Было чрезвычайно прискорбно, что такую прекрасную женщину обстоятельства вынудили наговорить столько неправды. Ей приходилось придумывать одну небылицу за другой, чтобы спастись от всех ужасов продолжительного пребывания в гостинице. Наконец, поворчав, муж замолк, и миссис Браун показалось, что он уснул. Он не сказал еще определенно, что готов выехать следующим утром в назначенный час, но она твердо решила, что заставит его отправиться в дорогу. Пока супруг лежал не шевелясь, а миссис Браун сновала по комнате, якобы укладывая вещи, она несколько раз почти решилась рассказать ему обо всем начистоту. Тогда он, конечно, будет готов к любым тяготам пути. Но ей пришло в голову, что он может не понять надлежащим образом того, что случилось, и, не поняв, пожелает остаться во что бы то ни стало, чтобы принести извинения обиженному джентльмену. Извинения были бы очень кстати, если бы она не оставила этого джентльмена в беде. Но разве теперь примирение было возможно? Ей пришлось бы увидеться и объясниться со своей невольной жертвой, и вся гостиница узнала бы о происшествии во всех подробностях. Всей Франции стало бы известно, что она в глухую ночь пришла к незнакомому господину, лежавшему в постели, и поставила горчичник ему на горло! Нет, она не станет рассказывать об этом своему мужу, потому что даже он может ее выдать.
Ее страдания в эту минуту были неописуемы. В состоянии крайнего душевного расстройства миссис Браун очень неразумно решила не ложиться вовсе. Трагедия этой ночи казалась ей слишком серьезной для того, чтобы дать телу покой. К тому же а вдруг она заснет и никто ее не разбудит? Бедняжке было совершенно необходимо полностью владеть собой, чтобы заставить мужа подняться поутру. Гостиничный коридорный, думалось ей, наверняка разбудит их тогда, когда времени останется уже в обрез, а следовательно, спать ей было нельзя. Но она очень озябла и надела поверх капота сначала шаль, а потом и пальто. Укладывание одного мешка и одного портпледа не могло, однако, занять все оставшиеся до рассвета часы, так что она, наконец, опустилась на узенький диванчик, обитый красным бархатом, и, взглянув на часы, увидела, что всего лишь начало третьего. Как ей было скоротать эти три долгих, томительных холодных часа?
С постели раздался голос:
- Ты не ложишься?
- Я надеялась, что ты заснул, голубчик.
- И не думал. Лучше ложись, а то и сама разболеешься.
- Тебе все-таки не так уж и плохо, мой милый, не правда ли?
- Не знаю, что ты называешь "плохо". В жизни не чувствовал такого удушья!
И все же, слушая слова мужа, почтенная дама была почти уверена, что бывали случаи еще большего удушья. Если ее любезный супруг мог морочить ей голову при таких обстоятельствах, тогда… тогда уж лучше бы ей совсем обойтись без любезного супруга. Но она все же забралась в постель и легла рядом с ним, не говоря ни слова.
Разумеется, Мэри в конце концов заснула, но сон ее не был сном праведницы. Каждый раз, когда били часы, она вскакивала в испуге: не опоздала ли? Хотя ночь была короткой, миссис Браун она показалась длинной до бесконечности. Расхворавшийся муж спал как дитя. По его дыханию опытная и заботливая супруга определила, что он действительно не так здоров, как ей того хотелось бы, но все-таки пребывает в безмятежном покое. Когда она вскакивала - что случалось с ней часто, - он ни разу даже не шевельнулся. Накануне миссис Браун неоднократно отдала прислуге распоряжения, чтобы их разбудили в пять часов. Человек в конторе даже рассердился, в четвертый раз уверяя миссис Браун, что месье и мадам непременно разбудят вовремя. Но она все-таки никому не поверила: часы не пробили еще и половины пятого, как она уже засуетилась по комнате.
В глубине души почтенная дама питала к мужу большую нежность. Теперь, чтобы ему было хоть чуть-чуть теплее одеваться, она собрала горкой остатки полуистлевших поленьев и попыталась развести небольшой огонек. Потом вынула из мешка спиртовку, немного шоколада и приготовила теплое питье, которое хотела дать ему тотчас по пробуждении. Для его удобства она готова была сделать решительно все. Лишь бы он поехал!
Потом она стала размышлять о незнакомце. Что-то он теперь поделывает? Она охотно поухаживала бы и за ним, но, увы, это было невозможно. Он, вероятно, уже пробудился от своего тревожного сна. Но, боже, как пробудился?! В какое время ночи жгучая боль заставила его вскочить? В пылком воображении миссис Браун возникла ясная картина всего происшедшего - ясная, хотя свершилось все в темноте. Как он, должно быть, возился и метался под одеялом, как вскидывались его мощные колени, прежде чем могучий бог сна отпустил его из-под своей власти и позволил вернуться к полному сознанию, как пальцы его непроизвольно теребили разгоряченное горло, всюду размазывая злосчастную припарку. Затем, когда он сел на постели, уже совсем проснувшись (все это она отчетливо видела своим мысленным взором), чувствуя, что на него неизвестно откуда будто снизошел адский огонь, какое отчаяние и гнев он испытал! О, теперь она понимала, теперь она сознавала, что должна была разбудить несчастного, несмотря на все неудобства, которые это принесло бы ей самой. Как он мог поступить, оказавшись в таком положении, или, вернее, как он поступил? Многое из этого она отчетливо представляла: как незнакомец бешено вскочил с постели и, одной рукой все еще держась за горло, другой поспешно схватился за спички, как он зажег свет и бросился к зеркалу. О, какое зрелище ожидало его там! Миссис Браун видела все это в мельчайших подробностях, вплоть до самого крохотного горчичного пятна.
Но она не способна была увидеть, догадаться, как мог поступить человек в таком положении, по крайней мере этот человек. Если бы это был ее муж, он рассказал бы о происшествии жене, и они перетерпели бы все вместе. Есть несчастья, которые огласка только увеличивает, делая несчастных предметом насмешек. Но миссис Браун помнила черты незнакомца, мелькнувшие перед ней в ту минуту, когда она опустила его бороду, и ей казалось, что в них чувствовалась и свирепость, и непоколебимое сознание значимости своей персоны. Обладатель таких качеств не мог смолчать при подобных обстоятельствах. Он поднимет шум, взбесится и созовет весь Париж в свидетели своего мщения!
Однако пока гнев пострадавшего еще не настиг миссис Браун, а времени между тем было уже без четверти пять. Через три четверти часа Брауны должны были сидеть в заказанном ими дилижансе, а спустя еще полчаса - мчаться в Томпсон-холл. Тут она позволила себе помечтать о предстоявших радостях, столь сладостных! Лишь бы они действительно состоялись! Наступивший день был уже 24 декабря, и вечером этого самого дня она должна была сидеть в окружении всех своих дядей и кузенов, любовно держа за руку нового зятя. О, какая перемена! После бесовского стана - рай! Прямо из этой мерзкой комнаты, из этого отвратительного дома, где столь многого следовало опасаться, - в домашнее рождественское благоденствие родного гнезда Томпсонов!
Нет, она решила, что ни в коем случае не уступит мужу без самого отчаянного сопротивления.
- Уже без четверти пять, - сказала она, решительно опуская руку на его плечо. - Я сварю тебе чашку шоколада, мой друг, чтобы тебе легче было встать.
- Я думал об этом, - произнес он, потирая глаза. - Будет гораздо лучше, если мы поедем вечерним поездом. К Рождеству мы в любом случае успеем.
- Нет, это будет отвратительно, - проговорила она категорично. - Послушай, Чарльз, после стольких хлопот не дай мне обмануться в моих надеждах!
- Это будет такое мучение!
- Подумай, через что я прошла ради тебя! Что только я для тебя ни сделала! Через двенадцать часов мы будем уже на месте, среди родных. Будь же стоиком, Чарльз! Отказаться ехать было бы просто недостойно мужчины.
Он снова откинулся на подушки и попытался натянуть на себя одеяло.
- Нет, Чарльз, нет, - продолжала решительно супруга, - я этого не допущу. Пей шоколад и вставай. Нельзя терять ни минуты.
Она положила мужу руку на плечо, и тот ясно понял, что дольше нежиться в постели ему не суждено.
Сердитый, ворчливый, беспрерывно кашляющий и повторяющий, что в таких обстоятельствах просто невозможно жить, он наконец поднялся и оделся. Когда Мэри убедилась, что супруг ее слушается, то стала с ним нежна, как и прежде, и, конечно, приняла на себя бо`льшую часть вызванных сложившимися обстоятельствами хлопот. Задолго до назначенного часа она была уже готова и позвала швейцара, чтобы отнести вниз багаж. Когда тот вошел, женщина с удовольствием отметила, что это не тот слуга, который попался ей во время полуночных странствий. Он взвалил на плечо сундук и сообщил, что кофе и хлеб с маслом ожидают постояльцев в маленькой столовой внизу.
- А ты зачем-то варила эту бурду, - проворчал неблагодарный муж, тем не менее осушивший предложенную ему чашку горячего шоколада.
Супружеская чета последовала за своим багажом вниз, но по дороге миссис Браун на каждом шагу оглядывалась. Она боялась встретить ночного швейцара, боялась, что важный гостиничный служащий подойдет к ней и задаст какой-нибудь ужасный вопрос, но из всех ее страхов сильнейшим был страх появления того человека, которого она видела ночью.
Проходя мимо двери большой столовой, мистер Браун заглянул туда.
- Боже мой, да вон она, до сих пор там стоит! - воскликнул он.
- Кто? - спросила миссис Браун, вздрогнув всем телом.
- Банка с горчицей!
- Они поставили ее уже после! - решительно и даже с некоторым отчаянием воскликнула она. - Да теперь уже все равно. Дилижанс подан. Едем.
И она буквально потащила мужа за рукав. Но в эту минуту за их спинами отворилась дверь, и миссис Браун услышала, как ее окликают по имени. Это был ночной швейцар с носовым платком в руке. Но о дальнейших событиях того утра будет рассказано в следующей главе.
IV
Побег миссис Браун
В первую же минуту своего появления в вестибюле на нижнем этаже миссис Браун поняла: что-то случилось, если позволительно употребить такое выражение. И это что-то, по ее твердому убеждению, имело непосредственное отношение к ней. Ей казалось, что прислуга наблюдала за ней, пока она пила, вернее пыталась пить, свой кофе. Пока ее муж расплачивался по счету, в глазах служащего, принимавшего деньги, мелькнуло какое-то неприятное выражение. Страдания ее были невыразимо велики, и никто ей не сочувствовал. Муж ее вел себя как ни в чем не бывало, только жаловался на холод. Пока она всячески старалась поскорее отвести его в карету, он преспокойно стоял на месте и невозмутимо укутывал горло шарфом. "Все это ты прекрасно можешь сделать и в дилижансе", - сказала она ему сердито, и тут вдруг появился тот самый ночной ее швейцар с солидным носовым платком в руке.
Даже раньше, чем миссис Браун услышала свое имя, она уже обо всем догадалась. Она поняла весь ужас своего положения по враждебному выражению лица швейцара и по предмету в его руках. Если бы во время ее ночного бдения при ней были деньги и она расположила бы к себе этого алчного человека, все могло бы обернуться совсем иначе. Но она вспомнила, что после всех его хлопот позволила ему уйти, не дав на чай, и поняла, что теперь он ее враг. Если бы не платок, подумалось ей, она могла бы, упорно все отрицая, выпутаться из неприятной ситуации. Никто не видел, как она входила или выходила из комнаты незнакомца. Никто не видел, как она запустила руку в банку с горчицей. Ее видели, правда, блуждающей по гостинице в то самое время, когда незнакомец подвергся столь странному истязанию, так что ее могли заподозрить и даже, быть может, обвинить в этом. Но она отрицала бы все возводимые на нее обвинения, и никто не сумел бы уличить ее, даже если бы ей не поверили. Но вот против нее появилась прямая улика, с которой она ничего не могла поделать. С первого взгляда она признала могущество этого губительного для нее кусочка полотна.
Среди всех ужасов прошедшей ночи она ни разу даже не вспомнила о платке, а между тем должна была сообразить, что он являлся неопровержимой уликой. Ее имя - "М. Браун" - было отчетливо вышито на его уголке. Какая она была растяпа, что не подумала об этом раньше! Вспомни она о метках, которые, будучи хозяйственной благонравной британской матроной, ставила на все свои туалетные принадлежно- сти, - она забрала бы свой платок во что бы то ни стало! О, если бы она только разбудила этого человека, или подкупила швейцара, или даже просто рассказала обо всем мужу! Но теперь она оказалась одна, без друзей, без поддержки, не имея возможности вымолвить хотя бы слово в свою защиту, когда ее обвинят в том, что она напала на незнакомого господина в его собственной спальне и бросила его на произвол судьбы! Чтобы все прояснить, нужно было раскрыть правду, но как рассказать обо всем так, чтобы удовлетворить обиженную сторону, когда времени до отхода поезда оставалось в обрез? Тут ей пришло в голову, что никто не имеет законного права задержать ее только потому, что ее носовой платок был обнаружен в комнате чужого господина.
- Да, это мой платок, - сказала она, когда швейцар громким голосом спросил, она ли мадам Браун. - Возьми его, Чарльз, и пойдем.
Но мистер Браун весьма естественно остановился, совершенно озадаченный. Он протянул было руку, но швейцар не пожелал так легко расстаться с вещественным доказательством.
- Что все это значит? - спросил мистер Браун недоуменно.
- Один джентльмен был… гм… гм… С одним джентльменом было сделано кое-что в его спальне, - произнес служащий.
- С одним джентльменом было сделано кое-что? - повторил мистер Браун.
- И это кое-что - очень дурной поступок, - заявил швейцар. - Посмотрите-ка. - И он продемонстрировал им платок.
- Что все это означает, черт возьми? - спросил муж.
- Мадам ходила в комнату этого джентльмена? - дерзко спросил клерк.
Повисло тягостное молчание, и все взоры устремились на миссис Браун.
- Что все это значит? - снова повторил вопрос мистер Браун. - Ты ходила к кому-то в комнату?
- Ходила, - промолвила миссис Браун с достоинством, оглядывая своих врагов, как затравленный зверь оглядывает нападающих на него собак. - Отдайте мне платок.
Но швейцар быстро спрятал его за спину.
- Чарльз, нас вынуждают опоздать. Это недопустимо. Ты напишешь письмо владельцу гостиницы и все объяснишь.
Тут она попыталась выплыть из парадной двери во двор, где их уже ждал экипаж. Но трое или четверо мужчин и женщин загородили ей дорогу, и даже муж, казалось, был не совсем готов продолжать путешествие.
- Сегодня канун Рождества, - строго напомнила миссис Браун, - мы опоздаем в Томпсон-холл, подумай о моей сестре!
- Зачем ты ходила в спальню к этому господину, мой друг? - шепнул мистер Браун по-английски.
Но швейцар расслышал его слова, а он понимал по-английски, этот швейцар, не получивший чаевых.
- Да, зачем? - повторил он.
- Произошла ошибка, Чарльз. Нам нельзя терять ни минуты. Я все объясню тебе в карете.
Клерк намекнул, что мадам лучше было бы отложить ненадолго свое путешествие. С джентльменом наверху, несомненно, поступили очень дурно, и джентльмен желал знать, почему подвергся столь тяжкому оскорблению. Клерк прибавил, что не хочет посылать за полицией (тут у миссис Браун перехватило дыхание, и она кинулась к мужу на грудь), но было бы, пожалуй, нежелательно отпустить супругов на все четыре стороны прежде, чем джентльмен получит от них какое-нибудь удовлетворение. Теперь становилось очевидно, что выехать с ранним поездом не получится. Даже миссис Браун отказалась от этой мысли и попросила мужа отвести ее обратно в номер.
- Что же передать пострадавшему джентльмену? - упрямо спросил швейцар.
Само собой разумеется, миссис Браун не могла рассказать свою историю тут, в присутствии стольких любопытных. Когда клерк понял, что ему удалось-таки помешать ей выехать из гости- ницы, он удовлетворился обещанием мистера Брауна узнать у жены разгадку столь таинственного происшествия и прийти в контору для дачи объяснений.
Мистер Браун прибавил, что, если потребуется, он повидается с незнакомым джентльменом, который, как выяснилось, был неким мистером Джонсом, возвращавшимся из Восточной Европы. Мистер Браун узнал также, что мистер Джонс намеревался выехать тем самым утренним поездом, на который собирались сесть мистер Браун с женой; что мистер Джонс по этому поводу отдал самые строгие распоряжения, но в последнюю минуту объявил, что из-за инцидента, случившегося с ним нынешней ночью, не в состоянии даже одеться. Когда мистер Браун услышал от клерка эти слова - перед тем, как ему разрешили отвести наверх жену, которая сидела в это время отвернувшись в уголке на диване, - лицо его страшно омрачилось. Что такого ужасного могла сделать его жена этому человеку?
- Тебе лучше пойти со мной наверх, - сказал он тоном сурового супруга, и бедная запуганная женщина покорно пошла за ним, как какая-нибудь кроткая Гризельда.
Пока супруги не вошли в свой номер и не заперли дверь, они не сказали друг другу ни слова.
- Ну, - начал муж, - что все это значит?
Только часа через два мистер Браун снова медленно спустился по лестнице, мысленно прокручивая все услышанное. Он постепенно узнал истинную и полную правду, хоть и не сразу в нее поверил. Во-первых, ему пришлось принять то, что жена прошлой ночью очень о многом ему солгала, но, как она неоднократно утверждала, лгала она исключительно ради его же блага.
Разве она не старалась всеми силами достать ему горчицу и, когда добыла это сокровище, разве не поспешила приложить его - как она воображала - к его горлу? И хотя потом она солгала супругу, разве не для того она это сделала, чтобы избавить его от беспокойства?
- Ты не сердишься на меня за то, что я была в комнате этого господина? - спросила Мэри, глядя мужу прямо в глаза, но слегка прерывающимся голосом.
Чарльз помолчал с минуту, а потом объявил тоном, в котором звучало нечто вроде доверия любящего мужа, что не сердится на нее нисколько. Тут она поцеловала его и напомнила, что, в конце концов, их никто не мог привлечь к ответу за ее проступок.
- Что, в сущности, произошло такого дурного, Чарльз? Этот господин не умрет от горчичника на горле. Хуже всего то, что касается дяди Джона и милой Джейн. В Томпсон-холле придают такое значение рождественскому сочельнику!
Когда мистер Браун снова оказался в вестибюле гостиницы, он попросил, чтобы мистеру Джонсу передали его визитную карточку. Мистер Джонс уже прислал свою, которая и была передана мистеру Брауну. На ней значилось: "Мистер Барнаби Джонс".
- Как же все это случилось, сэр? - негромко спросил клерк; в голосе его слышалось и нетерпение, и должное почтение.
Клерку, конечно, очень хотелось узнать тайну. Можно без преувеличения сказать, что решительно всем в огромной гостинице в эту минуту страстно хотелось ее узнать. Но мистер Браун не собирался никому ничего говорить.
- Это дело касается исключительно меня и мистера Джонса, - ответил он.