Если уж я иду на это, опыт надо ставить по максимуму. Первая половая связь - это серьезное изменение личности.
Поскольку, наблюдая за одногодками, я точно знаю: для мальчика первый контакт - такая же тяжелая травма, как и для девочки: крыша едет, человек влюбляется в своей объект вне зависимости от качеств объекта, - то для меня существуют два варианта: первый - возвысить это первое невольное чувство, рождающееся лишь от помещения палки в дырку, до шекспировской, может быть, до библейской высоты, или второе - сразу рывком преодолеть, осознав, опасность. Что выбрать? Решу по обстоятельствам!
Проделать все это с собой следует либо очень красиво (что практически невозможно, меня тошнит от одной мысли), либо самым уродливым, безобразным способом, на какой я только физически способен. (Например, какое-нибудь морщинистое существо, например, где-нибудь в вокзальном туалете… В первый раз, с открытым ртом… Может быть, я буду кричать? Нельзя кричать…) Нужно надеть яркую, красивую куртку, к черту белый плащ. Нужно выпить сто граммов коньяка. Впрочем, нет! Ни грамма! Башка обязана быть чистой и прохладной, даже когда я кричу от боли.
Я не мазохист. Просто пришло время. Это необходимость. Если бы человек не был связан всей этой химией тела, всей этой физикой плотных предметов. (Как она все-таки меня интересует, эта безобразная материя!) Если бы можно было делать все лишь по мысли, по чувству. Но откуда же тогда взяться чувству и мысли, если химии нет?
Главное, вступая в эти отношения, составить себе минимальный рыцарский кодекс, составить и следовать ему.
Примерно так: если женщина, любая женщина, безразлично, вокзальная ли падаль, дура-одноклассница или собственная мать, если женщина вызывает в сердце хотя бы мгновенный трепет, я должен, во-первых, обладать ею физически, быть предан до смерти, охранять и выполнять любые ее прихоти.
Это даже цель, если не считать главный вопрос. От главного вопроса не уйти (кто управляет?). Только этот вопрос выше любви к женщине. Только ради него я могу предать женщину".
Читая, он склонился слишком низко к огню и обжегся. Осторожно отпустил книжечку. Она соскользнула с холодных пальцев в блещущий жар. Лопнула и затрещала серебряная окантовка, выгнулась и поднялась.
5
Все-таки он выпил (по замыслу, он вернулся с "сейшена", и от него должно было слегка пахнуть). Он хотел только прополоскать рот и выплюнуть дубовый спирт, но, аккуратно втянутая внутрь, рюмочка коньяка прижилась под языком, как приятная ранка, протянулась теплом вниз, к ногам, и рассеяла холодный легкий мрак перед глазами. Он вышел из рюмочной, прошел немного пешком, нужно было сосредоточиться, взвесить каждое слово, потом, наверное с минуту, стоял, глядя на окна своей квартиры. Третье слева от угла окно. Окно комнаты матери. Желтая занавеска осветилась изнутри, по ней прошла тень. Он представил себе, как тетка присела, усталая, на край постели, как она скинула тяжелую коричневую туфлю и, еще прежде чем снять чулок, помассировала сквозь капрон пальцы ног. Он даже представил себе ее запах.
- Тетя Катя, вы дома?! - крикнул он, растворив дверь. Крикнул несчастным голосом, полным истерики и боли.
- Коля, это ты? - послышалось из спальни. - Извини, я ничего не приготовила… - тетка бормотала, вероятно, уже засыпая. - Очень устала… Сделай себе яичницу!
Чтобы получился хороший звук, он отвел дверь, разогнал ее на смазанных петлях и ударил. Замок чуть не выскочил от такого удара.
Рядом с вешалкой на стене календарь. Он каждый день отмечал (хотел авторучкой, но постеснялся тетки) взглядом отмечал, сколько дней осталось до возвращения матери.
"Ничего не скажет, если получится… Испугается сказать, - остановившись на числе возвращения, подумал он и облизал пересыхающие губы. - Только нужно, что…….. получилось… Чтобы обошлось без вокзала! Если не получится, придется идти туда… Если не получится, пойду сегодня ночью… Остался один день!"
Что случилось?
Он услышал, как она приподнялась на локтях, скрипнули кровать.
Щелкнул выключатель. В два прыжка он преодолел коридор, ворвался в комнату матери и со всего размаху кинулся на пол, на ковер, ударил кулаком и зарыдал в голос. Он не имел права сфальшивить, потому что был практически исчерпан данный самому себе срок.
- Николай, перестань!
Он не видел ее, потому что смотрел сначала на желтый ворс ковра, на плинтус, а потом уже сквозь муть слез на электрическую розетку. Розетка была квадратная, в нее была воткнута рифленая вилка ночника. Не видел, но надеялся, что тетя Катя все-таки не встанет с постели. Если она успеет подняться и накинуть халат, нее пропало. Ничего не получится. Вся идея к черту.
- Умер кто-то? - осторожным голосом спросила она. Опять заскрипели пружины.
- Не-э-т! - он сцепил зубы и ударил кулаком в пол. - Не могу! - он повернулся и замер, глядя сквозь влагу в темнеющий потолок. - Не могу больше…
- Успокойся!
В чуть приоткрытой дверце шкафа было видно зеркало. Покачивалось на плечиках темное шерстяное платье. Он нее еще не смел повернуть голову к постели, хотя по запаху уже определил, что тетка намазала лицо на ночь кремом.
- Я спокоен! - сказал он и сел на полу, подбирая колени.
- Врешь!
- Простите меня, - теперь он повернул лицо к постели, теперь нужно было играть до конца. - Но я не хочу больше жить! - Из глаз текло, но, встретив ее взгляд, Ник понял: все получится, зацепило тетушку.
- Дурак! - сказала она, подкладывая подушку себе под спину. - Не сиди на полу. Иди сюда… Давай рассказывай, что у тебя случилось? - Полная рука с колечком подобрала край одеяла, указывая место, где он должен присесть. - Девочка обидела? Правильно? Я угадала?
Труднее всего было удержать себя от радостной улыбки. (Как же просто взрослого человека на туфту купить!) Складывалось все, как он и рассчитал, буквально до слова, но малейшее подозрение - и конструкция рухнет. Она должна пожалеть племянника. Она свободная незамужняя женщина, учитель.
- Тетя Катя, а сколько вам лет?.. - поднявшись и остановившись над постелью, над ее прикрытым горячим телом, над ее блестящим от крема лицом, спросил он шепотом.
- Тридцать два!
- У вас много было в жизни мужчин?
- Тебе это очень интересно?
Он смотрел ей в глаза, и глаза ее заметно блестели.
- Я пойду! - сказал он другим голосом и повернулся выходить.
- Нет уж, ты стой… - ее рука метнулась с одеяла и схватила его за край куртки. - Ты меня, между прочим, разбудил. Я спала уже. Присядь!
Рассказывая, он смотрел на ее грудь. Грудь выдавалась, большая и упругая, из-под кружевного выреза рубашки, и сквозь голубую ткань угадывался левый твердый сосок. Он старался не смотреть на ее лицо. Он знал, что тетушка может быть хороша. А когда полная рука с колечком поправляла волосы и приходилось бегло взглянуть, у него просто перехватывало дыхание.
История, выдуманная от первого до последнего слова, была полный примитив, и он исполнил ее, почти как поэму со сцены на школьном капустнике. Будоража себя, он припомнил, как расклеился рядом с Мирой, и стыд был истинным, настоящим.
Он поведал о том, как был оскорблен, как его у всех на глазах выставили молочным сосунком и малохольным, как одна из их класса держала в одной руке рюмку, а другой рукой пощупала его брюки снаружи и сказала, что он, Николай, импотент. А потом в отдельной комнате другая девочка на диване в темноте в два счета доказала истинность утверждения.
- Жестокая девочка какая! - сказала тетка и опять поправила волосы. - Мы в вашем возрасте не были такими…
Непонятно было, поверила ли она во всю эту ахинею, но было ясно, что очень хотела поверить.
- Я даже не умею целоваться! - сказал Ник.
- Ты не умеешь?
Губы ее были чуть приоткрыты, и белая полоска зубов, мокро заостряясь, медленно наезжала сверху вниз на розовую мякоть. Тетка заметно волновалась.
- Нет, не умею!
Сквозь еще не снятую куртку, сквозь слой одеяла Ник чувствовал ее движение, ее жар. - Научите меня, тетя Катя!
- Чему ты хочешь, чтобы я тебя научила… - она как-то неприятно, незнакомо захихикала. - Целоваться?
Желтая штора морщилась от сквозняка, наверно, была открыта форточка. Ровно и неярко горел ночник. На столике лежали ее очки. Рядом пачка сигарет. Раскрытая книга страницами вниз.
- Научите меня. Я обещаю, мама никогда об этом не узнает… Честное слово, правда, я уже жить не хочу. А если я правда импотент?
- Не думаю! - теперь она смотрела в глаза, не отрываясь. Она улыбалась незнакомо. - Покажи, как ты это делаешь? - она чуть приподнялась навстречу. - Научу тебя целоваться, племянничек, так уж и быть. Но только целоваться… Руками под рубашку ко мне не лезь! Уговор?
- Я согласен… - дрожащим голосом выдохнул Ник. Его план до этой секунды работал со стопроцентной точностью, почему бы было этому плану не сработать и до конца.
6
Той же ночью Ник открыл на первой чистой странице свой последний красный дневник и, озаглавив разделы, как это делал и прежде, записал:
"Я сделал это. Я ее люблю. Я люблю собственную тетушку… Я видел этот капкан и попал в него. Я люблю Миру. Кого из двух? Не стоит себе отказывать, я люблю обеих. Это было немножко больно, но в это проваливаешься, как в звездное небо, до конца, всем своим сознанием! Теперь я несу за нее ответственность, я должен защищать ее от любой опасности, я должен дарить ей цветы… Главное в том, чтобы не предать ее. Кого? Миру? Главное в том, чтобы не предать ни одну из тех женщин, что лягут со мною в постель. Это невозможно. Это необходимо. Такой вот опыт!
Плохо во всем этом лишь то, что я отвлекаюсь от основной задачи, от сути моего существования (может быть, только существования моей мысли, не знаю).
Я сделал серьезный шаг.
Мне семнадцать лет. Я могу прожить до восьмидесяти, это максимально. Я не буду тратить свою жизнь на удлинение жизни, не буду жертвовать наслаждениями и познанием во имя того, чтобы просто подольше просуществовать. Это так же глупо, как потратить жизнь лишь на то, чтобы хорошо подготовиться к следующей жизни. Неизвестно, есть ли что-то следующее.
Потратишься на познание истины? Глупо. Все, кто потратился, не достигли ее, по крайней мере так утверждали перед смертью.
Мой дневник наивен. Дневник подростка не может быть иным, я отмечаю здесь подробно каждый шаг своей мысли, это важнее, чем бороться за хороший слог.
Дневника никто не увидит. Пусть он будет примитивен. Для меня каждая строка здесь значит в тысячу раз больше, чем для любого другого. Я определяю себе основную задачу: понять, кто управляет людьми. Мне известно следующее:
1. Официальные правительства - это чистая бутафория.
2. Небесные и зачеловеческие силы можно рассматривать в контексте человека лишь как явление природы, какое бы влияние они ни оказывали.
3. Управлять могут люди невидимые (не скрытая мафия, не теневики). Скорее всего управляют гении, живущие самой обычной банальной жизнью. Им не требуется даже маскировка, они в ней - как в панцире, в своей обыденности.
4. Я должен найти эту группу. Я должен спросить у них, могу ли я управлять? Не как масоны, но подлинно, может быть, я достаточно для этого талантлив.
Теперь так. Основные подходы и опыты:
Чтобы хоть как-то приблизиться к главному вопросу, я должен убить человека. Я должен еще раз попытаться. Страшно. Я должен отнять жизнь у кого-то. Без мотива. Мотивом является только самоутверждение и совершенствование. Хорошо бы, представился случай убить кого-то, например, где-нибудь на войне! Нужно понять, где сегодня идет война и как туда дешево добраться… Война - это лучший способ, чтобы безболезненно для судьбы совершить убийство. Если убивать, то, наверное, убивать лучше женщину, так опыт будет значительно полнее. (Есть же на войне женщины?) Убивая женщину, я могу представить себе, что убил и всех ее возможных младенцев, таким образом собственной рукой обрубил какое-то чужое огромное генеалогическое древо. Таким образом внес небольшую, но подлинную лепту в подлинное управление этим миром. Женщину! А в общем, как получится!"
Дальше в дневнике не было ни одной записи. Как и прежние дневники, белый и черный, он был поделен на три раздела, разделы были озаглавлены так:
I. ЛЮБОВЬ - ЭТО ТО, ЧТО НЕ ОКУПАЕТСЯ!
II. ГЛАВНЫЙ ВОПРОС: КТО ПОДЛИННО УПРАВЛЯЕТ.
III. ВСЕ ПРОЙДЕТ.
Глава вторая
1
Деревянная лесенка оказалась у ног сырым колодцем. Кроме того, там, внизу, во дворе была какая-то нечеловеческая возня. Постанывание… Замерев наверху лестницы, он прислушивался. Он пытался сосредоточиться на звуках, только бы уйти от своих мыслей.
В чужом городе, в чужом доме, так странно вписавшемся в самую середину цветущей горы, под треснутым потолком, в соседстве темного зеркала как ей удалось заснуть? Ли всегда боялась чужих зеркал. Почему она повернулась на спину, тогда как обычно она спит на левом боку, зачем эти влажные губы чуть приоткрыты, зачем они держат в напряжении больше даже, чем странная ситуация, сложившаяся в последние часы, зачем она вцепилась рукой в край одеяла, или, может быть, она не спит?
Он осторожно сошел с деревянной кровати и, растворив дверь, оказался на воздухе, на высоко стоящей квадратной площадке. Ему было грустно. Он хотел, хотел думать об этом, вываляться в этом всем своим сознанием, переломать в голове тысячу нежных фраз, уснуть рядом, не прикоснувшись даже мизинцем к ее открытой руке.
Подошва повисла над деревянной ступенькой, опасаясь печального скрипа. Он не мог наступить. Он замер, наверное, он испугался. Опять возня, хрип, отчетливый туповатый скрежет. Глаза заболели, одолевая темноту. Во дворе внизу был большой металлический навес на тонких стойках. Между стойками звезды. Выпирали из-под навеса лунные тени - глиняные и каменные идолы. Одна тень перевернулась и вдруг заковыляла через двор. Мохнатое пятно - обыкновенная собака. Вот тебе и все ужасы ночи. Он запрокинул голову. Звезды потоком скатывались по гребню далекой горы.
С носка нога опустилась на ступеньку. Никакого скрипа. Бесшумно сбежал вниз. Постоял во дворе. Никого и ничего. Ни художников, ни скульпторов, ни женщин в черных платках. Отгуляли на сегодня. Все вино выпито, все тосты сказаны. Двухстворчатые двери нараспашку. Тихо-тихо вокруг. Собака подошла и потерлась носом о его колено.
- Не надо… - склонившись, прошептал он и кончиками пальцев пригладил вислое горячее ухо. - Ты, конечно, напугал меня, молодец!
Собака обиженно фыркнула. Ударила хвостом и скрылась между двухстворчатых дверей. Было слышно, как она тяжело завалилась там, внутри, в зале, перевернулась - ленивая лапа царапнула по половице, - заскулила без злобы, потом затихла.
Воздух вокруг был густой, холодный. Понятно, море-то рядом совсем, полкилометра, не больше, но его не слышно. Ветра нет.
2
Их автобус опоздал на полчаса и в результате искупался в тропическом ливне. Ливень был теплый, с красивыми длинными молниями, и он был как нельзя более кстати.
Указывая сломанным красным зонтиком на монастырский холм, Ли сказала:
- По-моему, нам туда не забраться! - глаза ее блеснули, задиристые, зеленые, и опять стали слегка печальны. - Высоко. Умрем по дороге!
Мокрая кофта прилипла к ее телу, и хорошо были видны в рассеянном мятущемся свете и витой браслет на узком запястье, и белая грудь, украшенная сбившейся цепочкой. Золотой крестик приклеился над сердцем и дрожал. С волос Ли текло, она слизывала капельки со своих ярко накрашенных губ. Ник остро захотел ее запомнить такой, но ему было неприятно, что такой открытой ее запомнит кто-то еще.
- Пойдем, - сказал он, - выпьем кофе и подумаем.
- Кофе? - ладонью она пыталась протереть глаза.
I де же тут кофе?
Она старалась не улыбаться. Он знал, чего это ей стоит. Чего ей стоит их путешествие вдвоем?! На лбу же не написано, что никакие они не любовники, что она мать, а он сын, поэтому она старше на двадцать лет, поэтому их свободно селят в гостинице в одном номере. В общем, она не обращала внимания, но иногда во взгляде какой-нибудь тетки все прочитывалось настолько ясно, что не споткнуться просто невозможно.
"Ишь, курва крашеная!.. А мальчик-то рыженький, совсем мальчик…"
Такую тетку ему хотелось раздавить, разорвать на куски.
Интуитивно оберегая себя, Ли старалась на людях выглядеть построже, еще постарше, не прятать морщинок под косметикой, не прятать редких волос, не скрывать этой неожиданной мути, проскальзывающей во взгляде. И он был благодарен матери за любую непосредственность, за любую мелкую выходку, за любой наивный выкрик.
От автобусной остановки до ступенек ресторана всего метров двадцать, их прошли быстро, почти бегом, но несмотря на свой рюкзак, несмотря на ливень, он все-таки успел несколько раз щелкнуть фотоаппаратом.
- Ма! Обернись!
- Да ладно тебе… Не надо!
На ее щеках тонким слоем блестела вода, губы приоткрыты, она смешно жмурилась, терла мокрые глаза рукой. Ударом босоножки она подвинула стул и опустилась на него, театрально вздохнула, положила голову на ладонь, наклоняясь немножечко вперед, локоток уперся в крышку стола. Она смотрела чуть-чуть печально.
- Щелкни! - сказала она. - И пожалуйста, Ник, принеси мне кофе! - она подвигала плечами, мокрая кофта натянулась, крестик под кофтой переехал с груди на ключицу. - Я застыла совсем! Надо согреться!
Под бетонным козырьком оказалось уютно, молнии перестали сверкать, гром ушел, но с серого неба все так же лило. За вертикальным потоком дождя дышало, выдувалось огромное море. Серое пространство лежало совсем рядом, метрах в сорока под низким бетонным парапетом, и его горький запах смешивался с запахом раскаленного кофе.
Ресторан был закрыт. На веранде пили свое зеленое вино, курили, размахивая руками, и кушали свои хачапури еще несколько человек. В основном кепки - мятые коричневые костюмы, седая щетина на подбородках, резковатые громкие голоса. Они говорили не по-русски. Он знал язык, но он не понимал ни слова, эти голоса звучали за шумом дождя и моря, уродливые и ненасытные, как крики чаек.
Что ты? - спросила она и, протянув над столом руку, кончиками пальцев дотронулась до его лба. - Что ты, Ник?
- Вспомнил!..