станет поспокойнее. Вы получили все, чего хотели. Вы - бургомистр. Никто не смеет вам перечить. Вы принимали короля.
Тут он отчетливо представил себе картину: они вдвоем в спальне, жена его в ночной сорочке и бигуди лежит в постели, а он с голыми ногами сидит на своей. Губы его раздвинулись в недоброй усмешке, которая тоже не ускользнула от глаз Тересы.
- О чем вы думаете? Разве вы не счастливы? Не получили всего, чего домогались? Не знаю, что с вами теперь происходит…
- Вы не находите, что вам лучше бы спать?
- Ответьте, Йорис. Когда Клаас пришел, он сказал вам правду, не так ли? Чего он у вас просил? Хотел с ней уехать? Ему нужны были деньги? Я столько думала об этом дне, о том, как мальчик звонил у наших дверей…
- Продолжайте.
- Не знаю… Он вас о чем-то просил, и вы отказали. Быть может, он предупредил вас, что собирается сделать?
Тереса посмотрела мужу в глаза. Слабенькая с виду, она была подчас способна проявить страшную настойчивость.
- Он предупреждал вас?
- А если я отвечу "да"?
- Йорис!
Она, в свой черед, спрыгнула с постели.
- Вы знали, что он намерен убить ее, а затем покончить с собой? И вы дали ему уйти? Подумать только, я словно чувствовала это! В тот вечер чуть не побежала за ним… Выходит, из-за вас он…
- Лучше бы вы легли!
Ну нет! Она завелась. Это случалось спей периодически после месяцев молчания и слез. Тогда закатывалась грандиозная сцена, производилась ревизия всей их совместной жизни, припоминались мелочи, забытые всеми, кроме самой Тересы.
- И теперь у вас хватает наглости навещать эту девушку? Что вы ей сказали? Вы же не посмеете мне ответить, верно? Ручаюсь, вы нежничаете с ней, чтобы успокоить этим свою совесть… Господа, Господи! Откуда только берутся люди с таким каменным сердцем?!
Они услышали, как ворочается Мария у себя в мансарде, куда долетали их голоса.
- Вы всю жизнь были таким. На мне вы женились потому, что я урожденная Бэнст, а вы, вопреки слухам, не могли поверить, что у нас нет больше денег. Когда я была в тягости, вы не постыдились вступить в связь с Бертой де Гроте: она ведь была вашей хозяйкой и богачкой. А когда появился ребенок у Марии, вы равнодушно сплавили его к кормилице.
В такие минуты Тереса плакала без слез. Это была ее особенность. Она делала гримасы, чтобы сдержать рыдания, и время от времени ей приходилось вытирать нос - из него текло.
Она была тоща. Уродлива. Терлинк не столько слушал ее, сколько разглядывал.
- Правда состоит в том, что вы всех ненавидите, а любите только себя.
Что вам до смерти Жефа Клааса, коль скоро она помогла вам свалить Леонарда ван Хамме! А теперь вы… Я говорила об этом с господином Постюмесом…
Она спохватилась, не договорила фразу, но было уже поздно.
- Что вы сказали Постюмесу?
- Не важно… Что вы делаете?! Пустите меня! Вы делаете мне больно, Йорис!
- Что вы сказали Постюмесу?
- Я сказала, ему, что отправить свою дочь в санаторий вы не согласились из гордости… Вы сделали мне больно!..
Она посмотрела на свое покрасневшее запястье и заплакала чуть громче:
- Один Бог знает, чем вы кончите! С вами вечно все начинаешь сначала.
Вот, кажется, кончились несчастья, а вы тут же накликаете новые. Что вы делаете в Остенде с этой малышкой? Да разве вы посмеете признаться! А весь Верне это уже знает. И не будь она в положении, можно было бы подумать…
Он сухо рассмеялся, разглядывая линолеум у себя под ногами.
- Вот видите, вы же мне не отвечаете!.. А вам известно, что стало с матерью Жефа?
Йорис удивленно и встревоженно поднял голову.
- Она запила. Повсюду потеряла работу, потому что пьет в трактирах вместе с возчиками.
- Видимо, любит выпить.
Терлинк сказал это невпопад. Настолько невпопад, что жена это заметила и взглянула на него менее сурово:
- Вы не могли бы что-нибудь сделать для нее?
- Что, по-вашему, я мог бы для нее сделать?
- Дать ей какое-нибудь место в ратуше или в одной из муниципальных служб.
- Вы хотите, чтобы я дал место женщине, которая пьет?
У Терлинка замерзли ноги. Он надел брюки, шлепанцы, облокотился на камин.
- Когда закончите и разрешите мне уснуть, скажете.
- Я как подумаю, что вы каждое воскресенье ходите в церковь, а в Новый год даже причащались…
Нос у нее был длинный, узкий, остренький, глаза посажены слишком близко. Он с трудом удержался, чтобы не посмотреть на себя в каминное зеркало и убедиться, что время не сделало его таким же уродливым, как ее.
- Вы всегда были эгоистом! Вы принесли в жертву меня, Марию, свою мать…
Терлинк нахмурился:
- Что вы несете!
- Я говорю, что…
- Запрещаю вам говорить о моей матери!
Тересе казалось, комната вот-вот поплывет, нервы ее были на пределе, ей хотелось что-то сделать, только она не знала - что.
Неужели они все еще в родном городе и это реальная повседневная жизнь? На что похожи они оба - в ночной одежде, рядом с измятыми постелями? Йорис чихнул. Он явно озяб. Жена угрожающим тоном предупредила его об этом:
- Вам лучше бы лечь.
Ее подмывало уткнуться во что-нибудь, выплакаться всерьез, по-настоящему, а не урывками, как она это делала почти тридцать лет, изойти слезами, переродиться, начать новую жизнь с совершенно другим настроем, другими мыслями.
А ведь они находились у себя дома, среди привычных предметов и запахов! Над кроватью висели портреты: с одной стороны - Терлинк-отец в морской фуражке, с другой - матушка Терлинк. У Тересы тоже были свои портреты, по крайней мере портрет отца, потому что она не нашла достаточно хорошей фотографии матери, которую стоило бы увеличить.
- Почему вы так смотрите? О чем думаете? Вы ненавидите меня?
Прежде чем ответить, он задумался. Потом раскрыл рот, но в конце концов промолчал.
- Сами видите: я ненавистна вам. Вы этого не скрываете. Вы всегда питали ко мне отвращение. Потому что я, сама того не желая, мешала вам зажить так, как вы надеялись. Ответьте же, Йорис.
- Что я должен ответить?
- Когда-нибудь мы…
Волнение душило Тересу. Один Бог знает, какие видения представали ее застланным слезами глазам.
- Мы уже не молоды… Рано или поздно один из нас…
И, окончательно разрыдавшись, она закончила:
- Что вы предпримете, когда я умру?
- Не знаю.
Он раскурил сигару, которую заранее взял с камина.
- Бывают минуты, когда я задаюсь вопросом: может быть, вы и впрямь так жестоки и злы, как считают люди?
- Какие люди?
- А все. Вы же прекрасно знаете, что вас все боятся.
Из страха вас и выбрали бургомистром: известно ведь было, что вы хотите им стать и любой ценой станете. А теперь… Я как подумаю, что вы заставили Леонарда выбросить на улицу родную дочь…
- Я этим даже не занимался.
- Вы же знаете, Йорис: я права. Вы знаете, что достаточно вам было слово сказать… А теперь - этого я не понимаю и боюсь - сами ездите в Остенде и… Что она говорит?
- Кто она?
- Лина.
Лицо Терлинка приняло странное выражение. И тоном, не похожим на его обычный тон, он проронил:
- Ничего она не говорит.
- Она скоро родит, верно?
- Предполагаю, что да… В пределах месяца. Может, чуть позже.
Тереса ничего не понимала. Напрасно следила за мужем, напрасно сверлила его глазами, привыкшими видеть его насквозь, - ей ничего не удавалось понять.
- Вы уже не тот, что раньше, Йорис. Иногда я думаю: не потешаетесь ли вы над людьми, надо мной, над нами, над самим собой? Прежде вы таким не были. Это меня пугает… Вы вправду ничего не хотите мне сказать?
- Вам надо лечь.
Она поняла, что это его последнее слово. Опираясь спиной о камин, он курил сигару и как-то странно поглядывал вокруг, словно видел все на свой особый лад.
Тереса устала. У нее ломило поясницу. Еще тяжелей ей было от слез, которым она не дала выхода, от затянувшейся и, как всегда, глупо кончившейся сцены.
Она легла, долго устраивалась поудобней, потом смиренно спросила:
- Не погасите ли свет?
Ей казалось, она слышит, что думает муж. Он по-прежнему стоял на том же месте - в белой ночной рубашке с обшитым красными крестиками воротом, в черных брюках и шлепанцах на босу ногу, всем своим видом давая понять: он погасит свет не раньше, чем ему захочется.
Она не представляла себе, какой бесформенной кажется, свернувшись вот так, клубком, не знала и того, что из-под одеяла выбилась седая прядь ее волос.
Она пыталась заснуть. Посапывала. Но вновь и вновь открывала глаза, и всякий раз в них бил свет.
Терлинк по-прежнему курил. Жена так и не добилась, чтобы он не курил в спальне, где круглые сутки пахло остывшей сигарой.
Тереса замерзла. Один раз, приподняв веки, она увидела спину мужа, который устроился теперь у окна; рукой он отвел занавес и глядел на площадь, брусчатку которой серебрила луна.
Это была странная пустыня, похожая на море, на дюны. В небе висел рыжеватый диск часов на башне ратуши, с какой-то улицы доносились шаги.
- Йорис! - слабым голосом позвала Тереса.
Ответа не последовало, и она в конце концов заснула. Прошло некоторое время. Сквозь сон она почувствовала, что кто-то стоит над ней, что в нее вперились чьи-то глаза. Медленно, со всеми предосторожностями, она открыла один глаз и поняла, что это муж, по-прежнему стоящий в брюках и рубашке, смотрит на нее, докуривая сигару.
Когда сигара дотлела, он раздавил окурок о камин и лег.
Внезапно зазвенел будильник, Тереса вскинулась, боязливо посмотрела вокруг, спрыгнула с постели и бросилась к железной кровати Терлинка.
С какой стати ей вдруг пришло в голову, что его там нет?
Он лежал там с открытой грудью, и от его ровного дыхания подрагивала волоски рыжих усов, в которые уже вплелась седина.
Этажом выше поднялась Мария. Целый оркестр уличных шумов возвещал, что сегодня базарный день.
Как и каждое утро, оденется Тереса позже. Пока она лишь кое-как натягивает платье поверх ночной рубашки, чтобы успеть убрать комнаты внизу к моменту, когда поднимется муж.