ВОЗВРАЩЕНИЕ СИДОРКИНА
В горах светает рано, но об этом мало кто знает. По утрам, когда солнышко уже бродит по кустам, горы все еще кажутся насупленными, черными и спящими. Саша никогда не ощущал мир так отчетливо, выпукло, ярко, как здесь. Но совсем не тянуло домой. Он не испытывал ни страха, ни тоски, ни скуки. Школа, родители, Москва – все отступило, кануло в неведомую бездну. И скорее всего надолго. Не навсегда, но надолго. Это тоже его не пугало. Было смутное ощущение, что сбылось нечто такое, о чем и мечтать не мог. Его вполне удовлетворяла новая реальность – горы, дедушка Шалай и пес Бархан. Он даже не стремился узнать, в каком он здесь качестве – пленник, гость, подопытный кролик.
С каждым днем у него прибавлялось обязанностей – уборка в доме, приготовление еды, уход за растениями в маленьком палисаднике, но главное, началась для него новая наука. Для того чтобы перевоплотиться из животного в человека, объяснил старик, и не просто в человека, а в высшее существо, надобно прежде всего увидеть свою истинную сущность беспристрастными очами, как изредка, может, раз или два за всю жизнь человек видит своих близких, словно при вспышке молнии. Обычно он лишь воображает, что видит кого-то, а на самом деле блуждает, путается в фальшивых, надуманных образах. Чтобы познать себя, необходимо восстановить внутреннее зрение, утраченное в долгой череде, и для этого придется опять, как до рождения, стать глухим, слепым и немым и не отзываться на сигналы извне.
Старик предупредил, что первый этап постижения займет всю зиму и весну, дальше видно будет. Он усадил мальчика на мшистом камне, велел закрыть глаза, а под ноги вывалил рой ярко-рыжих, крупных мурашей, которые устроили на Сашиной коже виттову пляску. Он терпел не больше пяти минут, потом с воплями и проклятиями начал стряхивать с себя насекомых. Бархан сочувственно завыл, а дедушка Шалай оценил опыт достаточно высоко. С улыбкой вспомнил, что сам когда-то, сто лет назад, выдержал только минуту. Передавив с десяток рыжих тварей и до крови расчесав лодыжку, Саша сказал, что готов попробовать еще разок. Услышав такое, Бархан отбежал в кусты и горестно светился оттуда желтыми глазами в черных окружьях, как двумя фонариками, а старик заметил нравоучительно:
– Наука постижения не терпит суеты, – после чего завязал Саше глаза платком и полную банку мурашей-людоедов высыпал под рубаху. Началась чудовищная мука, и в какой-то миг мальчику почудилось, что разъяренные мураши сожрали его целиком, разделив на составные части, и он готов был зареветь от ужаса, – но вдруг нестерпимая жара, жжение и зуд схлынули и сквозь сомкнутые веки он различил ток времени, подобный темному водопаду, обтекающему мозг. Это было почти блаженство и почти смерть… Дедушка Шалай снял с его глаз повязку, и мальчик без спешки, сосредоточенно начал собирать с себя мурашей одного за другим – с живота, с плеч, с бедер – и осторожно опускать их в стеклянную банку с узким горлышком. Вернулся из кустов Бархан и бешено бил хвостом о землю. Старик смотрел на Сашу с изумлением, но не произнес ни слова.
Вечером, при свете керосиновой плошки он с подвыванием читал суры Корана, заставляя мальчика повторять их за собой, и после одного-двух раз Саша произносил наизусть целые страницы, не особенно вникая в смысл. Опять в нем возникло ощущение, что это уже бывало с ним, не в этой, а в одной из прежних жизней – или в давних младенческих снах. Саша был доволен собой, своими маленькими победами и тем, что сумел удивить старика. Когда покончили с молитвой, спросил:
– Дедушка, когда я смогу увидеть Наташу?
– Рано думать об этом, – проворчал старик.
– Рано по возрасту или по уму?
– По всему. Наталья – дочь князя. Она не ровня тебе. Забудь про нее.
Саша не хотел уступать.
– Она спасла мне жизнь. Хочу поблагодарить. Отпусти завтра в деревню.
– Никуда не пойдешь. Будешь здесь сидеть. Еще долго. Пока человеком не станешь. Я же говорил. Совсем ничего не понял, да?
– Значит, я все-таки в плену?
– Человек бывает в плену только у самого себя. Никакого другого плена нет.
Когда старик уже начал глухо посапывать, засыпая, Саша снова подал голос:
– Дедушка, зачем все это?
– Что – это?
– Горы, города, мы с вами… Весь мир зачем устроен?
Старик недовольно пробурчал:
– Наверное, затем, чтобы такие, как ты, задумывались об этом… Спи, пожалуйста…
– Спокойной ночи, дедушка.
Старик не ответил.
Сидоркин вернулся в последней декаде сентября, и хотя не был в Москве больше месяца, не заметил в ней особых перемен. Как все последние годы, она напоминала озорную, подвыпившую старушку, подрумяненную и подкрашенную для, возможно, прощального бала, но ничуть от этого не унывающую.
Любимую Надин он оставил в глухом ухороне у дальних родичей в тамбовской губернии, наказав не являться без специального вызова. Надин его слушалась беспрекословно, но обревелась в три ручья. Сидоркин был в курсе событий, происходивших в его отсутствие, поэтому прямо с вокзала позвонил Сереже Петрозванову и уговорился о немедленной встрече. Старлей так обрадовался, услышав в трубке голос наставника, что начал заикаться, но по свойственной его характеру сосредоточенности не задал никаких вопросов, кроме одного-единственного: привез ли майор копченого омулька?
– Почему омулька? – удивился Сидоркин. – Где омуль и где я был? Ты что, Серж, с утра набухался?
– Никак нет, – счастливым голосом ответил старлей. – Просто вспомнил песню: славный корабль омулевая бочка… Ну и показалось…
Встретились на заветной точке – в пивбаре "Затейник Яша" на Таганке. Перед тем Сидоркин выгадал время, чтобы наведаться в свою однокомнатную квартирку на Юго-Западе. Убедился, что там все чисто, принял душ и побрился. Потом достал из-под стрехи семизарядный "вальтер", личный подарок полковника Санина, командира группы "Варан", уселся в любимое кресло и с полчасика подремал, размышляя о том о сем. Он уже знал, что неугомонный Магомай-Дуремар остался живой и опять на свободе. В свое время он хорошо изучил почерк этой загадочной личности и понимал, что тот не успокоится, пока не выполнит заказ покойного Ганюшкина. Тем более, на заказ нал ожил ось оскорбленное профессиональное самолюбие. В первые же минуты на вокзале почувствовал себя на мушке. Магомай будет преследовать их с Сережей, пока не убьет. Но это не слишком беспокоило майора, ему предстояло решить более сложные проблемы, можно сказать, мировоззренческого порядка. Не удивило его и то, как легко Магомай покинул централ. Теперь богатеньких по тюрьмам не держат, не за то сражались на баррикадах 91-го года, когда быдло в последний раз попыталось оказать сопротивление прогрессивной части нации, возглавляемой Ельциным, на ту пору еще крепышом, трижды облетевшим на вертолете статую Свободы и поклявшимся на партийном билете устроить для россиян свою маленькую благодатную Америку. Клятву он выполнил меньше чем наполовину. Действительно, денежные мешки в России теперь защищались всей мощью армии и флота, зато у остального электората хорошо если остались ножки да рожки.
Поразмыслив, вернул "вальтер" под стреху: против Магомая это не сыграет, он нападет исподтишка, а носить железяку на авось Сидоркин давно отвык. Это только расхолаживало, создавая иллюзию защищенности. При встрече с космическим киллером все решат извилины, а не железяки.
Несколько раз тянул руку к телефону, чтобы позвонить в контору, но решил это сделать после разговора с Петрозвановым.
В "Затейнике Яше" уселись за угловым столиком, где всегда сидели, и только в эту минуту Сидоркин в полной мере ощутил, что вернулся. Яркие глаза Петрозванова лучились истинно россиянским безумием, он застенчиво выставил на стол бутылку "Гжелки", принесенную за пазухой широченного модного пиджака. Произнес умиленно:
– Ну вот, начальник, теперь можно выпить по маленькой. В спокойной обстановке.
Недавнее ранение, чуть не унесшее богатыря в могилу, на нем не отразилось, если не считать поперечного шрама на лбу, да провала на месте трех выбитых верхних зубов. А так по-прежнему чистый ангельский лик, ничем не замутненный взгляд синих, с бирюзовым отливом глаз, вкрадчивые жесты. Женщины, любящие Петрозванова, а имя им легион, никогда при знакомстве не могли догадаться о его профессии, а некоторые, даже проведя с ним много времени и вынужденные расстаться по воле злой судьбы, так и оставались в уверенности, что молодой человек их разыгрывал, никакой он не опер, а просто благородный бездельник из богатой семьи, вынужденный по каким-то причинам скрывать свое происхождение. Сидоркин был из тех немногих, кто знал, что Сережа Петрозванов один из самых опасных людей в Москве, а это что-нибудь да значит, если учесть, сколько сорвиголов в нее набилось за долгие, счастливые годы перемен.
Едва пропустили по первой чарке, попенял младшему побратиму:
– Зубехи надо вставить. Некрасиво так ходить. Примета плохая.
– Надо, – грустно согласился старлей. – Знаешь, сколько стоит одна коронка? И потом, я заметил, без зубов как-то люди ко мне стали добрее. Особенно дамы. Жалеют, что ли?
– Могу одолжить. Сколько надо? Тысячи хватит?
– Смотря какие делать. Может не хватит. Все равно я взаймы не беру. Тут дело принципа.
– Как не берешь? – от изумления Сидоркин машинально разлил по второй, хотя обычно контролировал выпивку Петрозванов. – Ты же лично мне уже должен пять кусков.
– После ранения, – объяснил Петрозванов. – Я многие вещи переосмыслил. Пуля в позвоночнике – это не шутка. Было время подумать. Назанимать легко, а тут как раз пристукнут. Кто будет отдавать? Неэтично. Не по-гвардейски… Кстати, Антон. У тебя я, пожалуй, могу еще призанять деньжат. Ты вроде на очереди первый у Магомая. А мне похоронить тебя не на что будет. У тебя бабки с собой?
Сидоркин не клюнул на наживку, Магомай подождет. Сперва ему хотелось узнать, как Петрозванов вылетел из конторы, почему вдруг оказался в охранной фирме "Кентавр", и что за всем этим кроется. То, что Сережа наболтал по междугородке, было, конечно, заморочкой, кто из них станет всерьез давать такую информацию по телефону. У них у всех в крови вирус бдения, повышенной осторожности, почти инстинктивной и поэтому необременительной. Суть в том, что ангелок и богатырь Сережа Петрозванов взращен из государственной молочной бутылочки, в него вложены немалые средства, как в подводную лодку, и такими кадрами никакая схожая контора в мире не бросается, их холят и берегут до последней возможности, и, в том числе, судьба их не зависит от каприза какого-нибудь оборзевшего начальника, вроде их нынешнего Паши Крученюка. Тут что-то другое.
Оказалось, да, другое, но не совсем. После истории с Ганюшкиным, после трагической смерти олигарха, полковник на Сережу шибко осерчал и начал его по-всякому трамбовать и допекать, используя хитрые, задевающие самолюбие штучки, которым, видно, обучился на каких-то своих прежних, никому неведомых должностях. Трогал за уши по любому поводу, не больно, но как-то чрезвычайно обидно. Видно, Крученюк сам сильно прокололся на тайной связи с покойным магнатом, и по мелкости натуры хоть на ком-то, хоть на младшем чине отводил душу. И постоянно, кстати и некстати, поминал майора Сидоркина, которого почему-то именовал не иначе как дезертиром. Говорил: ничего, дескать, набегается этот дезертир, вернется в отдел, никуда не денется, и тогда он устроит им обоим, старлею и майору, настоящий суд офицерской чести, другим в науку.
– Конкретно-то что? – поинтересовался Сидоркин.
– Конкретно – ничего. Говорю же, одни намеки. Но все очень подлые.
– Кто бы ему поверил, – засмеялся Сидоркин. – Это он, поганец, нас Ганюшкину сдал.
– Конечно, сдал. Все знают. Но поди докажи.
Оба ненадолго загрустили, еще и потому, что первая бутылка как-то быстро опустошилась.
– И дальше что? – спросил Сидоркин, налегая на пивко.
– В каком смысле?
– Как ты оказался в "Кентавре"? Уж конечно не из-за Крученюка. Что он тебе мог сделать? Крученюки приходят и уходят, сыск вечен. Давай, Сережа, колись, не тяни.
Петрозванов сиротливо заглянул в пустую рюмку, уныло объяснил:
– Я же на консервации. На поправке здоровья. Вызвал дед…
– Сам? – не удержался, перебил Сидоркин. – Тебя?
– Ну, – скромно потупился Петрозванов. – А чего такого? Вызвал, да… Причем, к себе на дачу… Угостил копченым осьминогом… Хорошо посидели, по-товарищески…
У Сидоркина отвисла челюсть, и он понял, что одной бутылкой не обойтись.
– Старик советовался со мной, – застенчиво продолжал старлей. – Между прочим, тобой интересовался. Он уж всегда в курсе, чего ни коснись. Спросил, в порядке ли у тебя психика. Наверное, читал твои рапорты о вампирах и пришельцах.
– И что ты сказал?
– Ты же знаешь. С виду, говорю, производит впечатление нормального, но с другой стороны…
– Проехали, – одернул Сидоркин. – Значит, дед лично отправил тебя в "Кентавр"?
– Ну да… проваливай, говорит, из конторы, чтобы духу твоего не было. Я спросил, надолго ли? А это, говорит, не твоего ума дело. У нас, говорит, у всех очень длинные стали языки. Даже осьминога не дал толком распробовать… Вот я уже вторую неделю в "Кентавре". Учти, на хорошем окладе. Двести баксов в месяц, плюс почасовая надбавка, если на задании.
– И чем занимаешься?
– Фактически ничем. У меня и места рабочего нет, сижу дома на телефоне… Антон, еще здесь закажем или в магазин слетать?
Новости Петрозванова означали одно: дед по-старому пекся о них, не забывал своих "соколиков", помнил, кто они все есть на самом деле – одна большая, сиротская горсть, часовые пространства, – и озаботился, увел Сережу в тенек, укрыл от злого пригляда, но, увы, за этим отеческим поступком просматривалась неуверенность в себе. Дед уже, видимо, не имел возможности распорядиться открыто, чтобы исподличевшегося Крученюка сдуло с насиженного места, как ветром, и, спасая верного солдатика, ему приходилось идти на неуклюжие уловки. Кто поверил бы в такое еще пять-десять лет назад? Эра предательства продолжалась. Дело меченого живет и процветает. Те, кто служит отечеству, вынуждены изощренно маневрировать, скрывать свои истинные взгляды, прикидываясь циниками американскими, зато подобные Крученюку ничего не боятся, правят бал, диктуют свои условия, и каждый раздулся от наглости, как клопина от дурной крови. Когда Сидоркин задумывался об этих материях, то всегда приходил к спасительной мысли, что задумываться как раз не надо, иначе сбрендишь. Для незамысловатого россиянина путь без размышлений ясен: как сказано в Писании, делай, что должен, и пусть будет, что будет.
– Санин как? Одобрил?
– Я молодой инвалид, – гордо ответил Петрозванов. – С поврежденным позвоночником. Для Санина я выбраковка. Ты сам давно его видел?
– В прошлом году.
– Говорят, очень изменился. Забурел со своим "Вараном". Придумал для ребят какие-то диковинные проверки на живучесть. Его теперь все боятся, даже свои.
– В чем же заключаются проверки?
– Никто не знает. Кто прошел, молчат в тряпочку. Может, зарок дали. А кто на подходе, трепещут… Да зачем мне к Санину? Мне в "Кентавре" хорошо. Прокантуюсь месячишко, другой, там видно будет… Знаешь, кто у нас главный?
– Кто?
– Яня Мендельсон. Помнишь, который расковырял алмазное дело, а его подвели под статью. Целый год на следствии прикидывался идиотом, пока не комиссовали. Гениальный человек. Я перед ним преклоняюсь. Его и дед уважает. С Мендельсоном шутки плохи. Он, пока прикидывался, на самом деле свихнулся. Да чего я рассказываю, ты лучше меня знаешь.
Да, Сидоркин знал. На раскрутке алмазного дела ему тоже изрядно досталось. Они тогда по оплошности замахнулись на святая святых, на собственность олигархов, среди которых было аж два члена правительства. Сидор-кину повезло, на предварительном следствии никто из фигурантов, и в первую голову сам Мендельсон, ни разу не упомянул его фамилию. Кстати, советник юстиции Мендельсон к их ведомству напрямую не принадлежал, выдвинулся по линии прокуратуры, но все равно крепкий оказался орешек, многие об него зубы обломали, пока не загнали за Можай. Но ведь за Можай, а не в могилу.
Отвлеклись на заказ: подошел Коляна Сивопал, который был в этом заведении человеком за все про все – официантом, и вышибалой, и частичным держателем акций. Обслуживал он лично далеко не всех, а по строгому выбору. У него был глаз-алмаз, он сразу определял рукопашников. Впрочем в "Затейнике Яше" меню небогатое – гамбургеры, шамбургеры, лямбургеры и – голос родины – курица в гриле. Но пивко подавали отменное, без новомодных примесей, бочковое, доморощенное, с ядреным солодовым заквасом. Называлось: "Яшина чесотка".
– Давненько не захаживали, ребята, – поздоровался Коляна, пальцем ткнул в пустую "Гжелку". – А вот это напрасно. У нас водочка со слезой, а это паленка.
– С чего взял? – обиделся Петрозванов. – В надежном месте куплена. В "Седьмом континенте".
Коляна презрительно повел многажды перебитым нося-рой.
– Сережа, братан, теперь надежное место только на кладбище. Погляди насечку на горле. Эту посудину под домашний комбайн ставили.
Петрозванов повертел бутылку перед глазами, но не обнаружил особых примет. Однако Коляне следовало верить, в этих делах он большой дока, как и в некоторых других.
– Ладно, принеси нам своей чистенькой пузырек. И пивка еще пару графинчиков.
– Из пожрать чего возьмете?
Петрозванов посмотрел на майора, тот витал в облаках.
– Давай по порции куренка. Отечественный или залетный?
– Обижаешь, Серый. У нас весь товар отечественный. С Клинским комбинатом контракт.
– Ну и чего-нибудь солененького.
– Есть осетринка астраханская. Груздочки рязанские.
– Давай, тащи.
– Извини, Сережа, поинтересуюсь… С кем лобешником столкнулся? Не с савеловскими?
– Почему с савеловскими?
– А-а, значит, не в курсе… У них большая заваруха была на той неделе. Рынок с хачиками опять не поделили. Говорят, не меньше десяти трупаков настрогали.
– Нет, не слышал, – сказал Петрозванов. – Я же в отлучке был, в Европу мотался. Коммерция, братан. Лобешник тут вообще ни при чем. В лес пошел за грибами, поскользнулся, с деревом поцеловался.
– Бывает, – с пониманием согласился Коляна – и удалился выполнять заказ. Сидоркин попросил у друга мобильник. Своего у него никогда не было.
– Кому хочешь звонить? – полюбопытствовал Сережа. – Если Газмановичу, то пустой номер. Он в Сочах на променаде. Туда вся кремлевская тусовка на неделю ломанула.
Сидоркин не удивился проницательности друга. Если бы Петрозванов собрался звонить, он тоже догадался бы кому. Немудрено. Напарники их уровня нередко общаются верхним чутьем.
– Тем лучше, – сказал Сидоркин. – Хотел доложить о прибытии. Значит, можно еще денька три-четыре поболтаться. Может, отловим за это время Магомашу? Все-таки надо снять с себя груз. Пустяк, а тянет.
– Вряд ли выйдет, – усомнился Петрозванов, продолжая обследовать пустую бутылку: никак не мог успокоиться. – Лучше пусть сам нас отловит.