Мама-орангутанг устала отбиваться от детенышей, скакавших периодически на ней, как на диване, вылезла из укрытия, сползла с полатей вниз, туда, где, собственно, и находилась главная куча стружек, подхватила охапку, вернулась на место и зарылась обратно.
Детеныши стали выдавать друг другу щелбаны, а Марина вдруг резко повернулась и пошла к выходу. Мне не хотелось уходить, но пришлось.
Марина сидела на скамейке возле небольшого павильона, выстроенного для приматов, и, к своему изумлению, я обнаружил, что она плачет.
Сев рядом, я коснулся ее локтя и постарался успокоить:
- Ну, что случилось? Не надо.
Марина отдернула локоть, но ответила без злости:
- Все в порядке. Сейчас пойдем.
В порядке так в порядке.
День состоялся холодный и солнечный. Я ежился в своем малайском плаще и курил. Сигареты кончались. Пора купить пару пачек.
- Пойдем. - Марина поднялась и пошла не оборачиваясь.
Стараясь не отставать, я все-таки глазел по сторонам. В вольерах бродили шерстистые козлы и верблюды. Остальных зверей перевели в крытые павильоны - зима все-таки.
За садом зоологическим начинался сад ботанический, но Марина не пошла туда. Настроение у нее испортилось отчего-то и желание рассматривать вечнозеленые помидоры пропало. Испортилось так испортилось. Мы оказались возле крутого холма с обильной растительностью на вершине и свернули по дорожке направо. Публики в обоих садах бродило немного, но все-таки встречалась - все те же японцы с картами и местная молодежь на роликах.
Не разговаривая, мы шли и шли. За спиной осталось высоченное здание Арабского института. Начинался Латинский квартал. Латинский так Латинский.
Марина остановилась посреди тротуара и, осмотрев меня с головы до ног, произнесла неприязненно:
- Что это за балахон на тебе?
- То есть? - не понял я. - А! Сделан в районе теплых морей. Шведский стиль.
- В нем ты слишком заметен. Ты же охраняешь меня! Не должен в глаза бросаться. Купим тебе что-нибудь получше.
- Понятно. Спецодежда. За счет фирмы.
Марина стала петлять по улицам. Она знала, куда шла. А мне все равно. Но я все же посматривал по сторонам. Нас никто не пас.
Остановившись возле одной из витрин, Марина заявила:
- Вот. "Бартон". Очень прилично и не самые дорогие вещи. Можно и в грязи поваляться - не жалко будет.
Одна из витрин небольшого магазина оказалась заклеенной бумагой, на белой плоскости которой я прочитал:
- Лик-ви-дасьон. Что это?
- Нам опять повезло. - Наконец кузина улыбнулась. - Я и не знала. Это значит, что магазин закрывается. Сэйл за полцены. Приличная одежда для стрельбы. Пойдем.
Мы пошли и купили пальто. Никогда мне женщины не покупали пальто. Не покупали так не покупали. Вот оно на мне - темное и длинное. Легкое и удобное для стрельбы, для того чтобы бегать, прыгать и махать ногами; чтобы лежать в луже и отстреливаться из пулемета, как последний защитник Брестской крепости.
Я так в пальто и вышел, а любимый малайский плащ засунул в мусорный бачок. В самом магазине у меня из джинсовой куртки чуть "Макаров" не вывалился. Но не вывалился, однако.
Шерсть и кашемир. А снизу грубая куртка. Я ее сниму дома. Надо бы джемпер подобрать…
У Марины и у меня настроение исправилось. Много человеку не надо.
Мы сидели в кафе и смотрели через стекла на бульвар - по нему шли бесконечные вереницы и шеренги, в основном, веселых, довольных собой людей. Теплый декабрьский денек, время ланча… Мы сидели на террасе над кофейными чашечками. Вокруг нас все места были заняты. Разноязыкий гомон…
Я снял пальто: солнце через стекла грело по-настоящему.
Марина курила тонкие длинные сигареты с белым фильтром, а мой "Кэмел" кончился. Идти в бар или объясняться с официантом не хотелось. Ладно, перебьюсь, проживу дольше…
- Ты не думай - я не истеричка, - произнесла Марина, и я не сразу понял, о чем речь.
- Бывает, - ответил. - Я сам люблю поплакать.
- Ты?!
- Вру, конечно.
Марина замолчала и потянулась к пачке, достала еще одну сигарету, щелкнула зажигалкой.
- Много куришь.
- Все курят много.
- Мои кончились - я и не курю.
- У меня сын остался с мамой.
- Что?
- Сын остался в России. Живет с мамой в Обнинске.
Я не знал, как мне реагировать. С одной стороны, это меня не касалось, с другой - она мне нравилась, с третьей… У меня у самого сын черт знает где.
- Сколько ему лет?
- Семь. В школу пошел.
Посидели, помолчали.
- А отец? Или муж?
Помолчали, посидели.
- Я вдова. Его убили два года назад. Может, ты и убил!
До последней реплики "кузина" сидела ко мне вполоборота и смотрела на улицу, но теперь повернулась и смотрела в упор:
- Очень даже может быть! Виктора ждали в подъезде утром.
Сперва выстрелила мысль - а вдруг я?! Но тот случай - тест Петра Алексеевича - произошел не два года назад. И я ждал не внизу, а наоборот - наверху возле лифта… Кого-то и я, блин, сделал вдовой…
- Это не я! - ответил с ужасом, чувствуя, что бледнею.
- Не ты. - Марина холодно улыбнулась. - Да он, я думаю, и заслужил. Сперва думали - предпринимательство, либеральная экономика, возрождение. Все эти красивые слова кончились махинациями с государственными кредитами. Надо было платить чиновникам из Центрального банка, потом - бандитам, потом и тем и другим показалось мало… Обычная история.
- Это не я, - повторил и насупился.
- Не ты! Верю! Мы будем обмывать обновку? Нет?
"Какая обновка? Ах да - вот пальто лежит на стуле!"
Мы выпиваем целую бутылку белого вина и возвращаемся домой на такси.
Гусаков сидел над остывшей пиццей и смотрел в пространство не мигая. Сперва я подумал - мсье мертв, из спины торчит нож и тэ пэ. Но он вернулся в реальность и стал смотреть осмысленно.
- Что поделывали?
- В зоопарк ходили, смотрели обезьян. - Марина сбросила дубленку и прошла в гостиную. - Приготовить что-нибудь?
- Спасибо, милая, я сыт… Как он? - Мсье кивнул в мою сторону, а кузина ответила без интонации:
- Нормально. Свою работу выполнил. Мы живы.
- Есть новости?
- Не люблю, когда говорят обо мне при мне так, будто отсутствую.
- Пальто новое?
- Новое. Фирма "Бартон". Взяла на твою кредитную карточку, - добавила Марина. - В таком плаще, какой он носил, нельзя ходить. В глаза бросается.
- Разумно. - Николай Иванович помялся, глянул на меня, произнес: - Давай обсудим. Пойдем куда-нибудь.
- Сидите! Лучше я уйду. - Марина вышла из гостиной и скоро застучала каблуками по лестнице.
…Он шевелит пальцами и поднимает бровь, а на белых губах мерцающая - да-да! мерцающая! - то ли усмешка, то ли ненависть, то ли согласие с неразделенной любовью. Старик-Вольтер вовсе и не старик. Кто сказал о его старости! Когда он был живой, тогда - да, можно было рассуждать о возрасте, но сейчас - он мраморный и полированный в Русском музее, он похож на Суворова в снегах, он похож на таджика, если приклеить бородку… Вот и я решил вопрос о возрасте.
И теперь:
- Мое рассуждение, если оно здраво, не может стать скверным благодаря выводам, которые из него можно извлечь.
Он так говорил, говорит или скажет.
- Бог вовсе не принадлежит к тому роду причин, что нам известны. Он мог бы создать ум и материю, не будучи ни тем ни другим. Ни то, ни другое не проистекает от него, но то и другое суть его творения. Мне неведомо, каким образом это верно, но я предпочитаю остановиться, чтобы не впасть в заблуждение. Существование Бога мне доказано. Что же касается его атрибутов и сущности, мне, по-видимому, доказано, что я не создан для их постижения.
И на этом он поставил, ставит, поставит точку. Я мог бы ответить в том же духе, но не стал и не стану. Однако я знаю точно: после избыточной философии всегда начинается перестрелка.
Мсье Николай Иванович Гусаков не знал, как начать, но все-таки начал. Я старался слушать внимательно, однако сознание выхватывало из рассказа сперва второстепенные детали, тем более что на стол легла фотография - с нее хмуро смотрел пожилой господин со впалыми щеками и обильными седыми бакенбардами на скулах, с напряженной ниточкой плотно сжатых губ. Седые же брови топорщились над пронзительными глазами. Одну из бровей делил надвое старый шрам. Этот старомодный господин, как я понял из речи Гусакова, и есть тот самый Пьер Марканьони - киллер и мафиози на пенсии.
Гусаков долго и путано объяснял о том, что они с Габриловичем надыбали за последние сутки. Он так и сказал "надыбали". На дыбе раньше русских людей пытали и получали информацию. Кого, интересно, Гусаков с Габриловичем тут мучили? Никого. Просто деньги. Просто мешок денег и никакого членовредительства. Надыбали небось из полицейских недр…
Сперва Гусаков повторил то, что я знал, - двадцать лет назад Марканьони работал в паре с Корсиканцем, делая для него и Жоржа грязную работу. И если мне, Лисицыну, так быстро нашли замену, то в пределах Франции, по словам Николая Ивановича, можно вспомнить именно старомодного господина из Бретани. Тут игра хитрая. К Корсиканцу подходы есть, и у самого Корсиканца к нашему бизнесу имеются интересы, но он, Корсиканец, Красавчик Д., Марселец, всегда любил загребать жар чужими руками. Чужие же руки - Марканьони. А вот и возможная схема: я, Лисицын, неожиданным образом выхожу из дела, а дело срочное - обращаются к Корсиканцу - Корсиканец ставит условия и вызывает Марканьони - Марканьони оставляет ферму и появляется в Париже - оба покушения неудачны, и только потому, что дело срочное, не дали времени на подготовку - времени на подготовку и впредь не будет, будут, значит, ошибки, их и используем…
А вот схема наших ответных действий: Габрилович, используя связи, выходит на Корсиканца - предлагаем долю в бизнесе - в то же время проверяем местонахождение Марканьони в Бретани - если он оттуда съехал, значит, мы правы - продолжаем переговоры с Корсиканцем - организуем показательный налет на ферму так, чтобы подумали на панславян из Милана, - предупреждаем Милан - Марканьони вынужден воевать на два фланга - время выиграли - продолжаем переговоры с Корсиканцем - выясняем свои позиции в Москве…
- Вы сами-то верите, что так получится? - спрашиваю мсье.
- А что остается делать? - пожимает плечами Гусаков. - Все в конце-то концов Москва решает.
- С чего вдруг у вас с Москвой проблемы?
- У нас нет… Там собрались колоду правительственную тусовать. Поговаривают, что и с сырьевыми монополиями попробуют разобраться. Кто-то задергался. А дергаются всегда вокруг банковских счетов и недвижимости. Все эти заказы - всего лишь ротация кадров. Всех-то дел! Кадры - это мы с Габриловичем. Только мы не бараны, чтобы нас резали. Я лично посопротивляюсь. Габрилович может в прессу классный компромат сплавить. Хотя наших компромат мало волнует. Каждый на каждого имеет по чемодану компромата… Одна только предвыборная кампания!
- А что - кампания?
- В Белом доме "черного нала" было по яйца! А откуда "черный нал"? Никто не спросил. Или - спросили и умерли! Чистый уотергейт. С полтергейстом. Выборы-то не-дей-стви-тель-ны!
- Это ваши дела, - отмахиваюсь от Гусакова, но он перебивает:
- Что значит - ваши! И твои теперь тоже. Ты теперь в игре, и мы на тебя рассчитываем. День-другой походи по зоопаркам - и в дело!
Следующий день прошел тихо. Гусаков уехал рано, а Марина вниз не спускалась. Я слонялся по гостиной, после завалился на диван с книжкой. Читал и путался в строчках, возвращался к началу. Все равно прочитанный текст доходил с трудом.
"Сражение, словно большое чудовище, насытившееся до поры людской кровью, притихло. Хотя возле берега еще крутилось до полутысячи, большая часть степняков откатилась к бору, на что воевода Калинин предлагал ответить вылазкой, добить задержавшихся, а после уйти под прикрытие пушек. Князь только посмеялся над воеводой. Он приказал Борису отвести от берега уставших и поредевших пешцев, заменив их на ополченцев Третьякова. Орда насторожилась, заметив маневр, на что для острастки пальнул княжеский "тюфяк".
Кузьмичей побило порядком. Оставшиеся горевали коротко и просто:
- Да, бля, Кузьмич. Воска и меда взял у меня и пару кож. Теперь не отдашь. Я-то под воск, кожи и мед запродался с бабой и детишками боярину Очневу. Тебе, Кузьмич, бля, может, и рай, а мне кабала…
Погоревав, начинали думать о веселом. Может, вовсе и не весел был предмет их мыслей, но иначе Кузьмичи не могли - мизинный, тягловый люд. Тем более вспомнилось обещание князя.
- Ладно, Кузьмич, - говорил кто-нибудь, глядя туда, где рядами лежали убитые. - Князь бочку пива обещал. За тебя выпью.
Если б не засохшая на одежде кровь, да и то не у всякого видна она, мертвые лежали мирно, уютно, лежали рядами у подножия холма, словно прилегли уставшие воины, коротая последний ясный денек…"
Гусаков вернулся довольно рано и довольно веселый. Достал из кармана бутылку "Столичной" и позвал Марину. Та спустилась заспанная и даже бровью не повела. Она отправилась на кухню готовить закуску, а Николай Иванович только не вальсировал по гостиной.
- Что за праздник? - настороженно спросил я.
- Наши все узнали! - с удовольствием ответил мсье.
- И что же узнали? - Мне его веселость не нравилась.
- Марканьони в Бретани нет. - Мсье картинно развел руки. - А все, кто нас прикрывал в Москве, - на кладбище.
- На каком? - машинально спросил я.
- Точно не скажу, но явно где-то неподалеку от Кремлевской стены!
Проросшая за последние дни щетина сделала лицо Гусакова знакомым и, что смешно, почти родным.
- И главный киллер Европы вернулся в Париж, чтобы убить нас! - Николай Иванович пропел и рассмеялся. Звонко и весело.
Ничего не оставалось, как засмеяться вместе с ним.
Часть третья
7
Выходим из дома сразу после полуночи. "Народный вагон" неслышно трогается с места, и я перестаю обращать внимание на то, что происходит за окнами. Там происходит безлюдная и неуютная ночь, да я и не очень представляю, куда мы едем. Представляю приблизительно. Последние два дня Гусаков посвящал меня в курс грядущей операции, имеющей целью реализовать часть схемы, услышанной мною после похода в зоопарк. Одним словом, нам предстояло напасть на ферму в Бретани, нанести ей заметный ущерб и вернуться обратно, никого не убив, а только попугав. "Никого не убить! Как это себе Гусаков с Габриловичем представляют? - думал я. - А если нас встретят стрельбой?" Гусаков говорил, что на ферме сейчас только один охранник и несколько конюхов. Охранника надлежало слегка ранить - так, чтобы он якобы чудом уцелел. О'кей, я готов. Только вот помповое ружье я держал в руках всего один раз в Герате…
И еще - я да люди Габриловича обязаны в Бретани выкрикивать фразы на сербском языке, чтобы оставить, так сказать, славянский след. То есть подставить миланское общество, до которого нам, понятно, дела нет. Но подставить - это и есть подставить. Гусаков сердито ответил, будто бы он не подонок и найдет в Милане концы, предупредит. Осталось только узнать какие-нибудь сербские фразы и не материться на русско-татарском. "Можете только имена выкрикивать, - посоветовал Николай Иванович. - Слободан, например!"
Поплутав по улицам, "народный вагон" вырвался на простор; через некоторое время дорогу опять обступили строения, и я понял - мы едем к пресловутому цеху-ангару, где прячется или базируется, или то и другое одновременно, мсье Александр Евгеньевич. Что ж, рад, что его здесь еще не накрыли…
На этот раз у ворот машин не видно. Но нас ждут - ворота откатываются в сторону, и Гусаков въезжает внутрь.
Вижу троих бойцов Габриловича. Это мужчины средних лет с суровыми лицами. Интересно, каким я кажусь со стороны? Вылезаю из "фольксвагена" и обмениваюсь рукопожатиями.
- Гаврила, - говорит первый.
У него черная вьющаяся шевелюра и тяжелая нижняя челюсть киногероя.
- Арсен, - говорит другой.
Этот подстрижен под новобранца, но, судя по тому, как от нервного тика дергается веко, человек знает, почем фунт лиха.
- Паша.
У третьего лицо бледное, и его черты скорее могли бы говорить о принадлежности к миру свободных профессий, чем к стрельбе по живым объектам, хотя в определенном смысле все это одно и то же.
Троица одета в синие комбинезоны с белыми буквами на спине. Внутри ангара кроме двух "рено", которые я уже наблюдал при первом посещении сего чуда промышленной архитектуры, стоит еще и микроавтобус без окошек. Там, где у пассажирских окошки расположены, опять же накрашены белые буквы. О чем-то электрическом идет речь. То есть мы станем изображать работников электрической компании.
Гусаков направляется в конторку и тут же возвращается из нее с мсье Габриловичем. Тот деловит и угрюм. Я подхожу и протягиваю руку:
- Как поживаете?
Мсье смотрит мне в глаза и усмехается без намека на дружелюбие:
- Вашими молитвами.
Гусаков уводит меня за конторку в подсобное помещение, где я и переодеваюсь в комбинезон, натягиваю кроссовки. Мою же одежду Николай Иванович складывает в сумку и уносит в машину, но не в "фольксваген", а в салатного цвета "рено" Габриловича.
Перед отъездом мы становимся кружком, и Александр Евгеньевич повторяет то, что мне и так известно. На всякий случай мы получаем по сербскому сувениру. На всякий случай! Знаю я эти случаи! Если вместо живого меня, который отвалит, останется мой трупак, которому уже некуда будет спешить… Короче, мне дают православный образок с Божией Матерью и сербскими буквами - кириллицей на обороте, с именем Слободан. Гусаков слов на ветер не бросает, блин! Сказал - Слободан, Слободаном я и стал. Паша получает пачку сербских сигарет. Их он должен "потерять" в Бретани.
Начинаем размещаться в микроавтобусе. Арсен садится за руль, Паша рядом с ним, Гаврила и я в кузове без окошек. В этом самом кузове моток провода и прочие декорации. Под декорациями ящик, в котором короткоствольные автоматы и помповые ружья. Небольшое окошко все-таки имеется - нам виден затылок Арсена. Габрилович поедет с нами до Шато-Гонтьер, Гусаков же доедет до самой фермы… Меня, конечно, интересует география, но не очень…
Мы разъезжаемся в разные стороны, договорившись встретиться уже на трассе за Парижем.
…В детстве я был лунатиком. Выходил по ночам из коммунальной квартиры на Кирочной на лестницу, старался подняться на крышу и походить под луной. Родители установили дежурство и ловили меня.