- Мы одного роста, он, правда, чуточку худее. И вы говорите, что Олег убил человека?
- С напарником. Таким же рецидивистом. И поэтому прошу посмотреть, чего не хватает из вашей форменной одежды.
- Жена… - ответил сержант. - Сейчас придёт жена, и она… Но ведь! - воскликнул он вдруг. - Какой же мерзавец! А я ещё его на работу устроил!
- Кто мерзавец? - послышалось со двора. - Чего орёшь?
- Василина! - Сержант повернулся к открытому окну. - Иди сюда, Василина!
Василина Васильевна, в отличие от мужа, оказалась полной. Узнав, кто мы такие и по какому поводу пришли, обошла всех по очереди и пожала руки. Жала не по-женски крепко, что свидетельствовало о твёрдом характере.
Принесла из другой комнаты стул, уселась на нем, удобно опершись на спинку, и солидно произнесла:
- Слушаю вас.
Беседовать с такой женщиной для следователя - одно удовольствие: ответы, как правило, исчерпывающие и деловые, без фантазий.
Дробаха повторил вопрос: не заметила ли она в последнее время исчезновения чего-нибудь из форменной одежды мужа.
- Брюки, - ответила, не задумываясь.
- Ваш брат мог взять их?
- Только он. Я ещё подумала: зачем? Попросил - сама бы дала. Богдан, - кивнула она на мужа, - как раз новую форму получил.
- А рубашки?
- Я же их не считаю. Выстираю, выглажу, а чтоб считать…
- И все же придётся.
Василина Васильевна, совсем по-детски пошевелив губами, ответила:
- По-моему, семь. Да, семь. - Быстро, невзирая на солидность, вскочила, вышла из комнаты. Вернулась чуть ли не сразу. - Там, пять, - сообщила она, - шестая на Богдане.
Дробаха потёр руки.
- Следовательно, одной не хватает, - констатировал он.
- Да, - согласилась та. - А что?
- Ваш брат совершил тяжкое преступление, и мы разыскиваем его. Не виделись в последнее время?
- Век бы не видеть! Снова за своё взялся…
- Где он может быть?
- Если бы знать!
- У вас есть ещё родственники?
- Тётка на Кировоградщине. Тут недалеко, в Долинском районе. Но Олег вряд ли отправится туда, никогда в жизни и не виделись.
- А товарищи? Знаете его товарищей?
- Какие товарищи! Его же столько лет не было…
- Может женщины?
- Погодите! - Приподнялась она на стуле. - У него же Маруська… Тут где-то познакомился, а она из Львова, он ещё письмо от неё получил.
- Почему думаете, что именно от неё?
- Я же из ящика вынимала. Смотрю: из Львова. А он перед этим хвалился: какую-то львовяночку встретил, кажется, продавщицу. Или официантку… Я ещё порадовалась: женится, может, хоть это ума прибавит.
Дробаха пошевелил пальцами и спросил как-то вяло, хотя глаза за стёклами очков даже потемнели от нетерпения:
- Адрес?.. Не запомнили ли случайно обратного адреса на конверте?
Василина Васильевна покачала головой:
- Зачем же он мне?
- И все же? Вы же видели:письмо из Львова… А дальше? Улица?
- Улица… Что-то там было написано… - Она потёрла лоб тыльной стороной ладони. - Вертится вот перед глазами, а не вспомню.
- А вы закройте глаза, - посоветовал Дробаха, - иногда это помогает.
Женщина улыбнулась и правда закрыла глаза.
Дробаха снял очки и начал протирать стекла носовым платком. Кольцов заёрзал на диване, и старые пружины уныло заскрипели. Дробаха недовольно посмотрел в нашу сторону, будто этот скрип мог помешать напряжённой умственной работе женщины.
Василина Васильевна открыла глаза и сказала с сожалением:
- Не припомню… Но ведь… Вот что: название какое-то чудное, точнее, не чудное, а что-то от профессии. То ли Сапожная, то ли Портняжная… Гончарная… То ли… Погодите… Погодите… Я ещё подумала. О чем же я подумала? - Снова задумалась. - Хлебная. Нет, кажется, Пекарская… Точно, хлеб люди пекут… Пекарская!
Дробаха надел очки, похвалил:
- Ну и память у вас, Василина Васильевна. Ассоциативная…
- Какая уж есть.
- Очень хорошая память, говорю. А номер дома, квартиры не припоминаете?
- Не обратила внимания.
- Маленькие цифры или большие?
- Нет, врать не хочу.
- И вы передали письмо брату?
- Положила на стол в его комнате.
- Не сказал, что пишет эта Маруся?
- Хвалился: приглашает.
- Она молодая или средних лет? Красивая?
- А кто её знает… Но я думаю, зачем молодой и красивой Олег? Ему уже за тридцать пять и лысый.
- Все бывает… - глубокомысленно ответил Дробаха. Добавил после паузы: - Вот вы сказали: брат похвалился, что встретил львовяночку. Сказал бы так, если бы познакомился с женщиной средних лет и некрасивой? Львовяночка! Само слово какое-то красивое…
- Может быть, - согласилась Василина Васильевна. - Олег - все может! Чего-чего, а голову женщине задурить может!
- Почему вы думаете, что эта Маруся - продавщица?
- Так Олег же говорил. Она к продуктам какое-то отношение имеет. Может, продавщица или кассирша.
- Не спросили у него?
- А не все ли мне равно!
- Писем от неё больше не было?
- Так ведь Олег же через неделю съехал.
- Куда?
- Комнату где-то снял. Я ещё спросила - где, но он не сказал. Мол, если захочет, сам зайдёт. А мне бы век его не видеть!
Она сказала это вполне искренне, и я подумал: действительно, с таким братом не соскучишься. Но желания у нас с Василиной Васильевной в данном случае были совсем противоположные: лично мне хотелось как можно быстрее увидеться с её малопочтенным братом. В конце концов, версия с этой львовяночкой Марусей была перспективна, и я сказал Дробахе, когда мы вышли, что, наверное, мне придётся полететь во Львов. Было бы, конечно, очень хорошо, если бы и он…
- Однако надо организовать всесоюзный розыск Пашкевича, - возразил Иван Яковлевич, - а он может быть в Ташкенте или где-нибудь под Читой…
Не согласиться с этой мыслью было трудно, во всяком случае теперь, когда мы ехали в гостиницу и не знали, что готовит нам завтрашнее утро. А приготовило оно нам настоящую неожиданность, которая в несколько раз укрепила мою позицию относительно львовской версии.
Утром мы с Дробахой поехали в больницу. Галина Микитовна чувствовала себя неплохо, она уже ходила, и главврач пригласил её в свой кабинет.
Коцко села на кушетку, застланную простыней, блеснула глазами и сказала, не ожидая вопросов:
- Мне было трудно поверить в то, что он… - Галина Микитовна не сказала: "Олег", она вообще и дальше ни разу не произнесла имя Пашкевича, будто подчёркивая своё нынешнее отношение к нему, - что он оказался таким мерзавцем. Но факт остаётся фактом, и я виню себя.
Мне стало жаль Коцко, и я сказал как можно мягче:
- Не обвиняйте себя, Галина Микитовна. Впереди у вас долгая жизнь, и все наладится.
Она устало махнула рукой.
- Не будем об этом… Есть какие-то вопросы ко мне? У вас сейчас и так много хлопот, и если уже выбрались ко мне…
- Да, вопросы есть, - подтвердил Дробаха. Это прозвучало слишком по-деловому, но, в конце концов, Ивана Яковлевича можно было понять: следователь прокуратуры - лицо официальное, и в его обязанности не входит утешение. Тем более что Галина Микитовна сама правильно поняла характер нашего посещения. - Первый вопрос: получал ли Пашкевич какие-нибудь письма?
- На мой адрес - нет.
- Приходили ли к нему какие-нибудь люди?
- Ни разу. Кроме Жука. Но о Григории он меня предупредил.
- Как узнал о его приезде?
- Могло прийти письмо на дом культуры или Главпочтамт.
- Не встречали Пашкевича в городе с кем-нибудь?
- Нет.
- Понимаете, Галина Микитовна, нам нужно установить круг людей, с которыми он общался. И ваши показания значат очень много.
- Понимаю, но вряд ли смогу чем-нибудь помочь. Он уходил на работу в полдень и возвращался поздно. Ужинали - и спать. Людей, с которыми общался, ищите в доме культуры.
- Резонно, - согласился Дробаха, - мы так и сделаем. Но у вас есть телефон - никто не звонил Пашкевичу?
- Нет.
- А он сам?
- Иногда. Чаще всего на работу. Хотя… В день моего приезда разговаривал по междугородному телефону.
- Почему так считаете?
- Мы хотели устроить хороший ужин, попрощаться с Григорием, и я пошла в гастроном. Возвращаюсь, а он разговаривает, не слышал, что я вошла, кричит в трубку: "Девушка, не разъединяйте, дайте договорить…" Но ничего не вышло, бросил трубку и тут увидел меня. Немножко смутился, я и спрашиваю: "С кем разговаривал?" - "А-а, говорит, деловой разговор с районом".
- С районом? - переспросил Дробаха, искоса поглядывая на меня. - В день вашего приезда? Тридцатого июня?
- Тридцатого июня, - подтвердила Коцко.
Я без слов понял Дробаху и вышел в ординаторскую.
Позвонил Кольцову и попросил срочно выяснить, с кем разговаривал Пашкевич по междугородному телефону из квартиры Коцко. Вернувшись в кабинет, увидел, как улыбается Дробаха, расспрашивая о подробностях её знакомства с Пашкевичем. От его предыдущей сухости не осталось и следа, глаза светились сочувствием, казалось, он сейчас погладит Коцко по головке. И она, растроганная этой прокурорской доброжелательностью, размякла и отвечала, нисколько не таясь.
Я чуточку позавидовал этому Дробахиному умению расположить человека к себе, хотя, честно говоря, улавливал в его тоне и фальшивые нотки, но я слушал их разговор, так сказать, со стороны, а Галина Микитовна снова переживала историю своей неудачной любви, и ей было не до психологических наблюдений.
- На другой день мы встретились в парке и долго сидели на скамейке, - рассказывала она. - У него был транзистор, слушали музыку, разговаривали, он говорил, что чувствует себя как юноша, у которого в жизни все впереди, ну, который делает первые шаги и счастлив, что в начале этой дороги встретил меня…
"Вот гусь! - не без злости подумал я. - Трепач проклятый, нах-хал! Посмотрим, как ты запоёшь, когда попадёшь в наши руки!"
Резко зазвонил телефон, я снял трубку и услышал голос Кольцова.
- Приятная новость, старик! - весело начал Саша. - Ты меня слышишь? Так вот, тридцатого июня по телефону Коцко вёлся разговор со Львовом. Понимаешь, старик, Пашкевич определённо говорил со своей Марусей.
- Номер телефона львовского абонента? - нетерпеливо спросил я.
- А тебе хлеб, так сразу с маслом и с мёдом! - В голосе Кольцова прозвучали укоризненные нотки. - Думаешь, я не поинтересовался? Ничего не вышло, разговаривали из почтамта.
- Жаль, - пробормотал я.
- И все же в этом разговоре что-то есть. Желаю успеха.
Кольцов положил трубку.
Дробаха вопросительно посмотрел на меня.
- Львов, - объяснил я. - Тридцатого Пашкевич разговаривал со Львовом.
- Поехали, - решительно встал следователь. - А вам, Галина Микитовна, большое спасибо.
Мы вышли на улицу, и Дробаха категорическим тоном сказал:
- Придётся вам, Хаблак, разрабатывать львовскую версию. Вылетайте первым же рейсом. А я ещё попробую поговорить с сотрудниками Пашкевича. Потом - в Киев. Будем держать связь по телефону.
На улице было жарко, откровенно говоря, ехать на аэродром не очень хотелось, да что поделаешь: приказ есть приказ, и Дробаха в конце концов прав: кому же, как не мне, лететь во Львов.
Я подумал, что Марий на этой Пекарской улице может быть не один десяток, даже сотня, и возиться с ними придётся долго, - работа эта чёрная, неблагодарная, вообще не исключено, что никаким Пашкевичем там, может, и не пахнет.
Однако если Пашкевича во Львове нет, должен же где-то обретаться, и мы не успокоимся, пока не задержим его.
5
Самолёт пробежал по бетонной дорожке, затормозил и начал разворачиваться к зданию аэропорта. И в это время хлынул дождь, чистый и тёплый летний дождь, какие часто бывают в Прикарпатье. Горы загораживают путь тучам, они останавливаются и проливаются обильным дождём. Летом тут всегда яркая зелень, и травы в предгорьях вырастают по пояс.
Но мне сейчас ни к чему ни травы, ни то, что дождь в начале июля считается золотым: я не взял с собой плаща, а надо было добежать от самолёта до аэропорта.
Я тянул до последнего, наконец уже и стюардесса просеменила по пустому проходу, бросив вопросительный взгляд в мою сторону, лишь тогда я подхватил свой "дипломат" и выскочил на лётное поле.
Дождь сразу накрыл меня, и я бежал, перепрыгивая через лужи и пытаясь хоть немного прикрыться "дипломатом". Должно быть, со стороны на меня смешно было смотреть: долговязый мужчина хочет побить рекорд в тройном прыжке, минуя лужи, но в конце концов попадает в одну из них, обрызгивает других пассажиров, и от него шарахаются, как от сумасшедшего.
Наконец я проскользнул через турникет и метнулся к спасительной лестнице вокзала. И сразу чуть не натолкнулся на Толю Крушельницкого, Анатолия Зеноновича Крушельницкого, старшего инспектора городского уголовного розыска.
Майор стоял на верхней ступеньке и смотрел на меня сверху вниз, как и полагается в таких случаях, несколько пренебрежительно. Даже с неудовольствием. Но я не обратил внимания ни на неудовольствие, ни на пренебрежительность - был счастлив, что спасся от ливня, остальное не касалось меня, даже пренебрежительные нотки в обращении ко мне старшего инспектора.
- Вам что, в столице плащей не дают? Ну, куда я такую мокрую курицу повезу?
Я поставил на ступеньку "дипломат". Вытер платком лицо и лишь тогда сделал довольно неудачную попытку оправдаться:
- Так я же из Кривого Рога…
- Угу, - тут же согласился Крушельницкий, - в Кривом Роге дождей не бывает…
Но я уже освоился и перешёл в решительное наступление:
- Над всей Украиной чистое небо, и только в вашем…
Толя поднял вверх обе руки.
- Остановись, безумец, - воскликнул он патетически, - потому что сейчас обидишь Львов, а этого не прощу ни я, ни все наши ребята! И оставим тебя без нашей дружеской поддержки.
- Никогда! Никогда не сделаешь этого! - Мы обнялись, и я немного намочил безукоризненно выглаженный Толин пиджак. Он был пижоном, этот майор угрозыска: носил элегантные, сшитые у какого-то старого портного, костюмы. Говорят, портной хвастался, что при проклятой пилсудчине обшивал весь львовский бомонд, может, и врал про бомонд, но шил правда хорошо, и я всегда завидовал Толиным костюмам.
Крушельницкий был рад моему приезду - я сделал этот вывод потому, что Толя не обратил внимания на мокрые пятна на своём пиджаке и улыбался так, как можно улыбаться только друзьям: когда, кажется, все лицо - и губы, и щеки, и особенно глаза - излучают доброжелательность.
- Пошли, - подтолкнул он меня, пропуская в дверях.
Я повернул к вестибюлю, однако Толя потащил меня направо, откуда лестница вела на второй этаж в ресторан.
- Я не голоден… - попробовал я возразить, но Крушельницкий решительно положил конец моим колебаниям.
- Выпьем кофе, - объяснил он - Здесь нам сварят настоящий кофе, а в связи с тем, что рабочий день уже кончился, возьмём кое-что и к кофе, за встречу.
С этим трудно было не согласиться, тем более что встречаемся мы очень редко, и если даже обмывать каждую встречу, алкоголиком не станешь.
В ресторане Толю знали: нас посадили за крайний столик, где красовалась табличка "Занято". Официантка сразу подбежала и вынула блокнот, готовясь записывать, но Толя отодвинул меню.
- Вот что, Маричка, дай нам, пожалуйста, триста коньяку, что-нибудь закусить, лангеты и кофе.
"Маричка, - подумал я, - первая официантка, с которой пришлось встретиться во Львове, - уже Маричка. Не слишком ли много их тут на мою голову?"
Девушка ушла. Толя закурил болгарскую сигарету, со вкусом затянулся и выжидательно посмотрел на меня. Знал, что даром из Кривого Рога так вот без плаща, с одним несчастным "дипломатом", не летают, особенно работники угрозыска, и ждал, когда я начну исповедоваться. Но я не спешил начинать деловой разговор и с удовольствием смотрел на Толю.
Мне всегда приятно смотреть на Крушельницкого. Говорят, что мы чем-то похожи, и не только высоким ростом, а и чертами лица. Я не совсем согласен с этим. Толя кажется мне красивым парнем, не то, что я. У него высокий лоб, прямой нос и широко поставленные тёмные глаза. А у меня глаза серые, даже зеленоватые, как у кота, - разве можно с такими глазами составить конкуренцию Крушельницкому?
На майора даже девушки оглядываются, злые языки, правда, говорят, что не на него, а на костюмы, и что Толина красота и импозантность зависят в основном от польского портного, однако я глубоко убеждён, что это выдумки.
Посмотрите только, как улыбается этот майор криминалистики! Прямо артист, и никто из посторонних не догадается, что профессией этого мужчины с ослепительной улыбкой является ежедневный розыск разных преступников, воров и бандитов, и что с этими обязанностями он справляется весьма успешно - один из лучших детективов в республике.
Я, например, не очень люблю, когда меня называют детективом. Как-то это звучит несколько велеречиво и по-иностранному. Проще нужно, приземленнее, если можно так сказать, потому что мы обыкновенные сыщики, вот-вот - сыщики, и никуда от этого не денешься. Пока нужна и такая профессия, если хотите, профессия грубая, но ведь мы имеем дело с людьми грубыми и вульгарными (это ещё мягко говоря), к которым надо применять грубые приёмы, пользоваться иной раз и оружием, и наручниками.
Вот и сейчас у меня под мышкой пистолет. На всякий случай, я уже не помню, когда приходилось стрелять из него. Однако приехал я не на прогулку и не для того, чтобы пить коньяк в аэропортовском ресторане, приехал для розыска убийцы, опасного преступника, с которым могу встретиться каждый день и для задержания которого может понадобиться оружие.
Я шевельнулся: от пистолета сделалось неудобно, и я незаметно передвинул его чуточку вперёд.
Посмотрел на Толю и немножко устыдился: ведь только что подумал, что негоже мне рассиживаться в ресторане, и тем самым, хотел этого или нет, все же обидел своего коллегу, а он, как говорится, со всей душой, будто и не знает, что рассиживаться по ресторанам нам нельзя.
Наконец, сегодня мы уже ничего не сделаем, и не все ли равно, где рассказывать Толе о делах - здесь или в управлении милиции. Тут приятнее: вкусно пахнет жареным мясом, кофе, сейчас нам принесут по рюмочке, а кто сказал, что сыщикам нельзя немножко выпить - будто мы не люди?
Официантка поставила на стол графинчик с коньяком, рюмки, бутылку минеральной воды, заливную рыбу и очень аппетитную буженину, от которой у меня сразу наполнился рот слюною.
- Спасибо, Маричка, - поблагодарил Крушельницкий. - Лангеты потом.
Девушка улыбнулась почему-то не Толе, а мне и ушла, чуть покачивая бёдрами. Крушельницкий сразу заметил это и подбодряюще подмигнул.
- Делаешь успехи, - сказал он, - такую девку и с первого взгляда.
- В этом что-то есть… - Я придвинул тарелку, положил буженины. - На Марий мне должно везти, если наоборот - труба. Понимаешь, надо найти какую-то Марию - продавщицу с Пекарской. Есть у вас такая улица?