Я сел рядом.
– Что с тобой, Луис?
– Этот Рибальта со своими грошами… меня от него тошнит! В чем дело, в конце-то концов? Чего он боится? После первого выступления во Франции мои гонорары непрерывно растут. В конце сезона я стану получать не меньше, чем Домингуэн. Так чего он дергается?
– Консепсьон, например, думает не о деньгах, Луис…
Вальдерес презрительно рассмеялся.
– Ох уж эта… Все ее счастье - растить и продавать апельсины, раз в неделю спускаться в Альсиру и разыгрывать там светскую даму, раз в месяц ездить в Валенсию и тратить заработанные на апельсинах деньги. Консепсьон стала большей крестьянкой, чем те, чьи предки жили здесь с незапамятных времен. Но я, Эстебан, не принадлежу к этому племени! Я не рожден для стойла!.. Мне нужны воздух, движение… опасность… музыка.
– И крики "оле!".
– А почему бы и нет? Когда я вижу, как весь зал вскакивает, скандируя мое имя, я чувствую свою власть над зрителями, словно все они - мои рабы… Это ощущение пьянит больше, чем любые самые крепкие напитки. И меня хотят заставить отказаться от того, что всегда было и будет моей жизнью? Никогда!
Я не знал, как ответить, не раня его самолюбие.
– Консепсьон и Рибальту волнует то, что произошло с Гарсией и Алохой, и ты должен понять это, даже если не разделяешь их тревоги, - почти робко заметил я.
– И что с того? Наша работа - не для девчонок. Нам хорошо платят именно за риск. В тот день, когда быкам спилят рога, мы будем получать не больше паяцев, кривляющихся на подмостках цирка. Испокон веков тореро получают раны и гибнут на арене. Так что же? В автомобильных гонках смертей не меньше, но их же из-за этого не запрещают! И если хороших тореро так мало, то только потому, что лишь немногие из нас не боятся быков!
Луис лгал. Он взял меня за руку, и я сразу почувствовал легкую дрожь в пальцах.
– Ну скажи, Эстебан, ты ведь знаешь все это лучше кого бы то ни было… По-твоему, хороший я тореро или нет?
– Превосходный, Луис.
– Стало быть, я принадлежу к тем, у кого больше всего шансов избежать рогов. Я бы не совершил такой ошибки, как Гарсия. Что до несчастного Алохи, то это просто злой рок… Может, он не проверил как следует сбрую?
Переубеждать Вальдереса не стоило. Зачем? Я лишь еще больше встревожу его, но не заставлю отказаться от корриды.
Мы вернулись в дом. Увидев, что Луис улыбается, Консепсьон и Рибальта облегченно вздохнули. Впрочем, тореро тут же извинился с тем обезоруживающим изяществом, которое он часто пускал в ход в особенно трудные моменты. Луис попросил жену и гостя отнести вспышку дурного настроения за счет нервозности, вызванной гибелью товарищей, и некоторого утомления. Однако, утверждал тореро, он намерен блеснуть в Уэске, чтобы больше никто из почитателей тавромахии не смел оспаривать его мастерство. А потом, желая подчеркнуть свою непоколебимую уверенность в будущем, Луис предложил дону Амадео вместе обсудить программу на конец сезона. Успокоенный его хладнокровием, импрессарио вытащил из кармана бумаги и разложил на столе.
– Итак, десятого вы выступаете в Уэске… Тут никаких трудностей не предвидится. К тому же вы, по сути дела, единственный стоящий тореро на афише. В следующее воскресенье, в Толедо, будет несколько труднее, толедцы - истинные знатоки.
– Ба! Я всегда прекрасно выступал в Толедо! Те края меня вдохновляют.
– Тем лучше. Потом - Уэльва и Малага… Нам почти не придется уезжать с юга.
– Отлично. В жару я выступаю особенно хорошо!
– А дальше… Ах, нет! От этого я отказался…
– От чего же вы отказались, сеньор?
– От корриды в Линаресе двадцать восьмого числа.
– Почему? Они плохо платят?
– Наоборот, самые высокие ставки за весь сезон…
– Так в чем дело?
Дон Амадео смущенно покосился на Консепсьон, потом посмотрел на меня. Взгляд молил о помощи, но я не проронил ни слова. Импрессарио вымученно улыбнулся.
– Я… я подумал, дон Луис, что вам бы не хотелось выступать в… в Линаресе…
Лицо Консепсьон сразу как-то осунулось, и она закрыла глаза, видимо, вновь переживая тот далекий день, когда нам пришлось сообщить ей о смерти Пакито.
– И по каким же таким причинам я не стану выступать в Линаресе, сеньор?
Я чувствовал, что Луис закипает от гнева - на виске его нервно билась голубая жилка.
– Но ведь, кажется, у вас с этой ареной связаны тяжелые воспоминания, и я подумал, что… что… короче говоря, это может ослабить ваши шансы на успех.
Против моего ожидания, Луис не впал в бешенство.
– Твоя работа, не так ли? - повернулся он к Консепсьон.
– Да нет, Луис, это я договаривался с доном Амадео, - поспешил вмешаться я.
Тореро удивленно посмотрел на меня.
– Ты? Значит, ты тоже принимаешь меня за нервную барышню, Эстебан?
Он медленно выпрямился.
– Послушайте меня внимательно, вы все. Я тореро, и только тореро. Воспоминания - одно, бой - совсем другое. Если бы нам вздумалось не выступать там, где какое-нибудь несчастье случилось либо с нами, либо с кем-то из наших друзей, то за один сезон пришлось бы отказаться чуть ли не от всех арен Испании. Сеньор Рибальта, если вам не удастся наверстать упущенное и подписать контракт в Линаресе, я с вами расстанусь, пусть даже вы потащите меня после этого в суд!
Я покинул поместье в Альсире за сутки до Луиса и Консепсьон. Мы договорились на следующий день встретиться в Мадриде и уже всей компанией ехать в Арагон. А сегодня я обещал Ламорильо пообедать с ним и его женой.
Мануэль и Кончита встретили меня как брата. Жена Ламорильо родилась в Валенсии и готовила удивительно вкусную паэллу[36]. Оба считали, что нынешним благополучием обязаны мне, и поэтому изо всех сил старались высказать свою искреннюю благодарность. И все же я видел, что Кончита нервничает.
– Мы стали жить лучше, это правда… но ценой каких тревог! Каждый раз, когда Мануэль уезжает, я считаю часы, пока не получу телеграмму с сообщением, что все закончилось благополучно. Теперь же, после гибели его товарищей, я испытываю все муки ада!
Ламорильо нежно обхватил жену за талию и прижал к себе.
– Послушай, Кончита миа, ты же обещала мне быть умницей!
– Клянусь тебе, Мануэль, - простонала она, - я очень стараюсь выполнить обещание, но это выше моих сил!
После обеда Ламорильо вышел немного проводить меня. Ночь выдалась светлой, а ветер доносил с северных гор удивительно чистый и свежий воздух.
– Дон Эстебан… если со мной что-нибудь случится… помешайте Кончите совершить глупость! Я рассчитываю только на вас.
– Какая бредовая мысль! Что это на вас нашло, Мануэль? Вы же старый вояка!
– Не знаю… Может, это из-за Гарсии и Алохи… но у меня такое чувство, будто над нашей куадрильей тяготеет проклятие.
– Не говорите глупостей, Мануэль! Счастье еще, что Кончита нас не слышит.
– Я нарочно вышел проводить вас.
Мои собственные ощущения полностью совпадали с тем, в чем только что признался Мануэль, и я едва сдерживал нервную дрожь.
– И откуда такой пессимизм?
– Трудно сказать, дон Эстебан… Но впервые в жизни я выйду на арену со страхом в сердце… Какое-то чувство нашептывает мне, что коррида в Уэске станет для меня последней.
Я слишком хорошо знал Ламорильо, чтобы не отнестись к его словам всерьез.
– В таком случае, Мануэль, хотите, я скажу, что у вас грипп и что я вас заменяю? Через несколько дней вы сумеете взять себя в руки.
Он покачал головой.
– Это ровным счетом ничего не изменит, дон Эстебан. Бык ждет меня, и если это случится не завтра, то уж послезавтра наверняка.
– Тогда давайте разорвем контракт!
– Снова вернуться к нищете? Никогда! Если я погибну, Кончита, по крайней мере, получит триста тысяч песет страховки.
Я дружески хлопнул его по плечу.
– Выкиньте поскорее из головы всю эту чепуху, Мануэль.
– Невозможно… Я уже вижу, как с арены в Уэске меня уносят на носилках.
Ламорильо ошибся всего на пять дней.
Глава шестая
Вопреки опасениям Ламорильо, коррида в Уэске прошла гораздо лучше, чем мы смели надеяться. Пикадор, заменивший Алоху, оказался очень толковым малым, да и двое бандерильеро, нанятых в начале турне, уже вполне прижились в нашей куадрилье. Теперь появилась надежда, что у нас вновь получится хорошо слаженная команда. Дон Амадео, позабыв о недавних страхах, опять видел жизнь в розовом свете. Таким образом, мы готовились к "южной кампании", а именно к выступлениям в Уэльве, Малаге, Линаресе и Севилье (последнее должно было стать для нас апофеозом) в самом лучезарном настроении. После Севильи мы собирались немного сбавить темп. А потом всех ожидал зимний отдых.
Из всей куадрильи только Мануэль оставался по-прежнему мрачным. Тщетно я пытался как-то подбодрить его. Бандерильеро явно страдал, но я никак не мог докопаться до причины. Во все его разговоры о предчувствиях я не особенно верил и после успешного выступления в Уэске нарочно отозвал в сторонку.
– Ну, Мануэль, коррида прошла без сучка и без задоринки?
– На сей раз да.
– Теперь вы поняли, что ваши мрачные мысли - чепуха?
– Я лишь ошибся числом, только и всего.
– Вот уж не предполагал, что такой человек, как вы, Мануэль, способен бояться призраков!
До последнего часа не забуду взгляд Мануэля, когда он сказал мне:
– Вы же знаете, дон Эстебан, приближение смерти всегда чувствуешь… Я уже ощутил ее дыхание…
Я предложил Ламорильо выпить и ласково подтрунивал над ним, но на самом деле никак не мог избавиться от тяжелого впечатления. Мануэль был моим старым другом, и я не мог не верить его словам. Парень переживал трудную полосу, а я был не в состоянии ему помочь.
Луис опять обрел уверенность в себе и, хотя выступил в Уэске довольно средне, уверял, будто вполне готов совершить подвиги, достойные войти в историю тавромахии. Консепсьон оставалась невозмутимой. Я не понимал, радуют ее успехи мужа или нет. Что до Марвина, то он по-прежнему не покидал нас, но со мной не разговаривал. Отлично зная, что он наблюдает за мной, я тоже не рвался к задушевным беседам.
В Толедо отцы города встретили нас наилучшим образом. Выпавшие нам при жеребьевке быки не внушали особых опасений, и я не сомневался, что Валенсийский Чаровник выйдет из этого испытания с честью. Когда бы не Ламорильо с его похоронным видом, я бы, пожалуй, впал в блаженный оптимизм. За завтраком перед боем Мануэль почти ни к чему не притронулся, и, когда мы встали из-за стола, я попросил его подняться к себе в комнату и лечь, пообещав, что замену ему я найду. Бандерильеро отказался.
– От судьбы не уйдешь, дон Эстебан… Сколько бы ты ни оттягивал срок, рано или поздно придется платить.
На корриду я приехал с тяжелым сердцем, так и не решив, надо ли нам распрощаться с Ламорильо. Конечно, его мрачное настроение не может в конце концов не передаться другим, но выгнать Мануэля - значит снова обречь их с Кончитой на нищету, от которой они так страдали до моего появления. Имел ли я право так поступить?
Во время боя с первым быком Луис сорвал восторженные "оле!", зато Ламорильо держался хуже некуда. Его робость, колебания и неловкость вызвали недовольные крики, и это очень осложнило задачу матадора, вынужденного работать с особым напряжением, чтобы восстановить доброжелательную атмосферу. После своего жалкого выступления бандерильеро прислонился к загородке возле меня, дона Амадео и Марвина.
– Ноги не держат, - признался он. - Сам не знаю, что со мной творится…
– Идите раздевайтесь, Мануэль. Я заменю вас.
– Нет-нет, дон Эстебан. Мне необходимо победить эту слабость, иначе я начну бояться быка, и тогда все будет кончено.
Во время выступления других тореро ко мне подошел Луис. Я объяснил ему, что Ламорильо не по себе.
– Побереги его… Дай сделать одну-две вероники, а потом пошли кого-нибудь на замену… Пусть лучше думает, что ты торопишься покончить со зверем, чем сообразит, что ты больше ему не доверяешь.
– Ладно, положись на меня.
– Как, по-вашему, что с ним? - спросил дон Амадео.
– Не знаю.
Я не солгал. С этими словами мы расстались, поскольку смотреть на работу двух других, довольно посредственных матадоров не имело смысла. Вернулись мы, когда на золотистый песок арены выскочил второй бык Луиса. Я сразу же заметил отсутствие Мануэля и уже собирался бежать выяснять, в чем дело, как вдруг увидел его. Бандерильеро с лихорадочно блестящими глазами подбежал ко мне.
– Не волнуйтесь, дон Эстебан, теперь все будет хорошо! Мне сделали укол, и я готов проглотить этого быка живьем!
Такое вовсе не свойственное Ламорильо возбуждение не очень-то обнадеживало. Но не успел я ответить, как Марвин, резко оттолкнув меня, крикнул бандерильеро:
– Кто сделал вам укол?
Вопрос так удивил Мануэля, что он ответил не сразу. Потом наконец решился:
– Но это же…
И тут раздался голос Луиса.
– Быстро, Мануэль, ваша очередь! - приказал он.
Бандерильеро повернулся к нам спиной и побежал к быку.
– Вы не знаете, кто сделал ему укол? - спросил меня Марвин.
– Нет.
– А вы, дон Амадео?
– Право же, не знаю… а что?
– Просто меня это очень беспокоит!
Рибальта пожал плечами.
– Нельзя во всем подозревать злой умысел, дон Фелипе! К тому же поглядите-ка! Ламорильо снова обрел всю свою…
Но слова замерли у него на губах, потому что Мануэль, едва вонзив бандерилью, пошатнулся и не успел вовремя отбежать от быка. Зверь на бегу толкнул бандерильеро, потом развернулся и кинулся на него. Мануэль стоял, опустив руки, и его поза живо напомнила мне о том, как держался перед смертью Гарсия. Теперь я точно знал, что Ламорильо сейчас погибнет. Вцепившись в загородку, я закричал что было сил:
– Мануэль! Осторожно, Мануэль!
Он, кажется, даже не услышал. Я попытался привлечь внимание Луиса.
– Луис!
Матадор и все остальные члены куадрильи уже мчались на помощь бандерильеро, но бык опередил их. Зверь поднял на рога стоявшего к нему спиной Мануэля и, словно безжизненную куклу, подбросил в воздух. Предчувствия не обманули Ламорильо. Я не мог сдержать слез, а дон Фелипе мрачно заметил:
– Ну, дон Эстебан, теперь вы не станете спорить, что необходимо выяснить, кто сделал ему этот укол?
Я тупо смотрел на него непонимающим взглядом.
– Так вы думаете, что…
Он пожал плечами.
– Как будто вы сами не знаете!
Да, я знал, но еще не успел осознать.
Какой смысл говорить о том, что произошло в следующие несколько часов? Мы так и не выяснили ничего, что могло бы прояснить дело. Мануэля Ламорильо убили так же, как до этого Хорхе Гарсию и Рафаэля Алоху. Убийца, возненавидевший нашу куадрилью, одержал новую зловещую победу. Фелипе Марвин был вне себя от гнева. По его уверениям, еще ни разу за всю свою карьеру он не подвергался такому унижению. Все подозрения на мой счет рассеялись: детектив понимал, что если бы фатальный укол сделал я, Мануэль не прибежал бы сообщить мне об этом. Поскольку я и так знал, что невиновен, для меня расследование не продвинулось ни на шаг. Я чувствовал, что Луиса глубоко потрясла гибель любимого бандерильеро, но он старался не показывать виду. Гордость не позволяла матадору склониться перед волей судьбы, и, когда дон Амадео снова принялся умолять его прекратить выступления, по крайней мере в этом сезоне, Луис так отчитал импрессарио, что я думал, они разругались навеки. Волей-неволей нам пришлось смириться и искать замену Мануэлю для выступления в Уэльве.
Я старался оттянуть посещение Кончиты, насколько это было возможно. Еще совсем недавно мы так по-дружески провели вместе вечер, что идти в этот дом было невыносимо больно. Накануне того дня, когда я все же решился выехать из Альсиры в Мадрид, ко мне зашла Консепсьон.
– Луис сказал мне, что завтра ты едешь в Мадрид. Это правда?
– Придется.
– Ты пойдешь к Кончите Ламорильо?
– Да.
– Скажи, что я жалею ее от всего сердца.
– Хорошо.
– И тебя тоже мне очень жаль, Эстебанито…
– Спасибо.
Наступило долгое молчание. Наконец, Консепсьон решилась задать вопрос:
– Ты что-нибудь понимаешь?
– В чем?
– Во всех этих убийствах.
– Нет.
– Но какие-нибудь предположения у тебя есть?
– Нет. А у тебя?
– Тоже. А что думает Марвин?
– Он растерян не меньше нашего.
– Но все-таки должна же быть какая-то серьезная причина? Раз кто-то принялся именно за нашу куадрилью, то уж не без оснований.
– Несомненно. Но в чем причина? Кстати, ответив на этот вопрос, мы тем самым почти наверняка разоблачили бы убийцу.
– Ты не думаешь, что все эти смерти нужны лишь для того, чтобы выбить из седла Луиса?
– Сначала я так думал, но теперь почти уверен в обратном.
– Почему?
– Потому что убийца, судя по всему, тесно связан с нами, в курсе всех наших дел, а следовательно, не может не знать, что в глубине души Луиса не так уж волнует смерть товарищей.
– Тебе не кажется, что ты судишь слишком жестоко?
– Но это правда…
– Как раз поэтому твои слова особенно ужасны… Но если все это направлено не против Луиса, то против кого?
– Может, против дона Амадео?
– Брось, никто не станет убивать, чтобы разорить соперника. Для этого существуют другие средства. И потом, к чему губить тех, кого можно заменить? Если бы кто-то хотел разрушить планы Рибальты, то сразу же вывел бы из строя Луиса. Ты не согласен?
– Да, ты права.