Спал я плохо. Знать, что Консепсьон совсем рядом, было и мучительно, и радостно. Привязанность к женщине, которая меня когда-то предала, окрашивалась легкой горечью - подсознательно я ставил в вину Консепсьон то, что она счастлива и, по-видимому, не испытывает ни малейших угрызений совести из-за моей загубленной жизни. Как ни странно, я сердился на Консепсьон гораздо больше, чем на Луиса. В конце концов, ухаживая за понравившейся девушкой, он поступил, как любой мужчина. А вот она нарушила данное мне слово! Со двора послышался голос Консепсьон, дававшей какие-то распоряжения прислуге. И этого звука оказалось достаточно, чтобы развеять мою досаду, - я снова был счастлив, снова переполнен неизменной, хотя и бесплодной, нежностью.
Левантийское солнце уже забрызгало золотом эту благословенную землю. Я подошел к Консепсьон, поливавшей в саду цветы. Мы долго стояли молча, не зная, что сказать.
– Понимаешь, - начала Консепсьон, лишь бы нарушить затянувшееся молчание, - Луис разводив апельсины, а мне хватает возни с цветами. Из-за них приходится вставать чуть свет - солнце ведь начинает печь очень рано…
– Разве ты не привыкла к солнцу? Вспомни, там, дома, когда мы гуляли по берегу Гвадалквивира… мы не обращали на него никакого внимания…
Консепсьон ответила не сразу, а когда решилась, голос ее немного дрожал.
– Ты меня так и не простил, правда?
– Чувствам не прикажешь… А где Луис?
Она подошла и взяла меня за руку. Я быстро отстранился.
– Не прикасайся ко мне!
Глаза Консепсьон тут же наполнились слезами.
– Теперь ты меня ненавидишь, Эстебан?
Ненавидеть ее! Господи, как мне хотелось обнять ее и прижать к себе крепко-крепко!
– Почему ты вернулся?
– Тебя повидать…
Консепсьон долго смотрела мне в глаза.
– Я не верю тебе, Эстебан…
– В первый раз ты сомневаешься во мне, Консепсьон.
– В первый раз я боюсь тебя.
Так мы стояли друг против друга - чужие, почти враги… Может, Консепсьон и не ошибалась, испытывая страх, но в моей верности сомневалась напрасно. Ведь только ради нее я согласился выполнить поручение дона Амадео.
– Счастье очень изменило тебя, Консепсьон… Прежде ты никогда не усомнилась бы в моих словах…
Она невесело рассмеялась.
– Счастье?.. Бедный Эстебан… Если это доставит тебе удовольствие, знай, что я вовсе не счастлива. Луис не тот человек, о котором я мечтала… Он слаб, безволен… и эгоистичен тоже. Луис выкидывает из головы все, что могло бы смутить его покой или заставить задуматься… Так же быстро он позабыл Пакито, который им так восхищался…
Она так и не исцелилась! Так и не простила Луису смерть своего приемного сына. Да и мне тоже, наверняка, не простила. Но - зачем скрывать? - я не мог не испытывать некоторого мрачного удовлетворения при мысли, что Вальдерес отнюдь не наслаждается жизнью с той, которую, как ни крути, он у меня все-таки украл.
– Где Луис, Консепсьон?
– Иди прямо по дорожке, не сворачивая, и найдешь его где-нибудь за стойлом.
Я долго шел среди апельсиновых деревьев, не встретив ни души. И вдруг, на небольшой залитой солнцем площадке, между посадками, глазам моим предстало столь неожиданное и странное зрелище, что его вполне можно было счесть бредовым видением. На площадке танцевал человек, причем отсутствие музыки превращало этот танец в нечто совершенно нереальное. Я сразу же узнал силуэт Луиса и, сгорая от любопытства, неслышно подкрался почти вплотную, так что бывший тореро даже не подозревал о моем присутствии. Из своего укрытия я видел его в профиль. Меня сразу поразила гордая посадка головы, неподвижность взгляда, изгиб спины… Так вот оно что! В этом пустынном, одиноком месте Луис Вальдерес давал представление себе самому, переживая заново часы славы, некогда проведенные на арене. Слушая воображаемую музыку, опьяненный давно умолкшим "оле!", он работал ради несуществующей публики. И здесь, без свидетелей, совершенно случайно я смог убедиться, до какой степени Луис остался пленником быков. У меня сжалось сердце. Кроме того, я чувствовал некоторое смущение, словно обманом проник в чужую тайну. Неожиданно, будто повинуясь зову трубы, Валенсийский Чаровник вытянулся на кончиках пальцев и протянул к небу свою кордовскую шляпу с прямыми твердыми полями, словно посвящая ему будущую жертву, затем отбросил ее и начал самую невероятную фаэну из всех, что мне когда-либо довелось видеть. Крепко держа в правой руке укрепленный на палке кусок ткани, Луис, обратив к воображаемому быку лицо и полностью погрузившись в свое воображение, давал самый блестящий спектакль, о каком только может мечтать матадор на арене. Без всякой спешки, тщательно взвешивая каждое движение и принимая все более сложные позы, он работал так вдохновенно и в таком ритме, что, будь он на арене, публика ревела бы от восторга: вот натурелла, круг левой, плащ перед грудью, камтьябда снизу - все классические фигуры, которые, как законченный художник, Луис уснастил столь любимыми всеми вариациями молинете, арафолада, манолетина[23]. Он убил своего быка, как это делали в прежние времена, - встретив грудью. Я и сейчас вижу, как он стоит, наблюдая за агонией воображаемой жертвы, а потом бежит будто бы вокруг арены, раскланиваясь с несуществующей публикой. Не дожидаясь окончания, я вернулся на дорожку и окликнул Луиса. Он не сразу вырвался из-под власти грез и, когда я подошел, все еще смотрел затуманенным взглядом, будто я его разбудил.
– Как тебе удалось разыскать меня, Эстебан?
– Консепсьон посоветовала идти по этой дорожке… Она поливала цветы.
Вальдерес вздохнул.
– Да, я знаю… ей достаточно цветов…
– Зато тебя не слишком увлекает возня с апельсинами, а?
– Да, не особенно. Вернемся?
– Если хочешь.
Оба мы почувствовали, что дело вот-вот дойдет до взаимных признаний. И я решил облегчить ему задачу.
– Твоя жена меня боится.
Луис на мгновение остолбенел.
– Боится?
– Вероятно, думает, что я приехал сюда не только по зову дружбы.
– Но она ошибается, не правда ли?
Я ответил не сразу. Луис напряженно ждал.
– Теперь, когда я увидел, в каком покое вы живете, пожалуй, мне лучше сразу уехать. Ты сможешь подвезти меня в Альсиру, как только мы вернемся?
Луис взял меня под руку.
– Не знаю, что взбрело в голову Консепсьон, но, хочет она этого или нет, а я оставлю тебя здесь. Месяц за месяцем я строю из себя землевладельца, и мне это чертовски наскучило. Деревья меня не интересуют, я люблю только животных…
– А из них больше всего… быков, да?
– Да.
Мы пошли дальше, и каждый думал, как продолжить этот разговор.
– А знаешь, я ведь сохранил отличную форму, - с принужденным смехом заметил Луис.
– Я уже имел возможность в этом убедиться.
– Каким образом?
Я решил сжечь за собой мосты.
– Видел, как ты только что сражался с тенью…
Против моих опасений, он нисколько не рассердился, а наоборот, дрожащим от волнения голосом спросил:
– И каково твое мнение?
– Хорошее.
– Это правда, Эстебан?
– Чистая правда.
Луис расправил грудь - я снял с его души изрядную тяжесть, вернул ту уверенность в себе, которую можно ощутить, лишь получив подтверждение от другого.
– Спасибо, друг.
И снова наступило долгое молчание. Наконец, когда впереди показался дом, Луис робко спросил:
– А как ты думаешь, мог бы я еще выступать на арене, не вызывая насмешек?
– Несомненно.
Вальдерес крепко сжал мою руку.
– Ты возвращаешь меня к жизни, Эстебан!
И, словно ребенок, не решающийся попросить вожделенную игрушку, он застенчиво пробормотал:
– Да только вот беда: кто в меня поверит? Кто рискнет выложить деньги на мое выступление?
– А кроме того, есть Консепсьон…
Он пожал плечами, показывая, что не считает это самым большим препятствием.
– Ты ведь обещал ей после смерти Пакито…
– И что с того? Если я продолжаю думать о быках, Эстебан, то, очевидно, потому, что не нашел дома того, на что имел право рассчитывать! Я знаю, для тебя Консепсьон - чудо из чудес! Но эта Консепсьон существовала лишь в твоем воображении, мой бедный друг. Ты продолжал приписывать взрослой женщине душу и сердце девочки, какой она была когда-то. Консепсьон не любит меня. Впрочем, думаю, она вообще не способна любить кого бы то ни было… Нет, не спорь, Эстебанито… Конечно, она любила Пакито, но то была материнская любовь, столь же слепая и страстная, как если бы она и в самом деле его родила. Консепсьон не простила мне его смерти и, я уверен, не простила тебя… Между ней и мной всегда будет стоять Пакито. Поэтому-то, Эстебан, мне так хотелось бы вернуться на арену. Я хочу жить, а здесь я не живу! Понимаешь? Я хочу жить! Впрочем, я все равно решил уехать и, раз уж нельзя снова стать тореро, займусь чем угодно, лишь бы не торчать среди этих проклятых апельсиновых деревьев - меня тошнит от их запаха, как тошнит от такого существования…
И тут-то я ему все и выложил: и про встречу с Мачасеро, и про завтрак с доном Амадео, и про тайную причину моего приезда. Я видел, как преображается его лицо, а в глазах появляется веселый блеск, так пленивший меня в нашу первую встречу. Можно было не сомневаться: я возвращал этому человеку жизнь.
Меня беспокоило только, каким образом Луис признается жене, и внутренне готовился к скандалу. Однако за едой он не проронил ни слова о том, что занимало нас обоих. Зато выглядел таким счастливым и так весело болтал, что у исподтишка наблюдавшей за ним Консепсьон явно не укладывались в голове причины столь разительной перемены.
– Что с тобой, Луис? По-моему, ты вдруг стал сам не свой?
– Это верно…
– Неужто на тебя так действует присутствие Эстебана?
– Право слово…
– В таком случае, мне очень жаль, что он не приехал раньше.
По тону, каким она произнесла эти слова, можно было не сомневаться: в этом доме ладу нет. Чтобы увести разговор от опасной темы, Валенсийский Чаровник, вновь превратившийся в прежнего Луиса, стал добродушно надо мной подтрунивать:
– Кстати, Эстебан, тебе придется во всем признаться своим старейшим друзьям. А уж мы будем судить тебя без всякого снисхождения. Почему ты нас бросил?
Я чувствовал, как его жена сверлит меня взглядом.
– Чтобы не видеть Консепсьон.
После этого признания все смущенно умолкли.
– По-прежнему влюблен, насколько я понимаю? - наконец-то рассмеялся Луис.
– Цыгане любят только один раз в жизни. Разве ты об этом не слыхал, Луис?
Консепсьон решила обратить все в шутку.
– Но ведь цыгане - тоже мужчины, а значит, обманщики, - весело заметила она. - Кстати, Эстебан, раз ты приехал, стало быть, теперь уже можешь смотреть на меня без боли? Означает ли это, что ты меня больше не любишь?
Я начал нервничать.
– Давайте выскажемся откровенно, раз и навсегда. Я люблю тебя с тех пор, как вообще научился чувствовать. Луису я не сообщаю сейчас ничего нового. Ты дала мне слово, Консепсьон, а потом вдруг предпочла Луиса. Ты имела на это право. Но ведь если ты меня разлюбила, это не значит, что и я должен был тебя разлюбить? Цыгане не повинуются ничьим приказам, кроме своих собственных. Припомни, Консепсьон, ты слишком долго жила бок о бок с ними в Триане. И лишь из любви к тебе я не возненавидел Луиса! С той поры я живу воспоминаниями, а мои воспоминания касаются только меня. Выйдя за Луиса, ты отказалась от того, что связывало нас с тобой. Если я вернулся, то затем, чтобы взглянуть, обошлось ли время с вами так же сурово, как и со мной. Похоже, что нет. А теперь, радует это меня или огорчает - мое личное дело, и потому я буду тебе очень обязан, Консепсьон, если ты прекратишь расспросы.
– Один вопрос я тебе все же задам, Эстебан… Можешь ты поклясться на кресте, что приехал просто повидать нас?
Может быть, я бы и солгал, но Луис уже знал, в чем дело. Я опустил голову и лицемерно заметил:
– Негоже ради подобных дел призывать в свидетели Господа.
– Я была уверена, что ты обманываешь, Эстебан… Зачем ты здесь и кто тебя послал?
– Ты ведешь себя неприлично по отношению к гостю, Консепсьон, - вмешался Луис. - На тебя это не похоже.
– Терпеть не могу игру в прятки!
– Тем не менее, ты знаешь Эстебана достаточно давно, чтобы понимать, как мало заслужил он подобное обращение, и особенно от тебя!
Рассерженная Консепсьон молча вышла. Луис вздохнул.
– Ну вот, теперь видишь? И она все время такая, с тех пор как погиб Пакито. Помнишь ее клятву никогда не говорить об этом несчастье? О, мы, конечно, сдержали слово, но получилось только еще хуже! Пакито все время здесь, между нами… Когда его не стало, Консепсьон превратилась в жесткую, наглухо замкнутую женщину. Я воображал, будто она меня страстно любит. Теперь я в этом сильно сомневаюсь… Мы живем под одной крышей почти как чужие. И каждый раз, встречаясь с ней взглядом, я читаю в ее глазах упрек. Хочешь знать мое мнение, Эстебан? Она бы предпочла, чтобы там, в Линаресе, бык прикончил не Пакито, а меня! Иногда мне приходит в голову, что она меня просто ненавидит…
– Ты преувеличиваешь!
– Не уверен… Теперь ты, вероятно, лучше поймешь мое желание дышать другим воздухом, слышать живое волнение толпы и вновь надеть костюм матадора. И вот ты принес мне надежду, Эстебан! Выйдет из этого что-нибудь или нет, но я благодарен тебе по гроб жизни!
– Как только ты договоришься с Консепсьон, я предупрежу сеньора Рибальту. Он наверняка приедет к тебе потолковать о программе и тренировках. Кстати, он мне уже рассказывал о своих планах. Все очень неглупо продумано. Дон Амадео хочет, чтобы ты дебютировал в июне, во Франции.
– Неплохая мысль.
– Впрочем, ты с ним сам все обсудишь.
Луис встал.
– Положись на меня, Эстебанито. Сегодня же вечером я объяснюсь с Консепсьон и, хочет она того или нет, снова стану лучшим тореро Испании! Валенсийский Чаровник вновь обретает власть над толпой и над быками!
Хотел бы я быть в этом так же уверен, как он…
Я отпустил Луиса заниматься хозяйством, а сам устроился на террасе над восхитительным садом Хукар и вытянулся в шезлонге с сигарой. Думать о вчерашнем дне я устал, а в завтрашний заглядывать не хотелось. Я не слышал, как подошла Консепсьон: казалось, она просто выскользнула из моих грез.
– Эстебан… прости, что я так обошлась с тобой… Я вела себя слишком жестоко. Но мне приходится быть суровой, иначе что ждало бы нас обоих - и меня, и Луиса?
Я принес еще один стул, и она села рядом. Я смотрел на Консепсьон и думал, что всего несколько недель назад такое свидание вознесло бы меня на верх блаженства. Теперь же я испытывал почти страх - слишком уж не похожей оказалась нынешняя Консепсьон на ту девушку, которую я знал в Триане. Сам не понимая, что делаю, я взял ее за руку.
– Если бы ты все не забыла, то знала бы, что можешь быть ко мне сколь угодно несправедливой и жестокой - это не имеет ни малейшего значения. Никто не в силах повредить тот образ, что я ношу в сердце… твой образ, Консепсьон.
– Эстебанито, - ласково прошептала она.
И под чарами ее голоса валенсийский пейзаж растаял, а вместо него перед моими глазами засверкали воды Гвадалквивира, на чьих берегах мы с Консепсьон бродили, взявшись за руки и строя планы на будущее - на будущее, которому так и не суждено было наступить.
– Эстебанито, я очень рада, что ты здесь.
– До чего ж ты изменчива, Консепсьон!
– Нет, в такой грех я впала лишь однажды - когда вообразила, будто влюблена в Луиса.
Я промолчал, понимая, что она сказала это скорее себе самой, пытаясь разобраться в собственных чувствах.
– Я не сержусь на Луиса. Он такой, каким был и останется навсегда. Не его вина. Не имея мужества смотреть правде в глаза, Луис вечно тешит себя иллюзиями, все время пытается изобразить то, чем ему хотелось бы быть, и в конце концов так входит в роль, что и в самом деле чувствует себя героем. Только для этого приходится отбрасывать все, что портит образ. Знаешь, Эстебан, очень невесело жить рядом с человеком, который грезит наяву…
– Ты слишком сурова.
– Нет. Когда появился Пакито, мое существование обрело смысл. Этот неожиданно посланный судьбой сын стал для меня какой-то целью в жизни, но мальчик погиб из-за Луиса, из-за его трусости.
– Не забудь, что Пакито пошел на верную смерть ради него, а не ради тебя, Консепсьон.
– Я лишь еще больше сержусь на него за то, что он не оправдал доверия ребенка. Помнишь старуху Кармен, которая помогала мне по хозяйству в баррио на Санта-Крус?
– Смутно…
– Она была из Трианы и знала нас совсем маленькими.
– Ну и что?
– Однажды, разозлившись, Кармен сказала слова, которые уже много лет не дают мне покоя. Ты можешь искренне ответить на один вопрос, Эстебанито?..
– Обещаю.
– Старуха крикнула, что, не брось я тебя, ты стал бы великим матадором. Это правда?
– Думаю, что да, Консепсьон.
Теперь уже она сама взяла меня за руку и шепнула:
– Прости меня, Эстебанито мио…
Наступил вечер, необычайно мягкий даже для этого климата. Мы пили кофе и смотрели на звезды. Время от времени ветер доносил из Альсиры дыхание города, и от этого еще острее ощущался мир и уют деревенской жизни. Тогда я даже не догадывался, что переживаю едва ли не последние спокойные минуты в своей жизни. Сославшись на усталость, Консепсьон ушла, пожелав нам приятного отдыха. А я не без удовольствия узнал, что Луис и его жена уже много лет живут в отдельных комнатах.
– Я приготовил тебе сюрприз, Эстебан! - бросил Луис, когда затихли шаги Консепсьон.
– Правда?
– Подождем, пока Консепсьон уснет, и тогда я уйду. Потерпи еще полчаса, а потом поднимайся ко мне на чердак. Иди прямо по лестнице, ошибиться невозможно. Я устроил там все на свой вкус - Консепсьон никогда туда не переступала порога.
– А тебе не кажется, что это не самое удачное время для знакомства с твоим чердаком?
Луис улыбнулся.
– Именно там тебя ждет мой сюрприз, Эстебан!
Пришлось смириться. Минут через пятнадцать он ушел, решив, что жена, должно быть, уже легла.
– Значит, через полчаса, да?
– Договорились.