- Bitte schon, - пробормотал "герр Кавин", чувствуя себя, как Ландрю, и вернулся на перрон в ледниковую эпоху. Там ему снова пришлось ждать, топая ногами, дыша на пальцы рук и понимая только каждое пятое слово носильщика. Ему, как всегда, "повезло" - должно быть, это самая холодная зима в Австрии за последние семьдесят пять лет. Где же Fohn - теплый ветерок с Австрийских Альп, ласкающий волосы королевы Дуная? Все унесено ветрами мифа и фантазии.
Вместе с "Венской кровью", превратившейся в застывшие алые сосульки, с "Весенними голосами", заглушёнными зимой и криками мальчишек, продающих послевоенную "Моргенблеттер", со "Сказками Венского леса", заключенными в старинную музыкальную шкатулку, которая сломалась навсегда... Эллери дрожал и подпрыгивал от холода, покуда переодетый Гиммлер что-то ныл о die guten alten Zeiten.
"Они сгорели в газовых камерах, - с беспричинной злостью подумал Эллери. - Расскажи об этом Гитлеру!"
"На прекрасном голубом Дунае..."
Стуча замерзшими ногами, Эллери негодующе взирал на послевоенную Европу.
* * *
Профессор Зелигман прибыл в начале одиннадцатого. Вид его массивной фигуры в черном пальто с воротником из персидского каракуля и башлыком в русском стиле действовал согревающе, а когда он взял одну из онемевших верхних конечностей Эллери в свои большие, сухие и теплые руки, Эллери почувствовал, как оттаивают его тело и душа. Это напоминало встречу после долгих скитаний с патриархом родного племени. Место не имело значения - где патриарх, там и дом. Особенно поразили Эллери глаза Зелигмана. На фоне лица, словно состоящего из застывшей лавы, они казались двумя кратерами.
Эллери едва обратил внимание на изменения, происшедшие на Карлс-плац и Мариахильфе-штрассе, когда они ехали в древнем "фиате" психоаналитика, ведомом походившим на ученого шофером, в университетский район, где проживал старик. Он был слишком поглощен процессом согревания.
- Вы находите Вену не такой, как ожидали? - внезапно спросил Зелигман.
Эллери вздрогнул - он пытался игнорировать разрушенный город.
- В последний раз я приезжал сюда много лет назад, герр профессор. Это было задолго до войны...
- И мира, - с улыбкой закончил старик. - Мы не должны упускать из виду мир, мистер Квин. Эти трудные русские... Не говоря уже о трудных англичанах, трудных французах и - bitte schon - трудных американцах. Однако благодаря нашей традиционной Schlamperei мы все еще живы. После войны в Вене была популярна песня "Es war einmal ein Walzer; es war einmal ein Wien". Теперь мы поем снова, когда не поем "Stille Nacht, heilige Nacht". Повсюду люди говорят о die guten, alten Zeiten. Как это будет по-английски? О добрых старых днях. Мы, венцы, плаваем в ностальгии, где очень высокое содержание соли, поэтому удерживаемся на поверхности. Расскажите мне о Нью-Йорке, герр Квин. Я не посещал ваш великий город с 1927 года.
Эллери, пересекший океан и половину Европы, чтобы поговорить совсем о другом, был вынужден описывать послевоенный Манхэттен. Пока он рассказывал, его ощущение времени, замороженное гиперборейским полетом, начало оттаивать, и он ощутил внезапный шок, как будто нечто забытое стало требовать к себе внимания. Завтра начинается суд над Казалисом, а он на другом континенте сплетничает со стариком о посторонних вещах! Пульс протестующе заколотился, и Эллери замолчал до тех пор, покуда автомобиль не остановился на какой-то широкой улице, название которой он не удосужился прочесть.
Фрау Бауэр, экономка профессора Зелигмана, встретила своего престарелого хозяина аспирином, грелкой и упреками, а Эллери - холодным безразличием, но профессор отодвинул ее в сторону с добродушным "Ruhe!" и повел Эллери за руку, словно ребенка, в страну уюта и тепла.
Здесь, в кабинете Зелигмана, было сосредоточено все очарование старой Вены. Обстановка поражала своим изяществом. В комнате не было места ни прусской аккуратности, ни агрессивному модернизму - все отличалось безупречным вкусом, и сверкало радостным блеском, и сияло как огонь, который также присутствовал. Сидя в кресле у камина, Эллери чувствовал, как к нему возвращается жизнь. Когда фрау Бауэр подала голодающему завтрак - чудесный Kaffee-kuchen и кофейник с ароматным кофе, он решил, что это ему снится.
- Лучший кофе в мире, - заявил Эллери хозяину дома, принимаясь за вторую чашку. - Один из немногих случаев, когда качество местного продукта соответствует его рекламе.
- Кофе, как и все остальное, что подала вам Эльза, прислан мне друзьями из Соединенных Штатов. - Эллери покраснел, а Зелигман усмехнулся. - Извините, герр Квин. Я старый Schuft - по-вашему негодяй. Вы пересекли океан не ради снисхождения к моим дурным манерам. - И он спокойно добавил: - Так что же случилось с Эдуардом Казалисом?
Итак, время пришло.
Эллери поднялся с удобного кресла и встал у камина, готовый к бою.
* * *
- Вы видели Казалиса в Цюрихе в июне, профессор Зелигман, - начал он. - С тех пор вы слышали о нем?
- Нет.
- Значит, вы не знаете, что происходило в Нью-Йорке этим летом и осенью?
- Жизнь. И смерть.
- Прошу прощения?
Старик улыбнулся:
- Разве не это происходит постоянно, мистер Квин? Я не читал газет с начала войны. Это занятие людей, которым нравится страдать, а я подчинился неизбежному. Сегодня я в этой комнате, а завтра в крематории, если только власти не захотят сделать из меня чучело и поместить на башне ратуши под часами, чтобы я напоминал им о времени. Так почему вы меня об этом спросили?
- Герр профессор, я только что сделал открытие.
- А именно?
Эллери рассмеялся:
- Вам ведь все известно, не так ли?
Старик молча покачал головой.
"Он ничего не знал, когда я звонил ему из Нью-Йорка, - подумал Эллери, - но с тех пор каким-то образом обо всем проведал".
- Я прав, верно?
- Я навел кое-какие справки. Неужели это настолько очевидно? Садитесь, мистер Квин, мы ведь с вами не враги. Ваш город терроризировал убийца-параноик, задушивший девять человек, и теперь Эдуард Казалис арестован за эти преступления.
- Но подробностей вы не знаете?
- Нет.
Эллери сел и рассказал обо всем, начиная с убийства Арчибалда Дадли Абернети и кончая задержанием Казалиса возле Первой авеню. Затем он кратко описал поведение заключенного.
- Завтра, профессор Зелигман, в Нью-Йорке начинается суд над Казалисом, и я приехал в Вену...
- С какой целью? - Старик разглядывал Эллери сквозь дым своей трубки. - Казалис был моим пациентом, когда впервые прибыл в Вену с женой восемнадцать лет назад, впоследствии он учился у меня, вернулся в Америку, по-моему, в 1935 году, и с тех пор я видел его только один раз - прошлым летом. Что же вы от меня хотите, герр Квин?
- Помощи.
- Моей помощи? Но ведь дело раскрыто. Что еще может понадобиться? Не понимаю. И каким образом я могу оказаться полезен?
Эллери взял свою чашку.
- Это и впрямь выглядит непонятно, тем более что улики против Казалиса абсолютно неопровержимы. Он был пойман в момент попытки десятого убийства. Он сообщил полиции, что запас шелковых шнуров для удушения хранится в запертом стальном шкафу его кабинета, где их и обнаружили. И он признался в предыдущих девяти убийствах, описав их подробности. - Эллери осторожно поставил чашку. - Профессор Зелигман, я ничего не знаю о вашей науке, за исключением любительского понимания разницы между нервозным поведением, неврозом и психозом. Но, несмотря на мое невежество, - а может быть, благодаря ему - я ощущал тревогу из-за одного факта.
- Какого?
- Казалис так и не объяснил свой мотив. Если он безумен, его мотив проистекает из ложного понимания реальности и может представлять только клинический интерес. Но если нет... Герр профессор, для полного удовлетворения я должен знать, что побуждало Казалиса к этим убийствам.
- И вы думаете, что я могу вам это сообщить, герр Квин?
- Да.
- Каким образом? - спросил старик, попыхивая трубкой.
- Вы лечили его. Более того, он учился у вас. Чтобы стать психиатром, Казалис сам должен был подвергнуться психоанализу. Это обязательная процедура...
Но Зелигман покачал головой:
- В случае с человеком возраста Казалиса, - когда он начал учиться у меня, мистер Квин, анализ не является обязательной процедурой. Казалису в 1931 году было сорок девять лет - в таком возрасте психоанализ крайне редко дает успешные результаты. Весь проект с его учебой выглядел сомнительным из-за возраста. Я предпринял эту попытку только потому, что Казалис с его медицинским прошлым интересовал меня, и мне захотелось провести эксперимент. Простите, что прервал вас...
- Но вы все-таки анализировали его?
- Да, анализировал.
Эллери склонился вперед.
- И что с ним было не так?
- А что не так с любым из нас? - отозвался Зелигман.
- Это не ответ.
- Это и есть ответ, мистер Квин. Мы все демонстрируем невротическое поведение.
- Вы злоупотребляете вашим Schufterei, если я правильно употребляю это слово.
Старик довольно рассмеялся.
- Я снова спрашиваю вас, герр профессор: какова была скрытая причина нервного расстройства Казалиса?
Зелигман молча попыхивал трубкой.
- Этот вопрос и привел меня сюда, потому что мне известны лишь поверхностные факты. Казалис рос в бедной семье. Он был одним из четырнадцати детей. Он отказался от своих родителей, братьев и сестер, когда богатый человек помог ему получить образование, а потом отказался и от своего благодетеля. Мне кажется, все в его карьере указывает на патологическое честолюбие, постоянное стремление к успеху - включая брак. Хотя Казалис всегда оставался верным профессиональной этике, его человеческая биография свидетельствует о расчетливости в сочетании с неутомимой энергией. А затем, на вершине карьеры, - внезапный срыв. Это наводит на размышления.
Старик ничего не сказал.
- После Первой мировой войны Казалис лечился якобы по поводу контузии. Была тут какая-нибудь связь, герр профессор?
Но Зелигман продолжал молчать.
- А что последовало за этим срывом? Казалис отказался от практики - одной из самых прибыльных в Нью-Йорке, - позволил жене повезти его в кругосветное путешествие, очевидно, начал поправляться, но в Вене, столице психоанализа, произошел новый срыв. Первый приписали переутомлению? А чему приписать второй, случившийся после увеселительного круиза? Это снова наводит на размышление! Вы лечили Казалиса, профессор Зелигман. Что было причиной его нервных расстройств?
Старик вынул трубку изо рта.
- Вы просите меня, мистер Квин, сообщить информацию, полученную мною в результате профессиональной деятельности.
- Веский довод, профессор. Однако можно ли говорить об этике молчания, когда молчание само по себе безнравственно?
Зелигман не казался обиженным. Он отложил трубку.
- Для меня очевидно, герр Квин, что вы приехали сюда не столько за информацией, сколько за подтверждением выводов, к которым вы уже пришли на основе каких-то неполных данных. Сообщите мне ваши выводы, и, возможно, мы найдем способ решения моей дилеммы.
- Хорошо. - Эллери вскочил, но тут же сел снова, принуждая себя говорить спокойно. - В возрасте сорока четырех лет Казалис женился на девятнадцатилетней девушке после долгого периода, посвященного исключительно работе, во время которого он избегал личных отношений с женщинами, хотя вся его профессиональная деятельность была связана с ними. В течение первых четырех лет их брака миссис Казалис родила двоих детей. Доктор Казалис не только лично вел медицинское наблюдение за женой во время беременностей, но принимал и первые, и вторые роды. Однако ни один ребенок родов не пережил. Спустя несколько месяцев после гибели второго ребенка у Казалиса произошел нервный срыв, и он забросил акушерство и гинекологию, чтобы больше никогда к ним не возвращаться. Мне кажется, профессор Зелигман, что, какие бы отклонения ни имелись у Казалиса, их кульминация наступила в родильном доме.
- Почему вы так думаете? - пробормотал старик.
- Потому что... Профессор Зелигман, я не могу говорить, используя термины вроде "либидо", "мортидо" и "эго". Но я обладаю определенным знанием человеческой природы в результате многолетних наблюдений, которые подталкивают меня к определенным выводам.
Я обратил внимание на тот факт, что Казалис повернулся спиной к своему детству. Почему? Его детство прошло с матерью, которая постоянно была беременной или возилась с малышами, с отцом-чернорабочим, постоянно делавшим беременной его мать, и кучей других детей, постоянно препятствовавших его желаниям. Я задал себе вопрос: не ненавидел ли Казалис своих родителей, братьев и сестер и не чувствовал ли из-за этого вину перед ними?
Учитывая избранную им карьеру, я снова задал вопрос: нет ли связи между его ненавистью к материнству и специализацией, непосредственно с ним связанной? Нет ли связи между ненавистью к многочисленному потомству родителей и решением посвятить себя науке, способствующей появлению детей на свет? Ненависть, вина - и защита от них. Я просто сложил два и два. Это дозволенный метод, герр профессор?
- Ваш математический метод приводит к излишним упрощениям, mein Herr, - ответил Зелигман. - Но продолжайте.
- Я сказал себе: не являются ли постоянно испытываемые в глубине души чувства вины и ненависти, подсознательная защита от них, ставшая сознательной и изощренной, фундаментальными причинами невротического поведения?
Перейдем к браку Казалиса. Мне кажется, что он сразу же создал новое напряжение или усилил старое. Даже для так называемого нормального мужчины сорока четырех лет брак с девятнадцатилетней девушкой после долгих лет, посвященных исключительно работе, явился бы источником беспокойства и конфликтов. В данном случае в жилах молодой жены текла голубая кровь новоанглийских аристократов. Она была утонченной, деликатной натурой, безусловно не имеющей опыта интимных отношений, как, полагаю, и сам Казалис.
Думаю, Казалис сразу же был вовлечен в конфликты, связанные с сексуальной неудовлетворенностью. Должно быть, у него периодически происходили случаи импотенции. А может, жена оказалась склонной к фригидности и вела себя холодно или даже враждебно. Он начал испытывать мучительное ощущение несостоятельности, возможно, обиды. Это вполне естественно. Казалис, будучи великолепным специалистом в области способствования биологическим процессам, не может овладеть техникой собственных супружеских отношений! К тому же он любит свою жену. Миссис Казалис очаровательная женщина - умная, сдержанная, красивая даже сейчас, в сорок два года, а в девятнадцать она, очевидно, отличалась необычайной привлекательностью. Казалис любит ее, как может любить мужчина, чей предмет страсти годится ему в дочери. Отсюда чувство неадекватности. Потом возникает тайный страх, что жена уйдет к молодому мужчине.
Эллери отпил немного кофе. Зелигман терпеливо ждал. Позолоченные часы на каминной полке заполняли паузы тиканьем.
- Страх усиливается, - продолжал Эллери, - благодаря разнице в возрасте, темпераменте, происхождении, интересах, специфике работы Казалиса, состоящей в помощи чужим женам производить на свет чужих детей и требующей частых отлучек из дома, особенно по ночам.
Страх распространяется, словно рак. Он выходит из-под контроля. Казалис становится подозрительным во всем, что касается отношений его жены - даже самых невинных - с другими мужчинами, прежде всего с молодыми. И вскоре страх превращается в навязчивую идею.
Эллери посмотрел в глаза старому венцу.
- Профессор Зелигман, испытывал ли Эдуард Казалис патологическую ревность к жене в первые четыре года их брака?
Зелигман подобрал трубку и стал тщательно выбивать ее.
- Ваш метод, мистер Квин, неизвестен науке, - с улыбкой сказал он. - Но меня он чрезвычайно интересует. Продолжайте. - Он вставил в рот пустую трубку.
- Наконец миссис Казалис удается забеременеть. - Эллери нахмурился. - Казалось бы, в этот момент страхи должны были отступить. Но Казалис уже преступил грань разумного. Беременность усиливает его ревность - он думает, что она подтверждает его подозрения. Казалис настаивает, что сам будет заботиться о жене, и, безусловно, ухаживает за ней преданно и внимательно. Но к несчастью, для созревания плода требуется девять месяцев. И все эти месяцы ему предстоит мучить себя вопросом: его ли это ребенок?
Казалис пытается сражаться с навязчивой идеей. Он ведет изнурительную борьбу. Но враг слишком коварен - его убиваешь в одном месте, а он воскресает в другом как ни в чем не бывало. Говорил ли жене Казалис о своих подозрениях? Обвинял ли ее в неверности? Были ли с ее стороны крики, плач, истеричные отрицания? Если да, то они лишь усилили подозрения. Если нет, то он держал свои страхи закупоренными, что еще хуже.
Наконец наступает время родов, которые принимает сам Казалис, и ребенок умирает. Видите, профессор Зелигман, каким дальним было мое путешествие?
Старик молча жевал трубку.