- Эх, Миша, кабы ты мою жизнь знал. Был мужик, точно. Он-то мне все жилы и вымотал. Пьянь безобразная. С бутылкой спал, не со мной. А пропал - и его жалко. Одна осталась, совсем одна. Квартира хорошая, большая, зарабатываю прилично, а веришь ли, иной раз посреди ночи усядусь в кровати - и вою. Такая тоска!
- Кому понять, как не мне. Я ведь тоже одинокий человек.
- Не женатый?
- Не то слово! Жена-то вот сюда и скинула на поругание.
Следом произошла такая сцена, которая может привидеться лишь в бреду. Тучным телом она привалилась ко мне, прилегла, а я послушно сцепил руки на ее необъятной спине. Лежали не двигаясь, молча, щекой к щеке. Густой, сочный запах травяной прели окутал нас. Если бы я захотел высвободиться из неожиданного любовного объятия, скорее всего, нежная, теплая гора женской плоти расплющила бы меня, как котенка.
Полежав на мне уж неизвестно сколько времени и смачно поцеловав в губы, Зинаида Петровна поднялась и, не оглядываясь, поплыла к двери.
- Зиночка, а швабра! - пискнул я вдогонку. Вернулась за шваброй. Лицо отрешенное, как после долгого сна. На меня больше и не взглянула.
Вскоре вернулись пахан с приватизатором. На Косте больничный халат раздулся спереди, как на жабе. Оказывается, протащил под халатом ворох цветущей черемухи. Это было нарушением правил. Без разрешения врача больные не имели права приносить в палату что бы то ни было. Цветы, полагаю, тоже. За этот романтический жест нам всем троим могло крепко достаться на орехи. Но когда Костя бросил пышные ветки на стол и по комнате поплыл терпкий аромат, я поневоле заулыбался.
- Детство какое-то, - пробурчал пахан. - Но я разрешил. Почему нет.
Костя сиял, как майский день.
- Для тебя принес, Миша. Хоть полюбуйся перед смертью. Чуешь, весной пахнет.
За несколько дней я привык к обоим сумасшедшим, их общество меня не тяготило. Напротив, если их не было, я скучал, в голову лезли всякие подозрения. С Костей Курочкиным мы вели долгие разговоры обо всем на свете, но больше всего, разумеется, о приватизации как высшей форме человеческой жизни. Умом он был хваток, а характером застенчив. Кстати, Костя был первый, кто толково объяснил мне, зачем вообще новым властям понадобилась приватизация. Поначалу это был самый удачный, законный, способ перевести огромные богатства в руки небольшой (сравнительно) кучки заединщиков, в основном из вчерашних партийных начальников. То, что это был обыкновенный грабеж, я, как и большинство сограждан, давно испытал на своей шкуре, но этим вопрос не исчерпывался. Оказывается, приватизация, по Костиному суждению, как революция, как гражданская война, в конечном счете обязательно уничтожает тех, кто ее затеял, ибо они совершенно не представляют, как распорядиться награбленным, и не понимают истинного смысла произведенных в обществе перемен. Это воры, возомнившие себя властителями судеб, и крах их неизбежен. Приватизация, как детонатор, приводит в действие колоссальные резервы производительных сил, и чтобы стать с нею вровень, надобны совсем другие люди, не воры, не партийные перевертыши - а нормальные работники, примерно такие, как мы с Костей, или даже такие, как Геннадий Иванович, если бы он не руководил группировкой "Черные братья", а надумал вдруг вернуться в школу, где когда-то учил ребятишек математике.
- Еще раз вякнешь, - обрезал пахан, - язык вырву, понял, нет?
- Да что ты, Гена, это я так, к слову, чтобы Мише было понятнее. У тебя свой путь. Но все же, поверь, если бы школа, где ты работал, была приватизированная, ты бы сюда не попал.
- Тебя что же, гниду, на бабки поставить, как писателя?!
Пахан взъярился не на шутку, и, чтобы его успокоить, мы с Костей дружно пообещали отчислять ему двадцать процентов от первых же приватизированных издательств.
Наши задушевные разговоры втроем, услышь их посторонний, могли показаться горячечным бредом, но, конечно, не большим, чем любая из нынешних телевизионных передач, которые вся страна смотрела, открыв от счастья рот.
Как раз в тот день, когда Костя приволок в палату черемуху, меня впервые вывели в коридор. Явился незнакомый костолом в форме омоновца и зычно гаркнул:
- Кто тут Пушкин, ты что ли? Давай на медосмотр!
Путь от палаты на первый этаж был коротким, но для меня вылился в целое путешествие. Ноги подгибались от ватной слабости, кружилась голова, а когда в большом распахнутом окне я увидел больничный сад и близкое шоссе с катящим по нему грузовиком, то чуть не выпрыгнул впопыхах. Омоновец, угадав мое устремление, своевременно пихнул меня в спину, и я пролетел по воздуху не только остаток коридора, но и часть лестничных ступенек.
С разбитыми коленями и боком, чуть не плача от боли, я очутился в обычном медицинском кабинете - с кушеткой, шкафом с инструментами и письменным столом. Кроме Юрия Владимировича, здесь была еще пожилая женщина, благообразная, с высокой немодной прической и в круглых очках. Юрий Владимирович стоял у окна (решетка!), а женщина сидела за столом. Пустые рыбьи глаза, бледная улыбка. Ко мне обратилась любезно:
- Значит, вы и есть известный писатель Коромыслов-Желябин?
Я кивнул.
- Ну что ж, садитесь, побеседуем.
Я молча сел на стул. Юрий Владимирович сказал:
- Как и докладывал, курс по методу Санеко, оздоровительная терапия, психотропное воздействие. Результаты - ноль. Полагаю, Таисья Павловна, у пациента повышенная рефлекторная защита. Случай, как видите, не рядовой.
- Вижу, вижу, - женщина с неожиданной легкостью поднялась из-за стола, подошла ко мне.
- Встаньте, пожалуйста. Протяните руки перед собой. Закройте глаза. Попытайтесь попасть пальцем в кончик носа. Так. Левой рукой. Правой!
Несколько раз я промахивался, но один раз попал.
- Так, понятно. Садитесь, пожалуйста. Ногу на ногу.
- А глаза можно открыть?
- Юмор у него есть, - объяснил Юрий Владимирович. - Но на уровне личностного распада.
Еще несколько минут женщина занималась со мной обычными процедурными манипуляциями: прикосновения ее пальцев я ощущал, как комариные уколы. Наконец вернулась за стол.
- Ну что ж, Михаил Ильич, расскажите теперь, что вас больше всего беспокоит?
- Вы сами, простите, кто будете?
- Я врач-психиатр из контрольного управления. Зовут меня Таисья Павловна Помпелова. Да вы не стесняйтесь, здесь все свои. Говорите откровенно, свободно. Представьте, что беседуете не с врачом, а с женой. Ну вообще с близким человеком.
Она говорила убедительно, в рыбьих прозрачных глазах светилось обыкновенное бабье сочувствие, захотелось действительно поделиться своим горем, хотя я, разумеется, понимал, что они все тут - одна шайка-лейка.
- Представьте и вы, Таисья Павловна, что вот вас, совершенно здоровую женщину запрут в психушку, в душную камеру, лишат всех контактов с миром, напичкают кучей транквилизаторов, подселят к вам двух шизиков, будут запугивать, бить и калечить, а после вызовут и невинно так поинтересуются: вас что-нибудь беспокоит, дорогая?
- Классический синдром Гейзера, выпадение из реальности с сохранением видимости логического мышления, - обрадованно потер руки Юрий Владимирович.
Женщина возразила:
- Нет, нет, постойте… Продолжайте, пожалуйста, Михаил Ильич.
- А что продолжать? Я все сказал.
- Так уж и все?
- Не понимаю, что вы хотите узнать?
- Ну вот вы утверждаете, что вы писатель, верно? Как вы стали писателем? При каких обстоятельствах? Прямо так сели и написали книгу? А где она, эта книга?
- Боже мой, да я сто раз говорил, просил, чтобы он… Это же легче легкого проверить. Я дам телефоны, позвоните в издательство. Вызовите сюда редактора. Любого редактора. Вызовите дочь, в конце концов. Если вы не злодеи, что вам мешает это сделать? Кстати, одна моя рукопись, главная, можно сказать, книга жизни, была со мной, когда на меня напали. Она не у вас случайно?
- Полная идентификация личности с фантомным объектом, - торжественно констатировал Юрий Владимирович. - Хоть сейчас в учебник.
- Хорошо, - согласилась женщина. - Вы - писатель, у вас много книг. И какой фамилией вы их подписывали?
- Коромыслов. Иногда Желябин. Некоторые подписывал псевдонимами. Вам любой редактор подтвердит.
- А ваша собственная какая фамилия?
- Тоже Коромыслов.
- Ага… Ну допустим. Действительно такой писатель есть. Кстати, о чем та книга, главная книга, которая у вас пропала?
- Исторический роман. О декабристе Сухинове.
Таисья Павловна бросила быстрый взгляд на своего коллегу, тот добродушно хохотнул. Если он был палачом, то вполне в духе времени - жизнерадостным и самоуверенным.
- Михаил Ильич не вполне мне доверяет, - пожаловался он. - Подозревает в тайных кознях. Я же, напротив, отношусь к нему с искренней симпатией. Не удивлюсь, если он, кроме того, что писатель, окажется еще именно декабристом. Сухинов! Вероятно, был и такой, хотя я в истории не силен.
- В чем вы сильны, - не сдержался я, - рано или поздно установит суд.
Таисья Павловна сказала:
- Юра, будь добр, покажи ему документы.
Вся сцена, как я понял, была спланирована заранее, потому что документы лежали в папке на краешке стола. Собственно, документ, который мне предъявили, был единственный - обычный советский паспорт в темно-бордовом переплете. Фотография там была моя, и имя-отчество мое, и почти все данные мои, но фамилия незнакомая - Дышлов. И национальность почему-то другая - татарин. Этот пункт меня задел.
- Какой же я татарин? - сказал я. - Разве по роже не видно?
- Некоторые татары, особенно в Москве, давно ассимилировались, - мягко пояснила Таисья Павловна. - Но это детали. Что вы скажете насчет самого паспорта? Чей он?
- Не знаю. Это туфта. Подлые штучки Трубецкого.
- Трубецкой, - ухмыльнулся Юрий Владимирович, - насколько я понимаю, тоже их человек. Тоже декабрист.
- У вас что же, - спросила женщина, - целая декабристская организация в Москве?
Я не ответил, но и не вспылил. Поник, как помидор на грядке. Говорить с ними бесполезно. У них все решено заранее. За мою голову уплачено. Законы пещерного рынка, чудом заброшенного в двадцатый век, действуют пока безотказно.
Смену моего настроения медики-рыночники восприняли с мнимой научной серьезностью.
- Неадекватное отключение сознания, - задумчиво отметил Юрий Владимирович. - Далее последует вспышка агрессии. Все та же схема Гейзера.
- У меня нет полной уверенности. Михаил Ильич, вы слышите меня?
- Да, слышу.
- Значит, это не ваш паспорт?
- Не мой. Вы это прекрасно знаете.
- А чей же? Декабриста Трубецкого?
- Возможно. Или Муравьева-Апостола. Или Пупкина. Такой паспорт на Чистых прудах стоит пятьдесят баксов.
- Понятно, понятно, - кивнула Таисья Павловна, но видно было, что хотя ей все стало понятно, она по-прежнему находится в некотором раздумье, из которого ее попытался вывести бодрый Юрий Владимирович:
- При этом заметьте, коллега, абсолютная непогрешимость мотивировок. Ровный, устойчивый ступор лобных отделов. Нигде не фонит. Клиника уникальной достоверности. Полная гармония второстепенных рефлексов. Ни единой пробоины.
- Что вы предлагаете, Юра? - с раздражением нарушила его научную эйфорию старшая по званию.
- Естественно, силовое воздействие на ложные ассоциативные цепочки. Раздробление по методу Кушнера. Ничего более продуктивного в нашем арсенале нет.
- Электрошок? - догадался я. Оба посмотрели на меня так, как если бы увидели заговорившую муху. Таисья Павловна зачем-то сняла очки, без них ее глубоководные глаза заблестели чистым перламутром.
- Вам не о чем беспокоиться, Михаил Ильич. Мы вас вылечим.
- Не сомневаюсь.
- Еще десять новых книжек напишете, - радостно подтвердил Юрий Владимирович.
- И все же, - сказал я, - на том суде, где вам придется отвечать, деньги вас не спасут.
Таисья Павловна вернула очки на прежнее место, перламутровый блеск погас.
- Напрасно вы так, Михаил Ильич. Поверьте, мы вам не враги.
13. ПСИХУШКА
(Продолжение)
После первого сеанса я чуть не дал дуба. Охватила такая гнусная апатия, точно уже прожил три жизни, а мне силком навязывали четвертую. Лежал в палате, ловил ртом воздух. Сама по себе процедура, когда бьют током, не очень болезненная, но после остается странное ощущение, что часть мозгов торчит из ушей.
Была глубокая ночь, рядом сидел приватизатор Костя и застенчиво меня утешал:
- Потерпи, Миша, теперь недолго. Долбанут раз пять - и каюк.
- Почему именно пять? Я слышал, речь шла о десяти сеансах.
- Не-е, это они блефуют. Десять никто не выдерживает. После пятого раза обыкновенно усыпляют.
- Откуда ты все знаешь? Ты что, в подручных у них?
- Я здесь больше полугода кантуюсь. Пригляделся. У них все схвачено. Документы в порядке, со всеми визами, жмуриков сжигают в подсобке. У меня там знакомый работал - пекарь Захарыч. Он еще из туберкулезников. Некоторых оставляли на подсобные работы. Мы с ним сгоношились эту печку в котельной на пару приватизировать - золотая жила! Но не успели.
- Что так?
- Прокололся Захарыч. Позарился на дешевку. Золотые зубешки у какого-то жмурика выдрал, хотел матрешку одну здешнюю оприходовать. Я ее знаю, хорошая девка, из медсестер. Но дешевле, чем за сто зеленых, не дает. На этом деле бедолагу и накрыли. Здесь все по закону, баловства не любят.
- И что с ним сделали?
- Сперва на курс, как тебя, после - в топку. Но не усыпляли, живяком сунули. Как верещал бедолага, до сих пор плачу. Вот главная загадка бытия, Миша, может, ты объяснишь, как писатель? Почему человек так за жизнь цепляется? Какая в ней особенная ценность?
- Чего не знаю, того не знаю.
- Самому-то не жалко помирать?
- Да нет, пожалуй. Я уже долго живу.
- От срока ничего не зависит. Захарычу знаешь сколько было? Далеко за семьдесят. При этом легкие, как дырявая бумага. Ну и что? Цеплялся за нее, окаянную, из последних сил. Вчетвером еле в топку впихнули. Так он еще напоследок Витюню-омоновца покалечил, прокусил ногу гнилыми зубами. Так и не зажило. Тоже, кстати, характерный случай. Будешь смеяться, Миш. Но это из другой оперы. Витюня с этой ногой совсем озверел. Как начала гнить, ему сперва по щиколотку ампутировали. Потом по колено. Теперь вроде готовятся целиком отчекрыжить. Но суть не в этом. Оказывается, они с Захарычем оба на Верку, на эту медсестру, запали. Естественно, Витюне она давала бесплатно, как своему защитнику. Но после истории с Захарычем - ни в какую. Он еще до ампутации и так к ней, и этак - ни в какую! Не могу, говорит, тебе, сучонку, деда простить. Витюня сам мне жаловался. Он ей объясняет: при чем тут, дескать, Захарыч? Старик - это одно, это работа, а у нас с тобой, стерва ты вонючая, все-таки любовь. Ни в какую - и точка! Как заклинило. Изнасиловал ее пару раз, да теперь и этого не может. Куда ему без ноги. Только грозится. И вот я думаю, Миша, есть все же в женщинах какое-то благородство, хотя мы в это не верим. Я даже по своему опыту сужу. Когда я публичный дом затевал с кегельбаном…
Пахану надоело притворяться спящим, и он вдруг поднялся в кровати, страшно вращая глазами, подобно ведьме из "Вия".
- Вы что же, падлы, угомонитесь сегодня или нет?!
Надо заметить, к этому дню мы уже оба были у него "на счетчике". Суммы "задолжали" примерно равные (около миллиона долларов), но душил по ночам он почему-то по-прежнему одного меня. Вероятно, делал скидку приватизатору на более давнее знакомство. К тому же, если я пытался выяснить, откуда взялся такой громадный долг, то слышал в ответ однообразное: "Заткнись, сучара, хуже будет!" - тогда как Косте дозволялось задавать вопросы, иногда предельно бестактные, и даже спорить.
- Не сердитесь, Геннадий Иванович, - отозвался на окрик Костя. - Мишу скоро усыпят. Надо его немного приободрить. Вот мы и разговорились. Тема интересная: про женщин. Вы как относитесь к женщинам, Геннадий Иванович?
- Пой, пой, птичка! Счетчик-то капает… А ты, фраер, не надейся удрать. Я с тебя бабки и на том свете выколочу.
- Тут вы не совсем правы, - возразил Костя. - На том свете денег нет. Там натуральный обмен.
- Вот я и обменяю ваши протухшие тыквы на два лимона.
Под разгоревшийся спор я мирно задремал. Во сне ко мне явилась Полина. Мы безгрешно обнимались на скамеечке в каком-то глухом сквере, и мне было хорошо. Во сне случилось так, что я опять был молод. Это меня не удивило. В сущности, я и не старел никогда. Напротив. В двадцать лет, помнится, я был более серьезным и разумным человеком, чем в нынешний период. Замышлял много прекрасных планов, которые, правда, так и не осуществились. Нынче никаких планов давно у меня нет, только и мечтаю, как скоротать день до вечера. Зато дни убыстрились, легко отщелкиваются один за другим, будто в счетчике пахана. Свидание с Полиной оборвалось внезапно. Сзади к скамейке подскочило гориллообразное существо, приподняло меня за шиворот и, дыша перегаром, протявкало: "Как, сучонок, сто ампер будет не слабо?!"
Проснулся в поту, в ужасе, все еще дергаясь, как на проводе. В комнате солнце, полоумных нету, зато в ногах кровати сидела Зинаида Петровна и с жалостью меня разглядывала. Шевельнулся, приподнял головку - хрупкий стерженек под сердцем повис на тончайшей нитке. Скоро сорвется, раскрошится.
- Скоко можешь денег дать одному человеку? - спросила Зинаида Петровна. Сфокусировав зрение, понял: она пришла с добром. Солнце вырезало на лошадином, милом лице две глубокие складки от носа к губам. - Чего, Миша, уже язык не ворочается?
- Какому человеку?
- Который подмогает.
- В каком смысле подмогает?
- Вытянет тебя отсюда.
- Такому человеку, - сказал я убежденно, - отдам все, что имею. Всю наличность.
- Ему надобна твердая цифра.
Отношение к деньгам после дружбы с паханом было у меня легкомысленное, но все же, напрягшись, я сообразил, что лучик надежды, как вспыхнул, так и потухнет, если брякну что-либо невпопад.
- Сколько он хочет, Зиночка?
- Три тысячи. В долларах.
- Большие деньги. Может, две с половиной?
Зинаида Петровна передвинулась ближе, опалило меня ее жаркое дыхание с привкусом мяты.
- Мишенька, дурачок, об чем думаешь?! Да еще разика три током шибанут, ножкой не шевельнешь, не токмо чем иным. Или про нас передумал?
Такие же глаза бывали у кота Фараона, когда он слушал скребущуюся под полом мышь.
- Ничего не передумал. Кто я такой, чтобы от своего счастья отказываться.
- Тогда готовься. К завтраму, к ночи.
Наклонилась, прижалась губами к губам. Убей Бог, если я что-нибудь понимаю в этой жизни!
Второй сеанс электрошока случился в тот день, когда было назначено спасение. Уложили на жесткий лежак, накинули сверху простынку, виски протерли спиртом. Приладили электроды. Безликий дебил в белом халате встал у рубильника. Юрий Владимирович смущенно улыбался:
- Ну что, Михаил Ильич, готов? Поплыли?
- Будь ты проклят, садист!
- Зачем так грубо? А еще писатель! Писатели, батенька мой, люди культурные, обходительные…
В глазах скопилось вожделение: он явно наслаждался происходящим. Мое ожидание неминучей судороги возбуждало его. Разумеется, он был безумен.
- Может, головку повыше поднять?
У меня хватило достоинства промолчать.