В каких только поворотах не изучался Шерлок Холмс, будто он в самом деле жил и действовал! Нашлись исследователи, которые с необычайным энтузиазмом и тщанием привели в хронологический порядок его биографию, постарались по косвенным намекам восстановить в его существовании все то, что выходит за пределы разбираемых им таинственных происшествий. Установили, что ему нравилось и не нравилось, чем он увлекался и что недолюбливал, каковы были его взгляды на религию и взаимоотношения с женщинами. Наконец, те же добросовестные исследователи указали… профессиональные ошибки маэстро.
И Шерлок Холмс, оказывается, ошибался, но не только потому, что "на всякого мудреца довольно простоты"; некоторые его промахи на совести Конан Дойля, который не всегда мог соблюсти совершенную строгость и стройность в умозаключениях своего героя.
Так случалось, если автор вторгался в область специальную, и тогда "соколиное зрение" не спасало Шерлока Холмса перед судом знатока. Фиаско в этом смысле Конан Дойль потерпел с рассказом "Серебряный" - о пропаже классного скакуна и убийстве тренера. Позднее писатель чистосердечно признался, что ничего не понимал в ипподромном быте и взял скаковой мир лишь как эффектную площадку для действия. Истинные знатоки тотчас различили невежество и не могли этого простить. И тот, который понимал скачки как следует, учинил Конан Дойлю в спортивном отделе одной из газет полный разнос. Писатель оценил ревность конника-энтузиаста, не спорил, не отпирался, но и не сдавал своих позиций. Он знал, что им однажды и навсегда найден в поведении Шерлока Холмса тон психологической убедительности, который уберегает его от мелочных придирок. "Накануне вечером, как обычно, лошадей тренировали и купали, и конюшни были заперты в девять часов", - что же, пусть "обычно" лошадей тренируют и купают по утрам, и в девять часов утра, а не вечера скаковой ипподром уже замирает, но сюжет, но суть происходящего требовала сумерек - и был вечер. Ведь не хотели же верить в натуральную змею на сцене, а макет выглядел, как живая змея.
Еще раз Шерлока Холмса поймали на слове, когда в рассказе "Случай в интернате" он с присущей ему уверенностью определяет, между прочим, по следу велосипедных колес, в какую сторону ехал человек.
- Это невозможно! - стали говорить Конан Дойлю. - След переднего и заднего колеса совершенно одинаков!
Тут Конан Дойля взяло за живое, потому, должно быть, что он сам был заядлым велосипедистом. Он решил проверить это на опыте, и оказалось, что Шерлок Холмс был прав!
Конечно, лишь специальное и скрупулезное изучение могло обнаружить всякие несуразности. С широкой читательской точки зрения, Шерлок Холмс оставался непогрешимым. Ведь большинство следило не за ходом следствия и не за "дедукцией" - все подчинялось полету вдохновения, которое овладевало Шерлоком Холмсом при столкновении с опасностью или тайной. Убедительно было вот что: приехали французские школьники в Лондон и первым делом попросили показать, где на Бейкер-стрит живет Шерлок Холмс. А когда уже не школьники, а литераторы поинтересовались у Конан Дойля, где тот дом, который автор имел в виду, когда описывал жилище Шерлока Холмса, писатель просто не знал, что ответить. Он и не думал об этом. "Но, - сказал он в утешение, - там обязательно должен быть какой-нибудь дом в этом роде".
Шерлок Холмс сделался мифическим персонажем; сойдя со страниц книг Конан Дойля, он стал достоянием молвы, о нем фантазировали сами читатели. Появились анекдоты о Шерлоке Холмсе и его создателе. Например: в Риме берет Конан Дойль извозчика, тот и говорит: "А, господин Дойль, приветствую вас после вашего путешествия в Константинополь и в Милан!" "Как мог ты узнать, откуда я приехал?" - удивился шерлокхолмсовской проницательности Конан Дойль. "По наклейкам на вашем чемодане", - хитро улыбнулся кучер.
У Конан Дойля также часто спрашивали, кто он сам: Шерлок Холмс или доктор Уотсон? И писатель опять в недоумении разводил руками. Ни тот, ни другой отдельно, в нем содержались оба, как и вообще жизнь связывает противоположности, "лед и пламень", безумные фантазии и здравый смысл, проницательность и простоватость. Друг без друга эти крайности даже менее интересны.
"Я не хочу быть неблагодарным Холмсу, - писал Конан Дойль в автобиографии, подводя итог их долгому союзничеству, - он был для меня во многих отношениях хорошим другом. Если иногда я вроде бы и уставал от него, так это потому, что характер его не допускает светотени. Это счетная машина, и всякая попытка добавить что-нибудь лишь способна испортить все впечатление".
Все же Конан Дойль неуклонно считал, что успех Шерлока Холмса заслоняет его более значительные произведения. Писатель имел в виду свои исторические романы.
Три эпохи из прошлого Англии и Европы особенно интересовали его. Это, во-первых, времена Столетней войны XIV–XV веков. Затем XVII столетие, пора Английской буржуазной революции. Наконец, наполеоновские войны, от Трафальгара до Ватерлоо. Им писатель посвятил несколько произведений, в том числе "Подвиги" и "Приключения" бригадира Жерара. К этому циклу примыкает "Родни Стоун" (1896); время действия романа относится к первым десятилетиям прошлого века, те же имена Наполеона и Нельсона встречаются на его страницах. Однако исторические события, государственные персоны проходят в нем бледным фоном, больше всего внимания уделено спортивным нравам и лицам, главным образом боксу, атмосфере, окружавшей "ринг", колоритным фигурам боксеров, кодексу спортивной чести. В жанровом отношении это роман переходный - от исторического к социально-бытовому. Впрочем, ему предшествовал социально-бытовой роман Конан Дойля "Торговый дом Гердлстон" (1890).
К историческим романам Конан Дойля примыкает небольшой цикл рассказов о далеком прошлом. Среди них рассказы из истории Рима и римского владычества в Англии последних его дней. Писателя, как можно видеть, интересовали узловые этапы английской истории.
К прошлому Конан Дойль обращался с воодушевлением исследователя и тщанием реставратора: он добивался максимальной бытовой достоверности в картинах ушедших времен. "История - такая дама, - отмечал он, - что если кто-либо позволил себе какие-нибудь вольности в отношении ее, то должен поспешить раскаяться и сознаться". Каждому историческому роману Конан Дойля предпослан список книг, специальных и популярных, которыми он пользовался, восстанавливая картину той или иной эпохи. Тут фундаментальные исторические исследования, мемуары, дневники, письма, работы по быту, по отдельным отраслям деятельности. Например, приступая к роману "Родни Стоун", Конан Дойль читал "Историю флота", "Историю бокса", "Историю скачек", "Времена кучеров". Он перечислял эти книги не только потому, что в Англии строго соблюдается авторское право и даже частичный плагиат может повлечь за собой судебное дело, но потому также, что писатель хотел подчеркнуть основательность повествования. Будет преувеличением сказать, что он и сам занимался исследованием. Нет, он лишь умело и талантливо компилировал, цепко выбирая выразительные детали, черты обихода, приметы нравов, манер, особенности речи. В каком-то смысле Конан Дойль действовал теперь так же, как поступал он еще в ученические годы: пересказывал, преображая прочитанное. С юных лет им усвоен подобный метод вдохновиться, "пропитаться" книгами, а затем наново и по-своему пережить их. "Скомбинировать и передать", - он сам говорил об этом.
Однако сверх живой детали, бытовой достоверности есть еще другая, гораздо более принципиальная "правда истории" - собственно правда, представление о которой зависит от угла зрения на прошлое, от авторской тенденции. И здесь дело обстоит сложнее.
Конан Дойль откровенно тенденциозен в своем подходе к истории. Даже когда он стремится, как в "Белом отряде", показать человека, "который одну минуту свиреп и зол, а в следующую минуту делается ласковым и мягким, на губах у него ругательство, а глаза смеются", даже когда писатель таким образом смешивает "добро" и "зло", все равно ясны его симпатии. И в истории он ищет людей родственной ему среды, следя за тем, как от прошлого к настоящему совершалось их продвижение. На этот счет у писателя существует своя, так сказать, правда, свой пафос истории. И в этом продолжают действовать ранние его пристрастия. Конан Дойль по-прежнему сохраняет привязанность к Т. Б. Маколею, ибо по-своему оправдывает повороты и жертвы истории там и тогда, где торжествует среднебуржуазная прослойка.
В романе "Белый отряд" Конан Дойль обратился к кризисному этапу истории феодальной Англии и представил в героическом ореоле мелкое или измельчавшее рыцарство, которое готово было приспособиться к новым условиям. Была, однако, в английской литературе еще одна книга о рыцарстве. Но уже не исторический роман, а памятник как раз того самого времени. Книга эта - "Смерть Артура" - появилась за рамками периода, взятого Конан Дойлем, позднее событий, изображенных им, однако в пределах все той же эпохи Столетней войны, а также междоусобицы Алой и Белой Розы.
Автор "Смерти Артура", сэр Томас Мэлори, рыцарь, личность полулегендарная, но все же установленная, был истинным сыном своего века. Он был, возможно, ровесником XV столетия, и не исключено, что юношей участвовал в прославленной битве при Азинкуре. В итоге своей бурной, ломаной жизни сэр Томас оказался в темнице и там составил обширный свод легенд о рыцарях Круглого Стола, служивших древнему королю Артуру. И Мэлори был тенденциозен, стараясь через старинные рассказы передать свое понимание современности. Патетический приверженец прошлого, плоть от плоти феодального уклада, он с безысходной горечью смотрел, как уходит в небытие его Англия. Чем ближе к развязке, тем чаще раздаются вздохи: "Так было в то время", или "Вот было время", или "Не то, что ныне". Даже когда подруга короля Артура оказывается неверна супружескому долгу, Мэлори не хочет признавать измены, "ибо и любовь в те времена была не такой, как в наши дни".
Со страниц исторических романов Конан Дойля также слышны вздохи о прошлом, о том, какое "было время"… Но вздохи и сетования этих двух авторов звучат не в унисон.
Разница делается особенно резка, когда Мэлори подходит к последним главам своей эпопеи. Не только степень, не только сила тоски по прошлому, но и само ее существо иные.
Содружество Круглого Стола распалось. Вместо него мы видим груду мертвых, искалеченных тел. Доблестные рыцари уничтожили друг друга. Один из немногих оставшихся в живых вассалов короля Артура отправляется взглянуть на поле битвы. В накаленном гибельными страстями воздухе реет сознание непоправимой, трагической ошибки. То, что открывается взору последнего из рыцарей, еще более жутко.
"…И услышал он и увидел при лунном свете, что вышли на поле хищные грабители и лихие воры и грабят и обирают благородных рыцарей, срывают богатые пряжки, и браслеты, и добрые кольца, и драгоценные камни во множестве. А кто еще не вовсе испустил дух, они того добивают ради богатых доспехов и украшений".
Кто же эти "пузыри земли", если воспользоваться шекспировскими словами? Вглядевшись пристальнее, мы узнаем в них обломки тех самых "белых отрядов", которые были героизированы Конан Дойлем.
Ночное поле боя, покрытое окровавленными телами, и вурдалаки, бродящие по нему в поисках добычи, - живая картина и в то же время аллегория. Так представлял себе автор "Смерти Артура" распад прежнего мира и судьбы отечества. Столь низменный облик имели в его глазах силы, способствовавшие этому распаду.
"Однако тут-то, в этом чаду смерти, - на свой лад рассуждает Конан Дойль, - в этом тумане заразы, зародилась более светлая и более свободная Англия. Тут в этот мрачный час сверкнул первый луч новой зари. Ибо не иначе, как посредством великой встряски и перемены, могла нация свергнуть железную феодальную систему, сковывавшую ее члены".
Необходимо еще раз оговорить: в "Смерти Артура" и в романе Конан Дойля, откуда взято это суждение, показаны разные события, разные этапы, но одного процесса. И если для Мэлори феодальная эпоха обрывается "днем рока", несет в себе смерть, конец, то Конан Дойль говорит о "новой заре". Говорит он об этом в то время, когда новейшие сэры Найджелы стали очень уж похожи на прозаических, благополучных Форсайтов. А Конан Дойль хочет напомнить им о бурных страстях, о былом героизме, о благородстве. Никакое другое понятие не употребляется им столь часто, как "рыцарское благородство".
И если Мэлори в свое время оправдывал супружескую измену, потому что и "любовь прежде была не такая", то Конан Дойль в том же примерно духе романтизирует наполеоновские войны, ибо и у него выходит, что раньше была иная война, не беспринципно-безжалостная, как ныне… "То был исключительный век, - говорится в авторском предисловии к наполеоновским романам, - и он давал исключительных, людей. Двадцать три года Франция находилась в состоянии войны, лишь с краткой мирной передышкой на несколько месяцев. Для французов война стала нормальным и естественным состоянием. Дети рождались на войне, росли на войне, бились на войне и умирали все в той же нескончаемой войне, не имея даже понятия о том, что такое мирная жизнь… И, оказывается, столь удивительные условия не огрубили их, между ними попадались рыцарственные, благородные души, отчаянно доблестные, чьи поступки живо напоминали об истинном духе рыцарства". И далее неунывающий бригадир Жерар на протяжении своих "Подвигов" и "Приключений" постоянно толкует о "благородстве" и "рыцарстве".
Бокс, и тот был прежде благороднее, как стремится показать это Конан Дойль в романе "Родни Стоун". "Во времена Джексона, Брейна, Крибба, Блетчеров, Пирса Галли и прочих главарями ринга оставались люди, чья честность стояла выше подозрений", - так утверждает Родни Стоун. Он не хочет остаться голословным: "Вы слышали, как Пирс спас в Бристоле девушку из горящего дома, как Джексон завоевал уважение и дружбу лучших людей своего века и как Галли занял место в первом Парламенте после реформы". Готовые отдубасить друг друга по всем рыцарским правилам на ринге, эти бойцы тем более являли образцы благородства за чертой канатов. Словом, "были люди"! А ныне? И слово "проходимцы" - первое, что срывается с языка у Родни Стоуна.
Никакая жестокая схватка, даже никакое коварство или урон, нанесенный рыцарской чести, не способны были вывести сэра Томаса Мэлори из равновесия до тех пор, пока все это совершалось в пределах Круглого Стола. И повествователь с толком, со знанием дела и высоким чувством готов без устали живописать, как рыцари в доблестном бою наступали, да отступали, да приседали, да увертывались от нападений и сами отвечали противнику могучими ударами. Сэр Томас внимательно следит за тем, как хлещет кровь, подробно передает, что за раны и увечья были нанесены в честной схватке и какое множество полегло на поле. А сколько раз не только в силу повествовательного ритуала, а по непосредственной склонности и охоте Мэлори наблюдает и передает: вот один рыцарь поверг другого замертво, и спешит к нему, и снимает с него шлем, и становится на грудь ногой или поступает каким-нибудь еще страшным способом и собирается отсечь ему голову, если только побежденный не успеет или не пожелает вымолить себе пощаду!
Весь этот ужас, по меньшей мере, нормален, если не привлекателен для Мэлори. И для него это вовсе не "ужас", но суровая и даже страшная цена единства Круглого Стола. А Круглый Стол, как и чаша Святого Грааля, - превыше и важнее всего! Совершенно иными глазами смотрит Мэлори, когда вдруг откуда-то из-под земли выползает кровососное пожирательство, хищничество, чуждое каких бы то ни было одушевляющих понятий, кроме наживы.
По-своему и Конан Дойль говорит о войне как о "нормальном и естественном состоянии", о кулачной драке, как о честном и благородном занятии и, наконец, о разбое "белых отрядов" как о чем-то героическом, поскольку каждая из этих сфер - замкнутый, живущий своими законами мир, отличный в этом смысле от мира новейшего, где, кажется, нет пределов, нет норм, короче, нет "благородства".
Конан Дойль соблюдает, конечно, меру иронии в отношении к браваде и доблестям Жерара, вообще ко всему "героическому" и "благородному", что берет он из прошлого. Но эта мера далеко не всегда выдерживается им или оказывается подвластна ему. Его голос дрожит, взор затуманивается, ему чудится "воссоединение народов английского языка", ему видится торжествующий "дух нации".
Конан Дойля привлекают цельные, жизнелюбивые и волевые характеры, героями его исторических романов выступают люди, чуждые религиозного фанатизма и сословной ограниченности, проникнутые свободолюбивым духом, наделенные чувством личного достоинства. Обращаясь от прошлого к современности, он духу наживы и буржуазному хищничеству стремится противопоставить дух бескорыстия и благовидной деятельности, дельцам-живоглотам - деловых людей иного склада. Вместе с тем он невольно обнажает зависимость неприглядных и преступных явлений, злобных характеров и зловещих замыслов от условий жизни, как он это делает, например, в "Торговом доме Гердлстон", в социально-бытовом романе с криминальным и детективным сюжетом.
Хотя исторические романы Конан Дойля, а также "Торговый дом Гердлстон" имели успех, все же им не была суждена столь долгая и постоянная жизнь в читательской памяти, какая была у книг о Шерлоке Холмсе. Да и научно-фантастические повести Конан Дойля оказались в этом смысле удачливее. "Затерянный мир", "Отравленный пояс", "Маракотова бездна" - именно фантастические свои произведения, и прежде всего "Затерянный мир", Конан Дойль посвятил "мальчику, наполовину ставшему мужчиной, или мужчине, наполовину остающемуся мальчиком", то есть читателю, готовому отправиться в страну вымысла. Впрочем, фантазируя, Конан Дойль также добивался достоверности.
Работая над "Затерянным миром", населяя плато на Амазонке разными доисторическими животными, Конан Дойль консультировался со специалистами. На него, в частности, оказал влияние своими трудами и советами зоолог Эдвин Рей Ланкестер. "Как насчет гигантской змеи длиной в шестьдесят футов? - предлагал Ланкестер Конан Дойлю новых обитателей "Затерянного мира". - Или зверя, похожего на кролика, а величиной с быка?"
"Затерянный мир" вышел самой удачной и убедительной научно-фантастической книгой Конан Дойля. Вот почему, должно быть, подобно тому, как искали на Бейкер-стрит дом Шерлока Холмса, современные летчики, пролетая над Амазонкой, высматривают плато, описанное Конан Дойлем.
В поздних книгах сказались кризисные настроения, владевшие тогда писателем. Фантазия там переставала быть трезвой, она наполнялась мистикой.