Как был, с портфелем под мышкой, в шляпе и мокром плаще, я распахнул дверь и обнаружил незнакомку в кресле; скрестив ноги и дымя сигаретой, она читала киножурнал. Посетительница тут же вскочила и посмотрела на меня так, словно перед ней возник киноактер во плоти.
– Пройдемте со мной.
Я обратил внимание на ее дешевое пальтишко, туфли со стоптанными каблуками и, главное, прическу – конский хвост, модный у танцовщиц и известных девиц с Левого берега.
У себя в кабинете я разделся и сел на свое место, указав ей на кресло напротив.
– Вас кто-нибудь направил сюда? – осведомился я.
– Нет, я сама пришла.
– Почему вы обратились именно ко мне, а не к другому адвокату?
Я частенько задаю этот вопрос, хотя ответ не всегда льстит моему самолюбию.
– А вы не догадываетесь?
– Я больше не играю в загадки.
– Допустим, потому, что у вас есть привычка добиваться оправдания своих клиентов.
Недавно один журналист сказал то же самое по-другому, и в таком виде фраза обошла всю прессу:
"Если вы невиновны, берите любого адвоката; если виновны, адресуйтесь к мэтру Гобийо".
Лицо незнакомки было беспощадно освещено лампой, и я помню, что чувствовал себя неловко, всматриваясь в его черты: оно одновременно было детским и очень старым, этакой смесью простодушия и плутоватости, невинности и порока, добавил бы я, если бы мне не претили эти слова, которые я резервирую для присяжных.
Она была худа и в плохой физической форме, как все девушки ее возраста, которые живут в Париже, не соблюдая гигиены. Почему мне подумалось, что у нее наверняка грязные ноги?
– У вас нелады с юстицией?
– Непременно будут.
Она была довольна, что удивила меня, и, уверен, нарочно закинула ногу на ногу, приоткрыв их выше колен. Косметика, которую она освежила в ожидании приема, была кричащей и неумелой, как у проститутки последнего разбора или недавно приехавшей в Париж служаночки.
– Стоит мне вернуться к себе в гостиницу, если только это произойдет, меня возьмут; не исключено, что постовым уже розданы мои приметы.
– И вы хотели повидаться со мной до этого?
– А то! После было бы слишком поздно.
Я ничего не понимал и невольно заинтересовался. Этого она, несомненно, и добивалась: недаром же я перехватил беглую улыбку на ее тонких губах.
– Полагаю, вы невиновны?
Она безусловно читала отзывы обо мне, потому что ответила в тон:
– Будь я невиновна, меня бы здесь не было.
– За какое правонарушение вас разыскивают?
– За разбой.
Она произнесла это слово просто и сухо.
– Вы совершили вооруженное нападение?
– Оно ведь называется разбоем, верно?
Я поудобней устроился в кресле, приняв свою обычную позу: левая рука подпирает подбородок, правая небрежно чертит в блокноте слова и закорючки, голова чуть наклонена вбок, большие глаза безучастно вперяются в клиентку.
– Рассказывайте.
– Что?
– Все.
– Мне девятнадцать...
– Я дал бы вам семнадцать.
Я брякнул это нарочно: хотел неизвестно зачем задеть ее. Конечно, я мог бы сослаться на своего рода антагонизм, возникший между нами с первой же встречи. Она бросала вызов мне, я – ей. В ту минуту могло еще казаться, что шансы у нас равны.
– Родом я из Лиона...
– Дальше.
– Мать у меня ни домохозяйка, ни фабричная работница, ни проститутка.
– Почему вы так говорите?
– Потому что обычно так именно и бывает, верно?
– Читаете народные романы?
– Только газеты. Мой отец-учитель, мать до замужества служила на почте.
Она ждала ответной реплики, но ее не последовало, от чего посетительница несколько смешалась.
– До шестнадцати я ходила в школу, получила аттестат и год работала в Лионе машинисткой автодорожной компании.
Я счел за благо промолчать.
– В один прекрасный день я решила попытать счастья в Париже и убедила родителей, что по переписке нашла себе место.
Я по-прежнему молчал.
– Вас это не интересует?
– Продолжайте.
– Я приехала сюда, не имея работы, и сами видите, выкрутилась, раз уж жива до сих пор... Вы даже не спросите, как я выкручивалась?
– Нет.
– А я все-таки скажу. Всеми правдами и неправдами.
Я не моргнул глазом.
– Всеми! Понимаете, всеми! – настаивала она.
– Дальше.
– Я сдружилась с Ноэми, ну, той самой, которую сейчас наверняка где-то сцапали и допрашивают. А так как известно, что дельце мы провернули вдвоем, все равно выяснится, если уже не выяснилось, что комнату в меблирашке мы снимали на двоих, и меня там будут ждать. Знаете "Номера Альберти" на улице Вавен?
– Нет.
– Это там.
Моя позиция начала выводить ее из терпения, и она постепенно утрачивала самообладание. Со своей стороны я умышленно напускал на себя вид этакой безразличной ко всему глыбы.
– Вы всегда такой? – с досадой бросила она. – Я-то воображала, что ваша роль – помогать своим клиентам.
– Прежде всего я должен знать, в чем должна состоять моя помощь.
– Да в том, чтобы добиться оправдания нас обеих.
– Тогда слушаю.
Она поколебалась, пожала плечами и вновь заговорила:
– Ладно, попробую... В конце концов, мы нахлебались этого под завязку.
– Чего?
– Желаете подробностей? Ну что ж, я не из стеснительных, и если вас тянет на пакостные истории...
В голосе ее зазвучали презрение и разочарование, и, чуточку злясь на себя за большую, чем обычно, жестокость, я в первый раз подбодрил ее:
– Кому пришла мысль о налете?
– Мне. Ноэми мысли не приходят – слишком глупа.
Девка она славная, но мозги неповоротливые. Словом, газеты надоумили. Я подумала, что, если капельку повезет, мы сможем разом выкарабкаться на несколько недель, а то и месяцев. По вечерам мне часто случается шататься у вокзала Монпарнас, и я малость изучила тамошний район. А на улице Аббата Грегуара приметила лавочку часовщика, открытую по вечерам часов до девяти-десяти.
Магазинчик маленький, освещен плохо. В глубине видна кухня, где старуха, слушая радио, чистит овощи или вяжет.
У окна, вставив в глаз лупу в черной оправе, работает лысый часовщик, тоже старикан, и я умышленно без конца ходила мимо, чтобы присмотреться к ним.
Этот кусок улицы освещен плохо, магазинов поблизости нет...
– Оружие у вас было?
– Я купила детский револьвер – такие с виду ни дать ни взять настоящие.
– Это произошло вчера вечером?
– Позавчера. В среду.
– Продолжайте.
– В самом начале десятого мы обе вошли в лавку. Ноэми притворилась, что сдает в ремонт свои часы.
Я держалась сбоку от нее и забеспокоилась, что старухи нет на кухне. Чуть было не отказалась даже от нашего замысла, но потом, когда старик наклонился, чтобы осмотреть часы моей подружки, показала ему дуло своего пугача и заявила:
– Налет. Не кричать. Отдайте деньги, и я не причиню вам вреда.
Он почувствовал, что с ним не шутят, и отпер ящик кассы, а Ноэми, как было уговорено, похватала часы, висевшие вокруг верстака, и рассовала их по карманам пальто.
Я уже протянула руку за деньгами, как вдруг почувствовала, что за спиной у меня кто-то стоит. Это оказалась старуха, в шляпе и пальто: она откуда-то вернулась и прямо с порога стала звать на помощь.
Моя пушка, видимо, ее не испугала. Она раскинула руки, преградила нам дорогу и заголосила:
– Спасите! Грабят! Убивают!
Тут я заметила рукоять для подъема и опускания железной шторы, схватила ее и ринулась на старуху, бросив Ноэми:
– Мотаем!
Я ударила и толкнула старуху, которая навзничь рухнула на тротуар, так что нам пришлось переступать через нее. Мы разбежались в разные стороны.
На тот случай, если придется разделиться, у нас был уговор встретиться в одном баре на улице Гэте, но я попала туда не сразу, потому что больше часа колесила по городу, аж до Шатле на метро добралась. В баре я спросила у Гастона:
– Моя подружка не приходила?
– Весь вечер ее не видел, – ответил он.
Часть ночи я провела не у себя, а на рассвете вернулась в "Номера Альберти", но Ноэми дома не было. Больше я ее не видела. Во вчерашней утренней газете в нескольких строчках описывается наша история и добавлено, что жена часовщика, у которой рана на лбу и поврежден глаз, попала в больницу.
Больше ничего пока не известно. Ни вчера вечером, ни сегодня утром о нас ни слова. Не указано также, что номер откололи две женщины.
Мне это не нравится. Прошлой ночью я в "Номера Альберти" не возвращалась, а нынче в полдень, направляясь в бар на улице Гэте, вовремя заметила двух шпиков в штатском.
Я повернула голову и прошла мимо, а из одного бистро на Ренской улице, где меня не знают, позвонила Гастону.
Я слушал все так же неподвижно, не выказывая никаких признаков интереса, на который она рассчитывала.
– Ему вроде бы показали фотку Ноэми, такую, понимаете, какую делают с арестованных, и спросили, знакома ли ему эта девушка. Он ответил, что знакома. Тогда легавые поинтересовались, знает ли он ее подружку, и он опять ответил, что знает, а вот где мы обе живем – ему неизвестно. То же наверняка проделали во всех барах и меблирашках по соседству. Я упросила Гастона – мы ведь приятели – оказать мне услугу, и он согласился.
Она посмотрела на меня так, словно остальное я уже угадал.
– Я жду, – холодно уронил я.
Не знаю, за что, в сущности, я на нее злился, но злился я бесспорно.
– Когда его станут допрашивать снова – а это обязательно произойдет, – он покажет, что в четверг Вечером, как раз во время налета, мы обе сидели у него в баре, и найдет клиентов, которые подтвердят его слова. Этого Ноэми не знает, и это ей необходимо сообщить. Насколько я ее себе представляю, она пока что не раскололась и с упрямым видом отмалчивается. А – раз вы теперь наш адвокат, у вас есть право увидеться с ней и втемяшить что нужно. Вы можете также оговорить все подробности с Гаетоном – он у себя в баре до двух ночи. Я предупредила его по телефону. Денег я вам пока что не обещаю – у меня их просто нет, но я знаю, что вам случалось браться за дела и бесплатно.
Я считал уже, что знаю все, все увидел, все услышал.
И все-таки я чувствовал: она не решается прерваться, еще не все выложила и ей остается сказать или сделать нечто такое, что внезапно показалось ей трудным. Не боится ли она испортить свой фокус, который, несомненно, готовила столь же тщательно, как и налет?
Я вновь представляю себе, как она встает, побледнев, силясь самоуверенно улыбнуться и с блеском разыграть главную часть партии. Взгляд ее, обежав комнату, остановился на единственном не заваленном бумагами углу письменного стола, и, задрав юбку до талии, она запрокинулась с негромким:
– Лучше уж вы попользуйтесь, пока меня не посадили.
Трусиков на ней не было. Так впервые я увидел ее тощие ляжки, по-девчоночьи выпуклый живот, темный треугольник лобка, и кровь совершенно беспричинно ударила мне в голову.
Я видел ее запрокинутое лицо рядом с настольной лампой и вазой с цветами, которые Борденав меняет каждое утро, а она тоже старалась не сводить с меня глаз и ждала, мало-помалу теряя уверенность в удаче, потому что чувствовала: я не реагирую.
Потребовалось известное время на то, чтобы глаза у нее увлажнились, она шмыгнула носом, нащупала наконец рукой край юбки и, еще не опустив ее, разочарованным и униженным тоном пробормотала:
– Это вам ничего не говорит?
Она медленно поднялась, повернувшись ко мне спиной, и, все так же пряча лицо, покорно осведомилась:
– Значит, полный отказ?
Я закурил сигарету и в свой черед выдавил, глядя в сторону:
– Садитесь.
Она повиновалась не сразу и, прежде чем повернуться ко мне, громко, по-детски высморкалась.
Ей-то я и звонил сейчас на улицу Понтье, где у нее лежит в постели мужчина, с которым я знаком и которого только что не просил стать ее любовником.
Телефон зазвонил, когда я раздумывал, стоит ли писать еще. Я узнал голос жены:
– Все работаешь?
Я заколебался:
– Да нет...
– Может, заедешь за мной? Здесь Мориа. Корина собирается, если ты явишься, оставить нас обедать с четырьмя-пятью приятелями.
Я ответил "да".
Итак, сейчас я уберу "свое" досье в шкаф, решу, за какими книгами библиотеки буду держать ключ, а потом пойду одеваться.
По-прежнему ли прячется под мостом Мари чета клошаров?
Глава 2
Вторник, б ноября, вечер.
Я поднялся в спальню, чтобы переодеться, и позвал Альбера.
– Выведете машину и отвезете меня на улицу СенДоминик. Мадам, полагаю, взяла "четыре аш-вэ"?
– Да, мсье.
У нас две машины и шофер, он же дворецкий, но судачат главным образом о шофере. Его наличие объясняют наивным тщеславием выскочки, хотя нанял-то я его по совсем уж другой, смехотворной причине.
Сиди передо мной клиент и скажи он мне то же самое, я, несомненно, оборвал бы его:
– Ограничьтесь изложением фактов.
Тем не менее не упущу случая разрушить мимоходом еще одну легенду. Мэтр Андрие, мой первый и, кстати, единственный патрон, а также первый муж Вивианы, был одним из немногих парижских адвокатов, которых возили во Дворец шоферы в ливрее. Отсюда вывод: я стремлюсь ему подражать, и Бог весть какой комплекс толкает меня доказывать жене...
Когда мы начинали и жили на площади ДанферРошро с Бельфорским львом [2] под окнами, я ездил на метро. Это длилось недолго, всего с год, после чего я уже мог позволить себе такси. Мы не замедлили купить машину по случаю, но если у Вивианы уже были водительские права, то я оказался неспособен сдать экзамен. Машины я не чувствую, да и реакция у меня не шоферская. За баранкой я так напрягаюсь, так уверен в неизбежности аварии, что экзаменатор посоветовал мне:
– Вам лучше бросить это, господин Гобийо. Случай с вами – не единственный, и происходит такое преимущественно с людьми высокого интеллекта. Со второго или третьего захода вы, конечно, свои права получите, но рано или поздно угодите в катастрофу. Вождение – не для вас.
Я вспоминаю, как почтительно он произнес последние слова: моя репутация уже устанавливалась.
Несколько лет, вплоть до того, как мы обосновались на острове Сен-Луи, шофера мне заменяла Вивиана, отвозившая меня во Дворец и заезжавшая за мной по вечерам, и лишь когда Альбер, сын нашего садовника в Сюлли, отбыв военную службу, стал искать работу, нам пришла мысль нанять его.
Когда нас с женой перестали вечно видеть вместе, это показалось странным: наша неразлучность уже стала легендой, и я уверен, что кое-кто до сих пор воображает, будто Вивиана помогает мне составлять мои досье, а то и писать судебные речи.
Я не самолюбив в том смысле, в каком это присуще моим собратьям, и если...
Факты!
Почему я то и дело возвращаюсь к прошлому воскресному вечеру, хотя он не ознаменовался никакими важными событиями? Сегодня у нас вторник. Вот уж не думал, что меня так скоро опять потянет погрузиться в свое досье.
Итак, Альбер отвез меня на улицу Сен-Доминик, и, заметив на парадном дворе голубую машину жены, я отпустил его. У Корины де Ланжель я застал человек десять в одной из гостиных и трех-четырех в маленькой, оборудованной под бар круглой комнатке, где священнодействовала сама хозяйка дома.
– Шотландского, Люсьен? – осведомилась она, перед тем как расцеловаться со мной.
Она целуется с каждым. В доме это ритуал.
Затем почти тут же раздалось:
– Какое чудовище жестокости вырывает наш великий адвокат из когтей правосудия?
В огромном кресле, беседуя с Вивианой, восседал Жан Мориа. Я пожал руки завсегдатаям – Ланье, владельцу нескольких газет, депутату Дрюэлю, имя которого никак не могу запомнить и о котором знаю только, что он всегда торчит там, где находится Корина, называющая его "одним из своих протеже", и нескольким интересным женщинам за сорок – такое на улице Сен-Доминик правило.
Я уже сказал: ничего не произошло, если не считать того, что обычно происходит на такого рода сборищах. Пить и болтать продолжали до половины девятого, когда, как сообщила мне Вивиана, осталось всего человек пять-шесть, в том числе Ланье и, разумеется, Жан Мориа.
Мориа знают все: раз десять он был министром, дважды премьером и снова им станет. Его фотографии и карикатуры на него появляются на первых полосах газет не менее регулярно, чем изображения кинозвезд.
Мориа – коренастый, плотный мужчина, почти такой же уродливый, как я, но имеющий передо мной два преимущества – высокий рост и какую-то мужицкую жестокость, придающую благородство его облику.
Биография его тоже более или менее известна, во всяком случае, тем из парижан, что причисляют себя к посвященным.
В сорок два года, женатый, отец трех детей, он все еще был ветеринаром в Ньоре [3] и, казалось, не питал никаких честолюбивых замыслов, когда в результате предвыборного скандала выставил свою кандидатуру в депутаты и прошел.
Вероятно, не повстречайся с ним Корина, он до конца дней оставался бы просто депутатом-работягой, исправно циркулирующим между убогой квартиркой на Левом берегу и своим избирательным округом. Сколько ему тогда было?
Определить возраст Корины трудно. Судя по тому, как она выглядит сейчас, ей что-то около тридцати. Муж ее, старый граф де Ланжель, умер два года назад, и она начала отрываться от привычной им среды Сен-Жерменского предместья ради общества редакторов газет и политических деятелей.
Утверждают, что выбрала она Мориа не случайно и что чувство здесь ни при чем: до него она перепробовала двух-трех других, рассталась с ними и долго присматривалась к депутату из Ньора, прежде чем остановить на нем выбор.
Как бы то ни было, его все чаще видели у нее в доме, поездки в Де-Севр стали менее регулярны, и уже через два года он заполучил первый полупортфель, а вскоре стал и министром.
С тех пор минуло лет пятнадцать, а то и все двадцать – я не даю себе труда проверять даты: они не имеют значения, – и ныне их связь-это нечто общепризнанное, почти официальное: когда Мориа нужен, ему звонят на улицу Сен-Доминик и глава кабинета, и из Елисейского дворца.
Он не порвал с женой, живущей в Париже где-то около Марсова поля. Я не раз встречал ее: она осталась все такой же неуклюжей, незаметной и вечно выглядит так, словно извиняется за то, что столь мало достойна великого человека. Их дети обзавелись семьями – старший, по-моему, подвизается в своей департаментской префектуре.
У Корины Мориа не позирует перед избирателями или для потомства. Он предстает здесь таким, каков он на самом деле, и часто производил на меня впечатление человека, который скучает, точнее, человека, силящегося не разочаровать окружающих.
В воскресенье, когда наши взгляды скрестились впервые, он наблюдал за мной и хмурился, словно открывая во мне нечто, новое, такое, что меня подмывает назвать "печатью".
Из стыдливости и боясь показаться смешным, я не повторил бы вслух то, что сейчас напишу, но в это воскресенье я поверил в печать, в незримую отметину, разглядеть которую могут только посвященные, те, что сами ее носят.