Отца практически не было слышно. Хотя все знали, что он наверху, но его присутствие не было заметно. Мать часть дня проводила одна в своей комнате, а остальное время-с приятельницами: либо в гостиной, либо у одной из них, либо в "Новом кружке".
Слышно было только Боба, когда, возвращаясь с занятий, он взбегал по лестнице.
Она медленно поднялась на свой этаж, сделав остановку лишь на первой площадке, чтобы посмотреть назад.
Это был конец. Она уже не могла отступить. У нее на лице читалась некоторая грусть.
Если бы только она была сильнее? Если бы у нее нашлись силы попробовать еще раз? Но она пробовала уже столько раз!..
Она повернула ключ в замке. Комнату пересекал солнечный луч.
Может, будет проще, если она дождется ночи? Нет, уж слишком много она передумала. Ей не хотелось больше думать. Она от этого устала.
Она закрыла окно, которое оставила открытым горничная, и ветром перестало раздувать занавески.
Она машинально почистила зубы. Затем медленно разделась и повернула краны – ванна стала наполняться водой.
Глядя на себя в зеркало, она внезапно ощутила потребность в последний раз с кем-нибудь поговорить.
О молодом человеке, встреченном ею прошлой ночью, ей было известно только то, что его зовут Мартен, и он не догадался дать ей свой номер телефона.
Когда ванна наполнилась, она завернула краны и прошла в комнату, там на столе лежал бювар. В нем было три листа бумаги и три конверта с названием гостиницы. Ей пришлось немало порыться у себя в сумке, прежде чем она нашла шариковую ручку с отгрызенным концом.
Она сидела на стуле голой. Дома у себя в комнате ей часто случалось так сидеть.
Прежде чем начать писать, она какое-то время погрызла кончик ручки.
"Старина Боб!
На сей раз это окончательно. Когда ты получишь письмо, я уже буду мертва. Надеюсь, кто-нибудь из гостиницы не откажется наклеить на него марку и опустить на почте. Я раздета, и мне не хватает духу снова одеваться, чтобы спуститься вниз.
Я уже не помню, что было в последнем письме, написанном мною под влиянием эмоций, связанных с отъездом. Сегодня я не волнуюсь и считаю, что умереть это просто. Если я подарила себе четыре дня-я их не считала, поскольку время пролетело быстро – так только потому, что мне хотелось дать себе что-то вроде отсрочки. Я об этом не жалею.
Я много размышляла в эти дни, и я больше ни на кого не держу зла. По-моему, я многому научилась. Я уже не смотрю на людей и вещи как прежде.
Я была склонна списывать свое вечное уныние на счет царившей в нашем доме атмосферы. Я по-прежнему считаю, что она невеселая, но папа и мама тут ни при чем. Я уверена, что в других семьях куда более тоскливо, а дети счастливы.
Впрочем, доказательством тому служит то, что ты же стал сильным человеком!
Знаешь ли ты, что я часто тебе завидовала? И даже злилась на тебя за твою силу характера! Твой взгляд всегда немного пугал меня, потому что я опасалась прочесть в нем иронию или жалость.
Теперь я знаю, что ошибалась. Это как с папой, которого я теперь вовсе не нахожу смешным. Конечно, его жизнь однообразна, но не больше, чем у тех, кто ходит на службу и возвращается в строго определенное время.
Даже мама подыскала себе безобидное увлечение...
Во всей этой довольно гнусной истории есть только одна виноватая. Это я. Мне случалось порой так думать, но следом за этим я тут же отводила себе красивую роль.
Перейдем к делу. Думаю, тебе следует отдать мою гитару, коль скоро ты сам на ней не играешь, кому-нибудь, кто не может себе позволить такую покупку. Отдай также мои лыжи и коньки. Я рассчитываю на тебя.
Мне бы хотелось, чтобы в доме не сохранилось ничего из принадлежащих мне вещей. Я не люблю воспоминаний. К счастью, меня не слишком часто фотографировали. Погоди-ка! Вот тебе еще один пример неверного толкования. У Эмильенны была куча ее фотографий во всех позах. Ее снимал отец.
Я сказала себе, что Эмильенна красивая, вот потомуто ее так часто и фотографируют. Ну а я некрасивая, я это знаю, и никому, в том числе и тебе, не приходило в голову сделать мой портрет.
Я провела четыре дня в размышлениях о себе самой – так что у меня от этого кружилась голова. Ты ведь знаешь, я не мечтательница. И не романтик. Я, скорее, склонна трезво смотреть на людей и на вещи.
По-моему, я нашла дефект в своей броне. Это моя неспособность к общению. Я писала тебе об этом в своем лозаннском письме? Вполне возможно. В таком случае прошу меня извинить.
В коллеже, как и в твое время, делились на группки. Случалось, меня принимали в какую-нибудь из них. Меня всегда очень хорошо встречали. Две-три недели, а порой и дольше, все шло хорошо. Меня находили приятной и гораздой на интересные выдумки.
Затем, безо всякой видимой причины, я начинала чувствовать себя чужой среди своих подруг. На меня как-то странно поглядывали. Всегда находилась хотя бы одна, которая спрашивала:
– Мы тебе что-нибудь сделали?
– Нет. А почему такой вопрос?
– Потому что ты уже не прежняя. Ты почти не смотришь в нашу сторону. Сразу после уроков – уходишь, и у тебя всегда находятся причины, чтобы не идти к той или иной из нас...
Это верно. Это даже верно и в отношении окружающей меня обстановки. Случается, я останавливаюсь на краю тротуара и спрашиваю себя: "Что ты здесь делаешь?"
Вот в такие-то моменты у меня и начинается головокружение. Мне кажется, что меня шатает и я вот-вот упаду. Еще немного – и я обращусь к какому-нибудь прохожему:
– Мсье. Не могли бы вы проводить меня домой? Мне нехорошо.
Все это тебе известно, и ты часто утверждал, что это мои домыслы. Доктор Вине тоже так считал, но все же прописал мне болеутоляющее.
Если у меня какая-то болезнь, почему же мне этого не говорят? Возможно, это развеяло бы тревогу, в которой я живу.
Да, кстати, здесь в Париже я в десять раз больше ходила пешком, чем делаю это в Лозанне, и я не почувствовала усталости. Сейчас, когда я тебе пишу, у меня не болит голова. У меня ничего не болит, и я могла бы писать тебе не один час.
Кажется, мне еще так много надо сказать. Очень скоро я уже не буду больше говорить. Общение с себе подобными окончательно прервется. С себе подобными? Надеюсь – желая им добра, – что они на меня не походят. Вероятно, я не единственный образчик данной разновидности, но другие нам неизвестны.
Ладно! Мне надо решиться расстаться с тобой. Помоему, в последний момент я буду думать именно о тебе. Ты тоже вспоминай обо мне иногда, хорошо?
Мне бы хотелось оказаться сейчас рядом с тобой и чтобы ты крепко прижал меня к своей груди, рассеянно гладя меня по голове, как ты порой это делаешь.
Видишь, я уношу с собой хорошие воспоминания.
Я не перечитываю то, что написала. Извини за ошибки и повторы, если они есть. А также извини за прожженное сигаретой пятно.
Если доктор Вине заговорит с тобой обо мне, скажи ему, что я дошла до трех пачек сигарет в день и постепенно пристрастилась к джину.
Чао! Крепко-крепко целую тебя. Прощай, старина Боб.
Твоя Одиль".
Какое-то время она сидела, глядя в пустоту, затем добавила ниже своей подписи:
"Р.S. Так же как и в случае с первым, прошу тебя не показывать это письмо папе и маме. Мне бы хотелось, чтобы все, что там говорится, осталось между нами, и чтобы никто другой этого не знал. Спасибо".
Она написала на конверте фамилию брата, а на месте адреса указала отель "Меркатор" на улице Гей-Люссака. Затем добавила: "Срочное".
Она порылась у себя в сумке, достала оттуда мелочь и положила ее на письмо. Затем вспомнила, что еще не заплатила за номер.
"Мадам,
Прошу извинить меня за причиненное Вам беспокойство. Двести франков пойдут на оплату гостиничного номера и понесенных Вами расходов.
Вы были очень любезны, и я Вам благодарна за это".
Она положила под эту записку две банкноты и встала. Она закончила. Затем подошла к окну, из которого ей была видна улица – чуть в дымке из-за муслиновых занавесок.
Такой же-с теми же звуками, с теми же человечками на тротуарах – будет эта улица и завтра, и послезавтра, и еще многие многие годы.
Она закурила сигарету и твердым шагом направилась в ванную комнату, там она перелезла через край ванны.
Ей пришлось оттуда вылезти, так как она забыла на столике лезвия. Она взяла одно из них, села в воду и вытянула ноги.
Дым от сигареты лез в глаза, заставляя ее моргать. Ей не было страшно. Она сохраняла спокойствие. Еще раньше она пообещала себе принять на всякий случай две-три таблетки снотворного, но они ей были не нужны.
Она нашла вену у себя на запястье и сделала бритвой длинный надрез.
В комнате кто-то был, какой-то человек – он что-то делал с ее рукой, и от него сильно пахло табаком. Она удивилась, что еще жива, и в конце концов приоткрыла веки.
Высокий молодой человек, рыжий, с лицом и руками, усеянными веснушками, был занят тем, что затягивал у нее на предплечье жгут. Вода в ванной, где она так и продолжала лежать, была слегка подкрашена розовым, и при виде этого у нее подступила к горлу тошнота.
– Что вы тут делаете?
– Вы же видите. Накладываю жгут. Ничего не бойтесь. Это чистый платок, я сходил за ним к себе в номер. Ваши чересчур маленькие.
Его кожа походила на кожуру апельсина, а глаза были голубыми.
– Как вы здесь оказались?
– Услышав ваш зов...
– Мой?
Он закончил возиться со жгутом и наложил еще временную повязку.
– Не хотите ли вылезти из воды... У вас есть домашний халат?
– Да, в чемодане.
Он заметил висевший за дверью купальный халат и протянул его ей.
– Держите! Наденьте это.
На его лице ничего нельзя было прочесть.
– Как я позвала?
– Вы испустили пронзительный крик, а поскольку меня от этой комнаты отделяет лишь простая перегородка, я понял, что это был крик отчаяния. Я опасался, что найду дверь запертой на ключ, но это оказалось не так. Вы были без сознания. Я побежал к себе в номер за чистым платком и зубной щеткой, которую использовал вместо деревянной палочки, чтобы закрутить жгут.
– Я хотела умереть.
– Я допускаю, что вы так глубоко порезались не ради собственного удовольствия.
– Порез глубокий?
– Не очень. Когда показалась кровь, вы инстинктивно остановились и закричали. Один-единственный раз. Это был очень пронзительный крик.
– Совсем не помню этого.
Он помог ей выбраться из ванны и протянул белый халат.
– Я не совсем врач, но я на четвертом курсе медицинского факультета и подрабатываю в больнице Кошен. Вам повезло, что сегодня днем мне нужно было закончить одну теоретическую работу. Как вы себя чувствуете?
– Я в полной прострации.
– Пойду принесу вам что-нибудь выпить, вам необходимо взбодриться.
Он вернулся с бутылкой коньяка и тщательно вымыл стакан для полоскания рта.
– А вы? – спросила она.
– Я не резал себе вены.
– Вы наложите мне другую повязку?
– Я отвезу вас в больницу, где вами будут заниматься куда лучше, чем это мог бы сделать здесь я.
– Умоляю вас, не отвозите меня в больницу. Они поймут, что это попытка самоубийства, и известят полицию.
– Вы боитесь полиции?
– Полицейские сообщат моим родителям. А я ни за что не хочу возвращаться домой.
– Сядьте. Вы, наверное, еще не слишком крепко держитесь на ногах.
– Странно. Не помню, чтобы мне было больно.
– Вам и не было больно. Вы испугались, вскрикнули и выпустили из рук лезвие.
Казалось, он колеблется.
– Вы живете в Париже?
– Нет. Я из Лозанны.
– У вас есть здесь родные?
– Только мамина тетка, которую я не видела по меньшей мере лет десять. Я не хочу возвращаться домой. Если вы хотите поговорить с кем-нибудь, кто меня знает, то я могу позвонить брату, который почти что наверняка остановился в одной гостинице на улице Гей-Люссака.
– Письмо предназначалось ему?
– Да.
– Он приехал в Париж, чтобы отыскать вас?
– Да. Я написала ему, что навсегда покидаю дом и больше обо мне никто не услышит.
У него на губах появилась чуть горькая улыбка.
– Весело!..
Она посмотрела на то место, где сидела, когда писала письмо, затем взглянула на часы. С того момента, когда она заклеила конверт, прошло меньше двадцати минут.
– Когда я смогу увидеться с вашим братом?
– Как только од вернется в гостиницу. Вы можете позвонить уже сейчас. Узнаете, там ли он.
– У меня есть более срочная работа. Вы сейчас дадите мне слово, что будете вести себя благоразумно и подождете меня здесь. Я спущусь в аптеку и куплю все, что требуется.
– Вы не отвезете меня в больницу?
Он смутился.
– Вам повезло, что я еще не врач, так как, будь я им, мне бы тогда пришлось сообщить о вашем случае в полицию. Все это несколько притянуто за волосы. Надеюсь, вы не проговоритесь.
– Обещаю вам.
Она, действуя одной рукой, зажгла сигарету, в это время он, не надев даже пиджака, уже спускался по лестнице. Он был высокий, широкоплечий, с довольно крупными чертами лица.
Одиль не помнила, чтобы она кричала, но теперь у нее всплывало в памяти ощущение, будто она куда-то проваливается, и она попыталась за что-нибудь уцепиться, вероятно за край ванны.
Поверил ли ей рыжий студент? Не подозревал ли он ее в том, что она разыгрывала комедию с самоубийством, а сама знала, что в последний момент позовет на помощь?
Ей не могло быть известно, что он тут и что он экстерн. Он ни разу не встречал ее в гостинице, куда она приехала только этим утром.
Он вошел, держа в руках небольшие пакеты. Затем отправился к себе в номер за спиртовкой.
– Так вам больно?
– Немножко. Чуть-чуть.
– А сейчас мне придется сделать вам больно.
Он продезинфицировал инструменты, поднося их к пламени спиртовки, и наложил ей шов из пяти стежков.
Всякий раз она вздрагивала, сжимая зубы, так как не хотела стонать в его присутствии.
– Теперь я хочу снять вам жгут.
– Это все?
– Пока да. Завтра я должен буду снять вам повязку, чтобы посмотреть, как там рана.
Его взгляд упал на бутылку коньяка.
– Хотите еще немного?
– По-моему, мне от него становится лучше.
Он налил ей и сел верхом на стул.
– Вы беременны?
Она вздрогнула, скорее удивившись, чем возмутившись.
– Почему вы меня об этом спрашиваете?
– Потому что девушки пытаются покончить с собой, когда они беременны от мужчины, за которого не могут выйти замуж.
– Это не мой случай. Вы сказали – пытаются. И много таких, которые остаются в живых?
– Добрая половина.
– Если бы вас не оказалось в номере...
– Знаю. Так позвоните брату.
Она попросила соединить ее с отелем "Меркатор".
– Отель "Меркатор".
Она узнала голос мсье Бедона.
– У вас живет Боб Пуэнте?
– Он остановился здесь, но примерно час назад вышел из гостиницы.
– Вы не знаете, когда мне лучше позвонить, чтобы застать его?
– Перед ужином – он любит принимать душ в конце дня.
– Благодарю вас.
– Что-нибудь передать?
– Скажите, что ему звонили и будут еще звонить. Он поймет.
Она повесила трубку.
– Так я и думала. Боб вернется только к ужину, чтобы принять душ.
Она схватила новую сигарету, и он протянул ей зажженную спичку.
– Вы позволите? – спросил он, вытаскивая трубку из кармана.
– Пожалуйста.
– Что вы чувствуете сейчас, оставшись в живых?
– Я, скорее, склонна спрашивать у себя: что бы я чувствовала сейчас, будь я мертва?
– Несчастная любовь?
– Нет. У меня нет возлюбленного.
Казалось, он задумался над чем-то, затем вздохнул.
– С вами такое уже случалось?
– Нет.
– У вас никогда не возникало такого желания?
– Возникало, часто. Это случается всякий раз, когда у меня депрессия, а она у меня бывает часто.
– Кто вас лечит?
– Наш семейный врач доктор Вине.
– Вы говорили ему о своем желании покончить с собой?
– Я все ему говорю.
– Какое лечение он вам рекомендует?
– Он говорит, чтобы я больше не курила, принимала три раза в день успокоительное, а вечером две таблетки снотворного, потому что иначе мне не удается заснуть. Такое уже было у меня в детстве.
Она прониклась доверием к этому высокому человеку в рубашке с засученными рукавами, на которых осталось несколько капелек крови.
Он не улыбался. Его не заботило, любезен он или нет. Он смотрел на нее с тревогой, как будто искал ответ на вопрос, который сам же себе задавал.
– У вас давно брали кровь на анализ?
– Меньше двух месяцев назад. В нашей семье принято каждый год сдавать анализы.
– Вы еще учитесь в лицее?
– Я должна была бы сейчас учиться в гимназии. У нас несколько иная школьная система, чем во Франции.
– Знаю. А почему вы сказали "я должна была бы... ".
– Потому что я там не учусь. Я бросила учебу, не закончив коллеж. У меня нет никакого диплома, никакого аттестата.
Ею занимались, и это делал молодой человек, который, похоже, разбирался в человеческом сердце. Она только-только чудом избегла смерти – и вот уже вновь обретала себя полностью. Она желала, чтобы он задал ей много вопросов.
– Я ведь оторвала вас от работы?
– Да, я работал, но это может подождать. Не сочтите мой вопрос нескромным, но какая профессия у вашего отца?
– Он писатель. Точнее, историк. В основном рассказывает о жизни выдающихся людей прошлого.
– Альбер Пуэнте?
– Вы его знаете?
– Я прочел три-четыре его книги. Если верить газетам, то он исправно пишет по книге в год.
– Это так.
Раздался телефонный звонок. Одиль бросилась к аппарату, потом ее охватила паника, она застыла, и ей пришлось сделать над собой усилие, чтобы снять трубку.
– Алло, – произнесла она.
– Так это ты!
На другом конце провода был Боб.
Глава шестая
– Где ты?
– Неподалеку от отеля "Меркатор".
– С тобой все в порядке?
– Все в порядке. У меня, конечно же, ничего не вышло. Со мной всегда так...
Она улыбалась студенту, у которого был несколько смущенный вид.
– Можно мне зайти к тебе или же ты собираешься перебраться сюда?
– Я предпочитаю, во всяком случае пока, оставаться здесь,
– Тогда я еду. Где это?
– "Отель Модерн" на улице де ла Арп.
– Я буду там через десять минут.
Рыжий молодой человек по-прежнему наблюдал за ней с любопытством, которого и не думал скрывать. Сомнений быть не могло – она вызывала у него удивление. Он старался понять. Он чувствовал, что какие-то вещи ускользают от него.
– Я заинтриговала вас, не так ли?
Не ответив ни "да", ни "нет", он продолжал смотреть на нее, и лицо его оставалось спокойным.