– Да, дедушка, – кивнула Фенелла. – Вы считаете, что, раз мы двоюродные брат и сестра, у нас будет ненормальное потомство. Так вот, мы наводили справки, и нам сказали, что это весьма маловероятно. Современная медицинская наука…
– Замолчи! Подумай хотя бы о приличиях!..
– Не замолчу! – закричала Фенелла, мастерски пустив в ход прием, известный среди актеров под названием "забить партнера". – И если уж говорить о приличиях, дедушка, то я считаю, что, когда двое людей молоды, любят друг друга и объявляют о своем намерении пожениться, это куда приличнее, чем когда старый человек на потеху окружающим…
– Фенелла! – в один голос взвизгнули Полина и Миллеман.
– …теряет рассудок от любви к какой-то крашеной блондинке, которая, во-первых, на пятьдесят лет его моложе, а во-вторых, думает только о том, как прикарманить его деньги!
И, разразившись слезами, Фенелла выбежала из гостиной. Поль с непреклонным видом вышел следом за ней.
Агата снова собралась улизнуть, но, услышав за дверью бурные рыдания Фенеллы, опустилась на стул. Оставшиеся Анкреды, перебивая друг друга, говорили все вместе. Сэр Генри ударил кулаком по полке, и стоявшие там статуэтки подпрыгнули.
– Чтобы больше ноги ее в моем доме не было! – проревел он. – Не позволю!
Миллеман и Полина, стоя по бокам от него, ломали руки и нестройным хором горестно причитали. Седрик что-то громко щебетал, встав за спинкой софы, на которой возлежала мисс Оринкорт. Именно она и прекратила этот концерт. Поднявшись с софы, мисс Оринкорт уперла руки в боки и обвела Анкредов презрительным взглядом.
– Я не собираюсь сидеть здесь и слушать, как меня оскорбляют! – пронзительным голосом заявила она. – В этой комнате прозвучали высказывания, которых не потерпит ни одна уважающая себя девушка в моем деликатном положении! Нуф-Нуф!
Сэр Генри перестал колотить кулаком по полке, замер и посмотрел на нее с беспокойством.
– Раз уж пошли официальные объявления, – сказала мисс Оринкорт, – то нам тоже есть о чем объявить. Я правильно говорю, Нуф-Нуф? – Она метнула на него зловещий взгляд. – Или ошибаюсь?
Выглядела она в эту минуту прелестно. Цветовая гамма, формы, линии, фактура – все в ней идеально сочеталось между собой, создавая ту стопроцентно синтетическую прелесть, которой поражают нас пластмассовые куклы. "Она настолько законченное произведение, – подумала Агата, – что бессмысленно пытаться нарушить его целостность рассуждениями о ее характере или вульгарности. В своем роде она – совершенство".
– Ну так что, Нуф-Нуф?
Сэр Генри, не сводя с нее глаз, одернул сюртук, распрямился и взял ее за руку.
– Как пожелаешь, дорогая, – пробормотал он. – Как пожелаешь.
Полина и Миллеман отшатнулись назад. Седрик шумно втянул воздух и поправил усики. Агата с удивлением заметила, что рука у него дрожит.
– Я думал объявить это в день юбилея, – сказал сэр Генри, – однако ныне, когда я с горечью и болью убедился, что мою семью мало, а вернее, нисколько не заботит мое счастье, – ("Папочка!" – возопила Полина), – я в этот скорбный час взываю к той Высшей Красоте, которой моя судьба не безразлична.
– Угу, правильно, – кивнула мисс Оринкорт. – Только чуть повеселее, пупсик, ладно?
Поразительно быстро оправившись от смущения, вызванного этой перебивкой, сэр Генри собрался с духом.
– Эта дама, – громко объявил он, – благосклонно согласилась стать моей женой.
Зная, сколь бурно Анкреды выражают свои эмоции, Агата отметила, что сейчас они проявили величайшую выдержку. Полина и Миллеман, правда, на минуту остолбенели, зато Седрик в тот же миг выскочил из своего укрытия и схватил деда за руку.
– Дедушка, любимый… я так рад… это просто замечательно… Соня, прелесть моя… – затараторил он, – это же чудо, чудо! – и поцеловал ее в щеку.
– Да, папочка, – следуя примеру сына, но отнюдь не собираясь целовать мисс Оринкорт, подхватила Миллеман. – Мы, конечно, не будем делать вид, что для нас это такой уж сюрприз, но скажу одно: все мы искренне надеемся, что вы будете очень счастливы.
Полина в изъявлении чувств была щедрее.
– Милый папочка! – Она взяла отца за руку и уставилась на него повлажневшими глазами. – Милый, дорогой папочка! Поверь, я думаю только о том, чтобы ты был счастлив.
Сэр Генри наклонил голову, и Полина, подпрыгнув, чмокнула его в усы.
– Ах, Полина, – произнес он с трагической покорностью. – Мне нанесли тяжкую рану, Полина. Глубокую, тяжкую рану.
– Не говори так, – запротестовала Полина. – Нет!
– Увы, да. – Сэр Генри вздохнул. – Увы.
Отпрянув от него, Полина повернулась к мисс Оринкорт и протянула ей руку.
– Любите его, – упавшим голосом сказала она. – Вот все, о чем мы просим. Любите его.
Красноречиво воздев глаза к небу, сэр Генри отвернулся, прошел через гостиную и величаво рухнул в пустовавшее кресло.
Раздался громкий, очень неприличный звук.
Побагровев, сэр Генри вскочил на ноги и сдернул с кресла бархатную подушку. Под ней лежал еще не до конца выпустивший воздух резиновый мешочек, похожий на пузырь для льда. Поперек него шла крупная надпись: "ИЗЮМИНКА – придаст пикантность и живость любой вечеринке". Когда сэр Генри схватил это устройство, оно вновь издало тот же отвратительный звук. Метким броском сэр Генри отправил "изюминку" в камин, и по гостиной расползлась вонь горящей резины.
– Да, знаете ли, – сказала мисс Оринкорт. – Смех смехом, но мне кажется, этот ребенок начинает позволять себе довольно пошлые шутки.
Сэр Генри в тишине прошествовал к двери, но, естественно, он не мог обойтись без эффектной концовки и уже на пороге обернулся.
– Миллеман, будь любезна завтра же утром послать за моим поверенным.
Дверь хлопнула. На минуту в комнате воцарилось гробовое молчание, и Агата наконец-то смогла удрать из гостиной.
II
Она не слишком удивилась, когда наутро ей передали, что сэр Генри плохо себя чувствует и на сеанс не придет, хотя надеется после обеда, как обычно, уделить ей час. В записке, лежавшей на подносе с утренним чаем, сообщалось, что Седрик будет счастлив заменить сэра Генри и попозировать в его костюме, если это хоть сколько-нибудь поможет миссис Аллен в работе. "Да, может помочь, – подумала Агата. – Надо же когда-то писать плащ". После вчерашнего она не сомневалась, что семейный оборонительный союз развалится, и ждала, что по меньшей мере двое из Анкредов, а именно Поль и Фенелла, покинут Анкретон, возможно разъехавшись в разные стороны. Она еще не знала, как стойко Анкреды держатся до последнего в своих междоусобных войнах. На завтраке появились оба – погруженная в молчание, белая как полотно Фенелла и погруженный в молчание, красный как рак Поль. Полина спустилась к столу чуть позже. С сыном она обращалась так, будто он заболел, причем не совсем приличной болезнью. На Фенеллу глядела с оскорбленно неприязненным видом и почти с ней не разговаривала. Во главе стола сидела Миллеман. Сегодня она улыбалась реже, чем обычно, но за ее озабоченностью – может быть, напускной, поди пойми, – Агата уловила оттенок удовлетворения. Своей золовке она выказывала подчеркнутое сострадание, и, как почувствовала Агата, Полину это только бесило.
– Ну что, Милли, – сказала Полина после долгого молчания, – ты решила сохранить свое амплуа и при новой администрации?
– Знаешь, Полина, я всегда немного теряюсь, когда ты говоришь на театральном жаргоне.
– Другими словами, ты хочешь оставить за собой роль домоправительницы и при новой хозяйке?
– Далеко в этом не уверена.
– Бедная Милли. – Полина вздохнула. – Боюсь, тебе будет трудно.
– Не думаю. Мы с Седриком давно мечтаем снять на двоих маленькую уютную квартирку в Лондоне.
– Да, конечно, – с излишней готовностью согласилась Полина. – Полагаю, Седрику тоже теперь придется умерить пыл.
– Кто знает, может быть, Поль и Фенелла разрешат мне вести хозяйство у них. – Миллеман впервые за все утро рассмеялась. И, придав своему лицу выражение искреннего интереса, повернулась к молодой паре: – А вы-то как собираетесь жить?
– Так же, как другие мужья и жены, у которых нет денег, – ответила Фенелла. – Поль получает пенсию, у меня есть специальность. Будем оба работать.
– Полноте, – благодушно сказала Миллеман. – А вдруг дедушка все-таки…
– Нам от дедушки ничего не надо, тетя Милли, – быстро перебил ее Поль. – Он, конечно, и сам ничего не сделает, но нам все равно не надо.
– Милый мой! – воскликнула Полина. – Откуда столько яда? Столько желчи? Когда ты так говоришь, Поль, я тебя, право, не узнаю. Будто кто-то, – она бросила чрезвычайно неодобрительный взгляд на Фенеллу, – повлиял на тебя самым пагубным образом.
– А где Панталоша? – радужным тоном спросила Миллеман.
– Где же ей быть, как не в школе? – достойно парировала Полина. – У нее, Милли, нет обыкновения завтракать вместе с нами.
– Про нее никогда наперед не знаешь, – сказала Миллеман. – По-моему, она в последнее время разгуливает, где ей вздумается. Да, кстати, Полина, я к Панталоше тоже в претензии. Кто-то трогал мою вышивку. И нарочно распустил большой кусок. Я оставила корзинку в гостиной и…
– Панталоша туда даже не заходит! – закричала Полина.
– Это уж не знаю. Но вчера вечером, когда мы ужинали, она наверняка туда заходила.
– С чего ты взяла?
– Потому что Соня – думаю, мы теперь можем ее так называть, – потому что Соня говорит, что до ужина она сама садилась в то кресло. И говорит, все было нормально.
– Нет, Милли, уж извини. Вчера вечером Панталоша никак не могла зайти в гостиную, и по очень простой причине: как раз когда мы ужинали, ей и другим детям давали лекарство, а потом их пораньше уложили спать. Милли, ты же сама мне сказала, что мисс Эйбл отыскала лекарство в "цветочной комнате" и сразу же пошла к доктору Уитерсу, чтобы он дал его детям.
– А, да-да, – кивнула Миллеман. – Только подумать! Эта непредсказуемая особа – я говорю про Соню – даже не потрудилась отнести лекарство для детей в школу, а папочкино отдать мне. Просто пошла в "цветочную", куда, насколько я понимаю, ей доставили орхидеи, – Миллеман фыркнула, – и все там вывалила куда попало. Мисс Эйбл, пока нашла, обшарила весь дом. Я тоже.
– Тю! – произнесла Полина.
– И тем не менее, – вступил в разговор Поль, – я готов поспорить, что именно Панталоша…
– Пусть мне сначала докажут! – скорее запальчиво, чем убежденно, перебила Полина. – Еще нужно доказать, что Панталоша вообще имела отношение к этой… этой…
– К "изюминке"? – Поль ухмыльнулся. – Мама, конечно же, это ее работа.
– У меня есть основания полагать, что…
– Да ладно тебе, мама. Это явно штучки Панталоши. Вспомни все, что она вытворяла.
– Тогда откуда у нее эта глупая игрушка. Я ничего подобного ей не дарила.
– Взяла у кого-то из детей, а может, купила. Я видел эти "изюминки" в одном магазине в деревне. Ты ведь тоже видела, Фен, да? Я тогда еще подумал, что им место на помойке.
– Я с Панталошей провела беседу, – упрямо сказала Полина, – и она дала мне честное благородное слово, что первый раз об этом слышит. А когда она говорит правду, Милли, я сразу чувствую. Матери ведь знать лучше.
– Но, мама, это же яснее ясного! – возразил Поль.
– Мне все равно, кто что говорит… – начала Полина, но ее речь была прервана появлением Седрика: как всегда очень ухоженный и элегантный, он сегодня держался более чем самоуверенно.
– Доброе утро, милейшая миссис Аллен. Доброе утро, мои сладкие, – сказал он. – Что, Поль, голубчик, все ломаешь голову, как, перефразируя народную мудрость, из синицы в небе сделать журавля в руках? А я вот придумал либретто двойной свадьбы – сплошной восторг! Правда, получается чуточку сложновато. В отсутствие дяди Клода Старцу придется взять на себя роль посаженого отца Фенеллы, а потом он перемахнет через проход и встанет рядом с собственной невестой. Я могу быть шафером сразу у двух женихов, а Поль будет одновременно женихом Фенеллы и посаженым отцом Сони. Настоящий балет! Томас будет изображать пажа, а Панталоша понесет букеты, что даст ей полную возможность швырять ими в кого угодно. Ты, мама, и все тетушки будете фрейлинами-подружками. Я уже придумал для вас восхитительно-устрашающие туалеты.
– Дерзкий шалун, – пожурила его Миллеман.
– Нет, но правда, – продолжал Седрик, ставя свою тарелку на стол, – я на самом деле считаю, что вы с Фенеллой повели себя по меньшей мере негибко.
– Не все же умеют менять свои подходы к цели так шустро, как ты, – сухо сказал Поль.
– Да, льщу себя надеждой, что мой низкий, коварный трюк удался на славу, – охотно согласился Седрик. – Соня разрешила мне заняться ее свадебным платьем, а Старец сказал, что я по крайней мере проявил родственные чувства. Что же касается Панталоши, дражайшая тетя Полина, то боюсь, она утратила свои позиции безвозвратно. У ребенка такое здоровое, крестьянское чувство юмора.
– Я только что сказала твоей матери, Седрик, и повторяю: у меня есть основания полагать, что в этом инциденте Панталоша неповинна.
– Мой бог! – воскликнул Седрик. – Как умилительно! Какая вера в свое дитя!
– Так же, как неповинна и в истории с дедушкиным зеркалом.
– У Панталоши есть и другие заступники. – Седрик с очередной обворожительной ужимкой кивнул на Агату.
Полина тотчас повернулась к ней, и Агата почувствовала себя зрителем, выходящим из зала на сцену.
– Да, – пробормотала она. – Когда Панталоша сказала, что ничего не писала на зеркале, мне показалось, она говорила правду.
– Слушайте! – с жаром вскричала Полина. – Слушайте все! Спасибо вам, миссис Аллен. Слава богу, хоть кто-то верит моей бедной малышке.
Вера Агаты в невиновность Панталоши была и так уже слегка подорвана, но Агата даже не подозревала, какое потрясение ждет ее впереди.
Из столовой она пошла в театр. Портрет стоял повернутый к стене, там же, где она его оставила вчера. Вытащив картину в проход, Агата оперла ее одним углом о пол, подняла, поставила на нижнюю перекладину мольберта и отошла назад, чтобы разглядеть получше.
Поверх полностью выписанного лица кто-то нарисовал черной краской громадные очки.
III
Секунд пять ее попеременно бросало то в жар, то в холод. Она потрогала холст. Лицо давно высохло и затвердело. Черные очки были еще сырые. С чувством облегчения – оно было таким сильным, что все в ней перевернулось, как от приступа тошноты, – Агата обмакнула тряпку в масло и осторожно стерла дерзкое добавление. Потом села и стиснула перед собой дрожащие руки. Ни пятен, ни размывов – голубоватые волнистые тени под глазами не испорчены; ни следа грязи на туманном розовом облачке, придававшем выпуклость лбу.
– Боже мой! – прошептала она. – Боже мой! Слава богу!
– Доброе утро,– войдя через боковую дверь, поздоровалась Панталоша. – Мне разрешили еще одну картину нарисовать. Дайте новую картонку и краски, только много. Вот посмотрите. Это коровы с самолетом, я их уже кончила. Правда, красиво?
Она опустила картонку на пол, прислонила ее к мольберту, потом, нахально копируя Агату, отступила на шаг, сложила руки за спиной и взглянула на свое произведение. Три ярко-красные коровы паслись на изумрудном лугу. Над ними по голубому небу – Панталоша нарисовала его одной лазурью – летел изумрудный самолет, из которого вываливалась черная бомба.
– Здорово, да? – Помолчав, Панталоша снисходительно перевела взгляд на работу Агаты. – Это тоже ничего, – сказала она. – Симпатично. Когда смотришь, даже приятно. Я считаю, картина хорошая.
– А некоторые считают, что, если пририсовать очки, будет лучше, – наблюдая за ней, сказала Агата.
– Дураки они и ничего не понимают. Короли очки не носят. А это король.
– Да, но кто-то все равно нарисовал ему очки.
– Пусть он попробует моим коровам очки нарисовать – я его убью!
– Как ты думаешь, кто мог это сделать?
– Не знаю, – равнодушно ответила Панталоша. – Может, Нуф-Нуф?
– Вряд ли.
– Тогда, наверно, тот же, кто Нуф-Нуфу зеркало разрисовал. Не знаю. Но точно не я. Ну так что, можно я возьму еще картонку и краски? Мисс Эйбл нравится, когда я рисую.
– Поднимись ко мне в комнату, там в шкафу много картонок, можешь взять себе одну поменьше.
– А я не знаю, где ваша комната.
Агата, как могла, объяснила.
– Ладно. Если заблужусь, буду орать, пока кто-нибудь не придет. – И Панталоша потопала к двери.
– Да, кстати, – остановила ее Агата. – Ты знаешь, что такое "изюминка"? Когда-нибудь видела?
– Детское печенье? Знаю, а что? – Панталоша оживилась.
– Нет, я говорю про такой резиновый мешочек… Если на него сядешь, раздается громкий звук.
– Какой звук?
– Неважно, – устало сказала Агата. – Бог с ним.
– Вы сумасшедшая, – коротко заявила Панталоша и ушла.
– Может быть, – пробормотала Агата. – Что кто-то сошел с ума, это факт.
IV
Все то утро она работала только над фоном. После обеда сэр Генри позировал полтора часа с двумя перерывами. В течение всего сеанса он не сказал ни слова, хотя часто вздыхал. Агата писала руки, но сумела ухватить лишь их общий тон и форму, потому что сэр Генри то и дело нервно шевелил пальцами и вообще вел себя неспокойно. Перед самым концом сеанса вошла Миллеман, извинилась перед Агатой и что-то шепнула ему на ухо.
– Нет-нет, – сердито возразил он. – Обязательно завтра. Позвони еще раз и так и передай.
– Он говорит, завтра ему очень неудобно.
– Меня это не касается. Позвони снова.
– Хорошо, папочка. – Миллеман послушно кивнула.
Когда она ушла, Агата, видя, как он все больше нервничает, сказала, что на сегодня хватит и что Седрик предложил временно заменить его, пока она будет писать плащ. Сэр Генри с явным облегчением удалился. Недовольно ворча, Агата соскребла с холста руки и снова взялась писать задний план. Он представлял собой условный рисованный пейзаж. Подернутый изморозью лес – большое темное пятно, очерченное крупными мазками, – четко выделялся на мерцающем фоне холодного ночного неба. Монолитные валуны, обозначавшие колодец на втором плане, она изобразила перемежающимися густыми тенями. Агата работала большой кистью, и каждый широкий мазок, подытоживая ее мучительные раздумья, рождал на холсте конкретные формы. "Решение найдено верно, хотя Анкредам задний план, конечно, покажется странным и незаконченным, – подумала она. – Если кто из них и поймет, то разве что Седрик и Панталоша". Едва она пришла к этому заключению, как Седрик собственной персоной выпорхнул из-за кулис: без всякой меры и совершенно без необходимости загримированный, он прыгающей походкой прошелся по сцене, так и сяк демонстрируя на себе алый плащ.
– Вот и я! – закричал он. – О, эта мантия на моих хрупких плечах! О, этот символ высокой трагедии! До чего волнительно и упоительно! Итак, в какую встать позу?
Но Агате даже не понадобилось ему показывать. Крутанувшись на месте, он замер и ловко перекинул плащ через плечо – все, как требовалось. Наблюдая за ним, Агата в радостном предвкушении выдавила на палитру несколько маслянистых змеек яркой алой краски.