Вокзал уже загораживал всю перспективу в верхней части улицы, стали видны его фонари, некоторые сверкали ярче других, и подымавшийся дым товарного поезда; дым казался светлее неба над крышей. Там, конечно, были такси, уж два или три обязательно. Им оставалось пройти не больше двухсот метров. Совсем недавно тот же путь, но в другом состоянии духа, в лучах заходящего солнца, проделали Физоли, таща за руку мальчишку.
Шаги в какой-то момент перестали звучать в унисон. Это ничего не значило, однако Мадлен попыталась подстроиться к Жанне, словно шагающий не в ногу со строем солдат, ей это не удалось, и она сбавила темп.
Но даже теперь они ничего не говорили друг другу. И уж конечно, они не говорили – хотя девушка, должно быть, на это рассчитывала – о другом бегстве, случившемся когда-то, о другой девушке, покинувшей светлый дом у моста.
Шаги, раздающиеся по улице. Двое, идущие на свет фонаря, чтобы пройти мимо него и направиться к следующему.
Мягкая, отчетливая походка девушки – и походка старой толстой женщины, не позволяющей себя обогнать, она все время здесь, рядом, присутствие ее не дает той, другой, осмотреться, подумать о себе, решить, как же себя вести.
Все держалось на таких пустяках! Почти ни на чем. Жанна понимала это и даже затаила дыхание. Она не молилась, потому что не умела; "о она напрягала вею свою волю, полагая, что это не хуже обращения к Богу; от силы и длительности этого напряжения, как ей казалось, зависело все.
Мужчина на другой стороне тротуара уже дошел до вокзала. Может быть, это ему предстояло вести сквозь ночные равнины дымящий товарный поезд? Исчезнувший звук его шагов оставил после себя пустоту, в которой с особой отчетливостью вразнобой зазвучали шаги Мад и ее тетки.
И тогда неожиданно, словно в горле Мад лопнул наконец пузырь, девушка остановилась, через секунду повернулась на пятках и, прежде чем двинуться в обратном направлении, мимо фонаря, который они только что прошли, спросила со злобой:
– Вы думаете, что добились своего?
– Нет.
Они молчали и всю обратную дорогу. В "Золотом кольце" все ушли с террасы; женщина с голыми ляжками теперь стояла, облокотившись на подоконник, в отеле, а позади нее раздевался мужчина. Неподвижные головы игроков в карты все еще виднелись за стеклами окон.
На мосту Мад пошла медленнее. Все поняв, Жанна сказала просто:
– Дезире нам поможет поднять сундук.
Анри, к счастью, не показывался. Он ждал в темноте малой гостиной, а его сестра не подозревала, что он там и все слышит.
– Ты не поможешь нам, Дезире?
– А что нужно сделать?
– Поднять этот сундук на второй этаж.
Жанна шла по пятам за своей подругой, чтобы не дать ей предаваться размышлениям.
– Занесем его в комнату.
– А на площадке ему что, плохо?
– Да.
Нужно было, чтобы Мад обязательно сегодня же вечером разгрузила сундук, и тетка стала ей помогать, стараясь не выглядеть заинтересованной его содержимым.
– Мы с Дезире поднимем пустой сундук на третий этаж. Он не тяжелый. Ты можешь закрыть свою дверь; Спокойной ночи, Мад.
Та, стоя лицом к стене, ответила чуть слышно после минутного молчания:
– Спокойной ночи.
Вот теперь все.
А этим утром Мад еще не спускалась. Ей трудно было спуститься. Она, должно быть, не раз прислушивалась у двери ко всем хождениям в доме. Ей, конечно, хотелось есть. Мать была внизу. Где ее брат, она не знала. А знала ли она, что тетка не выходила из комнаты?
Вероятно, она слышала голос доктора Бернара, шаги Дезире по лестнице.
Около десяти часов вдруг скрипнули перила, а потом затрещала ступенька лестницы; кто-то остановился на полдороге.
Затем, как показалось бы многим, воцарилась тишина, но Жанна так напряженно вслушивалась, что до нее доносилось даже тиканье часов в одной из комнат второго этажа.
Она расправила простыню, провела обеими руками по затылку, приглаживая свои бесцветные волосы, глубоко вздохнула, улыбнулась и наконец произнесла:
– Заходи.
Стоящей в коридоре Мад не оставалось ничего, кроме Как сделать шаг вперед.
VII
– Садись.
Она указала ей на стул, который совсем недавно занимал доктор Бернар, но нерешительность племянницы – едва ощутимая, словно излучение, улавливаемое лишь некоторыми сверхчувствительными приборами, – заставила Жанну добавить:
– Но сначала будь добра, опусти шторы, ладно? Думаю, от яркого света у меня заболят глаза.
Это было неправдой, но Жанна знала, что Мадлен вошла в ее комнату чуть ли не как в исповедальню, и девушку лучше отделить от освещенного солнцем города. Мад снова надела черное платье; от нее пахло свежевымытым телом, ее опрятность сразу обращала на себя внимание, волосы были приглажены с особой тщательностью. Она почти не воспользовалась пудрой и совсем не накрасила губы.
Она казалась совсем юной, прямо-таки пансионеркой, если бы не округлившиеся бедра и живот, которые делали ее зрелой женщиной.
– Садись, – повторила Жанна, поскольку девушка продолжала стоять, держа руку на спинке стула.
Они молчали, но уже иначе, чем вчера вечером. На этот раз, можно сказать, они погрузились во взаимное созерцание, значительное и целомудренное, Мадлен не смотрела в глаза тетке, а остановила свой взгляд на ее руке – опухшей, посиневшей, лежащей поверх простыни; Жанна видела, как хлопают длинные ресницы девушки, и понимала, что та в конце концов вздернет подбородок, но до этого момента говорить ничего не следовало.
И действительно, племянница подняла лицо – без улыбки, без вызова, лишь с выражением усталости.
– Что вы думаете обо мне? – спросила она голосом, который только усилием воли заставила не дрожать.
– Я думаю, Мад, что в эту минуту передо мной маленькая девочка, которая отдала бы все на свете, чтобы ощутить себя чистой.
Глаза Мад округлились и наполнились влагой.
– Как вы это узнали? – едва успела она пролепетать, прежде чем рухнуть на руку своей тетки и разразиться плачем.
Время ответов еще не наступило. Да и нечего было ответить сразу; обильные горячие слезы, текущие в три ручья, были слишком драгоценными, чтобы их останавливать. Мад не отрывала лица от старой опухшей руки, сотрясения рыдающего тела передавались кровати, а Жанна свободной рукой задумчиво перебирала мягкие каштановые волосы девушки.
– По... чему... – начала было Мад, страдая от икоты, – по... чему...
Она непроизвольно улыбнулась тому, что не может нормально произносить слова, снова заплакала, но ее лицо, залитое слезами, уже было просветленным.
Понемногу она восстанавливала дыхание, но еще мучилась икотой, мешавшей говорить.
– Как глупо! Я никогда ни перед кем так не плакала.
Можно сказать, что она, глядя на свою тетку с заплывшим левым глазом, задавалась тем же или почти тем же вопросом, что и доктор Бернар. Другие тоже задавали себе этот вопрос – Луиза, Анри, даже месье Сальнав, – каждый по-своему, и все, вплоть до Дезире, были заинтригованы и поставлены в тупик.
Но старую женщину этот вопрос смешил, смешил даже больше, чем вопрос племянницы, в ответ на который она грустно и чуть таинственно улыбалась. Мад не могла разгадать эту улыбку. Она была еще в том возрасте, когда все окружающее воспринимается лишь в преломлении к собственной персоне.
– Почему вы поверили в меня?
– Да потому, что я знала – ты не разочаруешь меня.
– Впервые в меня кто-то поверил. Мне всегда не доверяли. Я была еще маленькой девочкой, а мать мне постоянно говорила: "Спорю, что ты врешь!" И папа, когда у меня возникало желание приласкаться к нему, спрашивал с усмешкой: "Чего ты хочешь? Что тебе нужно? "
А вот вы ничего не сказали. Вы ничего не спрашивали. Ни в чем меня не упрекали.
– Ты этими упреками, наверное, переполнена доверху?
– Да. Как вы догадались? Вряд ли вам кто-то рассказал, потому что никто не верит, что у меня могут быть угрызения совести или вообще какие-нибудь чувства. Меня считают черствой, властолюбивой, интересующейся только собой да своими развлечениями. Особенно развлечениями, верно?
И тут раздался неприятный иронический и горький смешок, словно Мад взяла фальшивую ноту.
– Анри должен был вам рассказать о моих развлечениях, о моих грязных забавах. Вчера вечером он заявил мне, что сейчас вам все скажет, чтобы вы помешали мне уехать. Я ждала, что вы появитесь в моей комнате – разгневанная, переполненная обвинениями, будете стыдить меня за мое поведение. Однако вы ничего не сказали. Вы и сейчас мне ничего не говорите.
Да! Вы поняли, что я ощущаю себя грязной! Вот послушайте! Этим утром я так тщательно мылась, словно мне нужно было что-то стереть с себя. Каждый раз, когда я возвращалась домой, я принимала ванну. Вы будете смеяться, но я даже мыла голову и полночи сушила волосы.
Ее речь стала более быстрой, более отрывистой; она встала и Ходила по комнате, останавливаясь, чтобы выжидательно взглянуть на тетку.
– Вы не спрашиваете, почему я поступила так?
– Нет.
– Вы и это знаете? Я вот спрашиваю себя, знаю ли я это сама, и иногда думаю, что поступила так только из желания замарать себя.
Она с раздражением оглядела стены комнаты:
– Весь этот дом, жизнь, которую здесь ведут, слова, которые произносят, все эти мелкие каждодневные заботы... В ваше время тоже было так?
– С той разницей, что мой-то отец – ты его знала, – воспитывал нас гораздо строже и мы не имели права разговаривать за едой, покидать столовую без разрешения, выходить на улицу без сопровождения прислуги. Он запрещал возражать ему и опаздывать хоть на минуту к столу. Если бы я спустилась к завтраку в тапочках и халате, то, думаю, мне могли бы надавать оплеух, но мне и в голову не могла прийти мысль попробовать. В семь тридцать утра я должна была прибрать комнату, застелить постель и быть готовой.
– Вы ушли из дома... – сказала Мад совсем тихо, робко, но так, словно это объясняло все.
– В двадцать один год.
– А до этого?
– Ждала.
– Вы никогда не позволяли себе такого, как я, до ухода?
– Нет.
– Совсем-совсем?
– Совсем-совсем.
– Почему?
– Не знаю, Мад.
– У вас не было случая?
– Такие случаи есть всегда.
– Из-за религиозности?
– В шестнадцать лет я не думала о религии.
– Из-за...
– Да. Ты недавно уже употребила это слово. Из-за чистоты. Из-за мысли, что во мне есть чистота. Еще, может быть, потому, что я знала, что мой отец занимается этим с каждой горничной: однажды, неожиданно войдя в погреб, я застала его врасплох.
– Мой отец таким не был. Я не верю в это. Это, должно быть, ужасно.
– Да. Мне было только тринадцать лет, и на меня это произвело огромное впечатление.
И Жанна добавила с улыбкой:
– Помню, я поклялась себе, что никогда не позволю сделать это с собой ни одному мужчине. Потом-то я поняла, что это может быть прекрасным, если...
– ...если любишь, – с горечью закончила Мад. – А я никогда не любила. Не знаю даже, было ли у меня хоть когда-нибудь желание. Во всяком случае, я на это уже не способна. Мужчины вызывают у меня отвращение, и несколько раз, когда я была с ними, мне ужасно хотелось отомстить за себя. Нет-нет, я вовсе не собираюсь мстить. Просто я ищу себе оправдание. Не нужно было начинать, понимаете? А я начала, чтобы быть, как все.
Но это еще не все. Я хотела этого больше, чем другие. Я всегда стремилась делать больше и лучше, чем другие. В школе, вплоть до предпоследнего года, я была первой в классе. А в тот год судьба распорядилась так, что я была только второй, и в следующем, последнем году я и не пыталась заниматься и нарочно оказалась среди отстающих.
– Я знаю. Я всегда была первой.
– До самого конца?
– Из тщеславия, вероятно. Я бы сказала, из гордости.
– Это из тщеславия вы ждали до двадцати одного года?
– Вероятно.
– Ну так вот, а я по этим же соображениям начала с пятнадцати лет! Забавно говорить об этом с тетей. Никогда не думала, что такое возможно. Вчера вечером, когда мы шли до конца улицы, я кое-что поняла. Я чуть было не бросилась вам в объятия сразу же, как мы вернулись, но мне показалось, что вам этого не хотелось.
– Ты не ошиблась.
– Почему?
– Да потому, что ты была вся на нервах и тебе требовалось успокоиться. И сейчас, впрочем, будет разумнее, если ты спустишься в столовую что-нибудь съесть, а затем вернешься сюда. Ты ведь еще не пила кофе, верно?
– Я не хочу.
– Ты сразу поднимешься снова.
– Это будет уже совсем не то.
– В таком случае пойди в конец коридора и крикни Дезире, чтобы она принесла мне чашку молока и какуюнибудь тартинку. Или ты предпочитаешь рогалики? Они тоже есть.
– Вы думаете, я могу так сделать?
– Да.
– Я скажу, что это для вас?
– Да.
– Но я не могу кричать ей через весь дом.
– Ничего, раз это для меня, она не обидится. Она знает, что я больна.
Они почти не разговаривали, ожидая Дезире, и в их молчании ощущалось некое сообщничество – почти забавное.
– Полагаю, что теперь можно поднять шторы.
У вас, должно быть, глаза уже не болят? Я не ошибаюсь?
– Нет.
– Вы думаете, Дезире знает обо мне?
– У меня есть основания считать, что не знает.
– Впрочем, мне все равно. Тех, кто знает, предостаточно. Иногда я почти хвасталась этим, нарочно выставляла себя напоказ.
Они замолчали, потому что пришла Дезире с подносом и удивленно поставила его на постель.
– Ты проголодалась? – спросила она, бросив на девушку подозрительный взгляд.
– Что там, внизу?
– Ничего. Малыш спит. Анри все еще в конторе. Мадам, – она произнесла "мадам" из-за девушки, – сидит с нотариусом.
– Ты ему звонила?
– Нет. Он только что пришел. Он не изъявил никакого желания с тобой поговорить, даже не намекал на тебя. Он просил доложить о себе мадам Мартино.
– Спасибо тебе.
– А овощи ты будешь есть в полдень? Уже больше одиннадцати.
– Не имеет значения.
– Ты приняла лекарство?
Она наконец ушла, и теперь Мад ждала лишь знака тетки, чтобы устремиться к подносу.
– Признайся, ты ведь очень проголодалась?
– Признаюсь.
– Ты не спустилась вниз из-за матери?
– Отчасти. Вы должны сказать, что мне делать. Может, лучше попросить у нее прощения?
– По-моему, лучше ничего не говорить, держаться так, словно ничего не случилось.
– Вы сердитесь на меня? Это выглядело отвратительно?
– Ты сама прекрасно знаешь, Мад, и этого достаточно.
– Есть столько разных вещей, в которых я не могу разобраться. Вот так! Даже о том, что я наговорила вам сегодня утром, я думаю: а было ли это искренне, не ломала ли я комедию? Может быть, когда-нибудь я покажу вам свой дневник.
– Ты ведешь дневник?
– Уже давно я ничего в него не записывала. Я вела его главным образом до того. Но в некоторые дни, когда бывало особенно противно, мне случалось к нему возвращаться и записывать все, что я думала о себе. И знаете, это не было так уж прекрасно. Я вам сказала...
Я, собственно, даже не знаю, что я вам говорила. Я знала, что вы меня слушаете, что вы мне верите; знала, что вы проявляете интерес ко мне. Я почувствовала это с первого вашего взгляда. Прежде всего мне захотелось возбудить в вас любопытство. Может быть, в конце концов, все это было для того, чтобы говорить с вами так, как я только что говорила? Я хотела вам доказать, что я стою того, чтобы мною занялись, я изо всех сил старалась не разочаровать вас. Вот теперь я говорю правду, тетя.
Я грязная, я порочная. Когда вы мне рассказывали о своем отце и служанке в погребе, мне пришлось опустить голову, чтобы вы не увидели, как я краснею, потому что я-то делала все как раз наоборот. Я, бывало, вечерами вылезала из постели и шла подглядывать в замочную скважину.
– И ты видела?..
– Нет. Они гасили свет. Но я прислушивалась и фантазировала. А потом, уже в своей постели, я с тринадцати лет ложилась по-особому, на живот.
– Я знаю.
– Вы тоже?
Жанна только повела подбородком.
– А девочки в вашей школе тогда тоже рассказывали всякие непристойности, как рассказывают сейчас?
– Некоторые – да...
– И делали кое-какие рисунки?
– Вероятно.
– В четырнадцать лет я знала все слова, которые нельзя произносить, знала, что они означают, хотя дома меня считали совсем невинной. Меня бесило, когда я видела, как мои братья шушукаются по углам между собой, хохочут, а мне объяснить свой смех не хотят. Жюльен довольно скоро уехал в университет Пуатье. Я н ечасто его видела, а он меня считал девчонкой. Он и не замечал, что я взрослела. Но Анри не намного – ровно на два года – старше меня, и я сумела заставить его рассказать.
– И заставить брать с собой.
– Да. Именно так это и началось. Но я уверена, что и без Анри произошло бы то же самое, только немного позже.
Глядя на тетку, она серьезно добавила:
– Думаю, что я порочна. И ничего тут не поделаешь.
Потом возбужденно произнесла:
– Но эта порочность существует не сама по себе – вы понимаете, что я хочу сказать. Как правило, это мне не доставляет удовольствия. Еще перед тем как начать, я знаю, что потом мне будет противно.
– И все-таки начинаешь?
– Да. Именно поэтому я и говорю, что я порочна. Я делаю это, чтобы не оставаться дома, чтобы уехать на машине; я делаю это только для того, чтобы не уронить себя перед моими подругами, показаться на главной улице с мужчинами, особенно в открытой машине. Забавно, не правда ли? И еще для того, чтобы усесться на террасе кафе, как та женщина, которую вы вчера видели. Я-то ведь занимаюсь тем же, вот почему мне стало так стыдно, когда мы проходили мимо. Когда этим занимаются другие, все выглядит омерзительно, по-скотски!
Главным образом по-скотски! Начиная с того, как мужчины интересуются вами, возбуждаются, ведут вас на пляж, в казино, в дансинг, заставляют пить коктейль, целуют пахнущим алкоголем ртом, их дыхание становится все прерывистой, и в конце концов вас валят на мерзкую кровать в отеле, если это не происходит где-нибудь на краю дороги или прямо в автомобиле.
Зачем же я на это соглашаюсь, тетя?
Она наверняка предпочла бы, чтобы шторы были снова опущены, чтобы не видеть больше панорамы освещенного солнцем города, главной улицы с ее магазинами, "Золотого кольца", на террасе которого уже сидели в тени туристы и пили аперитив.