9
Через четверть часа мы с ней сидели в "стекляшке" напротив и ели пельмени, запивая компотом. Я уже не сомневался, что Кригер писал мне именно о Саше Латынине.
Все началось, сказала Дина, месяца два назад. Когда Саша познакомился с этим парнем, официантом из пивного бара.
– Там, в баре, и познакомились? – спросил я.
– Нет, – ответила Дина, – не в баре. Познакомились они очень странно: в метро.
– Почему тебя это удивляет?
Дина пожала плечами:
– Не знаю. Просто странно. Я, например, никогда в метро ни с кем не знакомилась.
"Слава Богу", – подумал я. А вслух спросил:
– Как его зовут, этого официанта?
– Сергеем, кажется. Я его никогда не видела. Саша меня всегда внизу оставлял. У них там были дела.
Она сказала это совершенно естественным тоном. И я подумал: вот знамение времени! Интересно, с какого класса у них в ходу эта фраза?
– И что же это были за дела?
Дина молчала. Я сказал:
– Дина, мы уже выяснили, что я не из милиции. Хочешь, покажу удостоверение?
Она отрицательно покачала головой.
– Тогда решай, или мы вместе будем искать Сашу, или допивай компот и пошли по домам. Ну?
– Я не ханжа, – сказала она наконец с вызовом. Начало было хорошим. – И не вижу ничего ужасного, если тебе в руки попала вещь по дешевке, а ты потом продал ее по нормальной цене.
Она явно наблюдала за моей реакцией. Я молчал, сохраняя на лице бесстрастное выражение. И она, как видно, решилась'
– Короче, у этого Сергея были какие-то то ли родственники, то ли друзья, которые часто ездят за границу. Ну и привозят барахло, разумеется. А продавать некому да и некогда Вот Сергей этот и попросил Сашу помочь. В основном это были джинсы, хорошие; фирменные.
– И почем Сергей их отдавал?
– По-моему, рублей по сто.
Я присвистнул:
– Ничего себе! А Латынин небось рублей по сто пятьдесят?
– По сто сорок. Для скорости.
– Это все?
– Нет, не все. Еще этот парень иногда просил Сашку отвезти что-нибудь по адресу, потому что сам не мог отлучиться с работы.
– Что, например?
– Чемоданчик. Давал ему адрес, где-то в новом районе, и двадцать пять рублей – вроде как на такси.
– А что было в чемоданчике, Саша никогда не интересовался?
– Ну что вы, это же неприлично! К тому же он и не открывался.
– А это откуда известно?
У Дины на щеках выступили два красных пятнышка. Полагаю, это означало, что она вспыхнула до корней волос.
– Там... там был такой цифровой замочек...
– Но ведь он мог быть и не включен?
Дина молчала. Я решил сменить тему:
– Скажи, пожалуйста, а куда Саша потом девал деньги?
– Как куда? Мы их тратили. В кафе ходили, один раз даже в ресторан. Еще Латынин себе диски последние на них покупал, пополнял свою коллекцию. А это, между прочим, не такое дешевое удовольствие.
– Понятно, – сказал я. – Ну а раньше он на что их покупал? Экономил на завтраках?
Но до нее, кажется, не дошла моя ирония.
– Вроде того, – ответила она совершенно серьезно. – Ему папаша всегда сколько хочешь давал, только попроси. А недавно у них и вышел конфликт как раз на почве финансов. Папашу заело. Хватит, говорит, по кафе шляться, экзамены на носу, в институт надо поступать и все такое. Ну и дал ему вместо червонца трояк. Это, я так понимаю, в воспитательных целях.
А Санечка тоже завелся, швырнул ему этот трояк, вагоны, говорит, пойду по ночам разгружать. Тут-то как раз ему официант и подвернулся. Чего вы улыбаетесь?
– А что, не смешно? – спросил я.
– Абсолютное – ответила она с жаром. – Вы просто не знаете Латынина: если в не этот официант, он бы точно пошел вагоны разгружать.
– Да, судьба – индейка, – согласился я. – Ну и что же он пропал от такой хорошей жизни?
Она опять смотрела на меня настороженно, мой тон ей не нравился. Я пенял, что меня, пожалуй, действительно чересчур заносит, и постарался придать лицу выражение серьезного внимания.
– Откуда ж я знаю, – наконец вздохнула она.
– Даже не догадываешься?
Она покачала головой.
– Когда, значит, ты его последний раз видела?
– Позавчера в школе.
– А говоришь, пропал он вчера утром. Может, он позавчера вечером пропал?
– Его ребята видели. Вчера после второго урока он приходил в школу, принес эту самую газету, которую мы делаем. Он к ней рисовал заголовок и всякое гам оформление. Отдал и сразу ушел, не хотел, наверное, чтоб его учителя видели.
– И к тебе даже не подходил?
– Нет.
Что-то мне не понравилось в том, как она это произнесла.
– А накануне вечером вы тоже не общались?
Она снова покачала головой. И тут я, кажется, догадался:
– Ты вообще-то когда с ним последний раз разговаривала? Дина молча изучала остатки компота на дне своего стакана.
– Поссорились, – констатировал я, и она кивнула. – Давно?
– Две недели назад. Если хотите точно – сегодня шестнадцатый день.
– А из-за чего – секрет?
– Да ну, какой секрет! То есть был бы секрет, конечно, но раз уж вы теперь знаете... Понимаете, Латынин в последнее время стал очень странный. Перестал мне все рассказывать. Раньше таскал меня всюду за собой, а тут вдруг, как ни позвонишь, он занят, у него дела. Дела, дела! Прямо смурной стал от этих дел!
Дина обиженно поджала губы.
– Короче, лопнуло мое терпение. Это после того, как я узнала, что он без меня стал ходить вечером на дискотеку. Я его напрямик об этом спросила, а он мне опять свое: "У меня там дела!" У него там дела, а я должна весь вечер сидеть дома одна! Мы поругались страшно, он на меня накричал, что я не имею права лезть в его личную жизнь, что все мы такие, только дай нам волю, а я в ответ на него тоже накричала, что никакой воли мне от него не надо и что если мне нельзя лезть в его личную жизнь, тогда пусть он тоже не лезет в мою! И... и с тех самых пор мы не разговариваем...
У нее опять затряслись губы, а я слушал почти с мистическим ужасом: до того это напоминало мои скандалы с Ниной.
Мы вышли из кафе, и я направился к машине. Дина молча шла рядом.
– А почему, собственно, ты так взволновалась, что Саша пропал? – спросил я. – Взрослый мужик, что с ним сделается? Поругался с родителями, вот и смылся куда-нибудь. Через день ему надоест, и он вернется, а?
Она резко замотала головой:
– Во-первых, Латынин тысячу раз ругался с родителями и никуда не убегал. Во-вторых, в этот раз он с ними и не ругался: я звонила сегодня днем Елене Сергеевне на работу, они ничего не понимают, сами в жуткой панике. В-третьих, Латынин не такой дурак, чтобы ни с того ни с сего перестать ходить в школу перед самыми экзаменами. Вы не думайте, у него, между прочим, средний балл не ниже четырех с половиной будет, ему еще в институт поступать. Я уж все это обдумала – незачем ему просто так сейчас дурака валять. Что-то случилось. Я чувствую.
Я вспомнил Сухова. Очень трудно искать, когда даже не знаешь, что искать. Так и тут: хорошо бы хоть понять, что могло случиться?
И тут меня осенило.
Я даже остановился. Дина тоже остановилась. Я схватил ее за плечи:
– Так ты думаешь... – сказал я, – ты думаешь, что... Она опять заплакала.
– Да прекрати ты реветь! – рассердился я. – У них что, были плохие отношения?
– Нет, что вы, – проговорила она, глотая слезы. – Сашка страшно любил его и уважал. И Эрнст Теодорович его любил...
– Тогда с какой же стати ему его убивать?
– Не знаю... – Она совершенно не могла сдержаться. – Но он пропал в то самое у-у-утро...
– А как ты считаешь, вообще-то Латынин мог бы убить человека?
Мне не следовало задавать ей этот вопрос. Вероятно, он мучил ее вторые сутки.
– Нет! – вскричала она в сильнейшем волнении. – Нет!
Дальше мы какое-то время шли молча. Она как будто начала успокаиваться. Я спросил:
– Скажи, твой Саша стихи пишет?
– Никакой он не мой, – вздохнула она скорее автоматически. Пишет. Плохие, кажется. А вы почему спросили?
За что же мне такая мука?
И долго ли ее терпеть? -
продекламировал я. У меня удивительная память на всякую чушь. – Это не его?
– Его, – удивилась Дина, – А откуда вы это взяли? Он их никому не показывал, стеснялся. Только самым близким людям.
"Ну что ж, – подумал я, – значит, Кригер был Латынину самым близким человеком".
Мы подошли к машине.
– Дина, последний вопрос. Если бы Саше понадобилось от всех спрятаться, к кому бы он обратился за помощью?
Она ответила сразу:
– Я уже сама над этим думала. Из наших школьных – ни к кому. У нас стоящих мужиков почти что и нет, да и к тому же у них у всех полон дом родичей. Разве только… Есть у него один дружок детства, как же я про него забыла! Сын каких-то друзей его родителей, что ли. Витя Жильцов. Но он живет где-то у черта на рогах, мы к нему ни разу не ездили, только он к Латынину приезжал. Он тоже в школе учится, но в какой – не знаю. Только вряд ли он к нему поехал, там ведь тоже предки имеются, тут же позвонили бы латынинским. А больше не к кому.
Я занес в блокнот Витю, Динин телефон, дал ей свои координаты.
– Если что узнаешь – звони, – сказал я ей на прощание дежурную фразу нынешнего дня.
Потом я минут пять сидел в машине, откинув назад кресло, и прислушивался к собственным ощущениям. Есть у меня сейчас силы идти к Латыниным или нет? Я посмотрел в блокноте адрес. И вдруг понял, что сижу прямо перед их подъездом. Оказывается, Кригер с Латыниным жили в одном доме! Это почему-то решило дело.
– На каком этаже сто шестнадцатая? – спросил я у старушек, поднимаясь по ступенькам.
– На пятнадцатом, – ответили мне сразу и чуть не хором две или три из них. Не голова, а ЭВМ у этих бабушек!
После переговоров через дверь, разглядывания меня в глазок, к которому я подносил свое удостоверение, мне открыла высокая, статная женщина лет сорока, в бигуди. Я извинился за свой неожиданный визит, и меня впустили в прихожую, где предложили снять ботинки и надеть тапочки. Потом проводили в гостиную, усадили в кресло и попросили подождать.
Я огляделся. Уже в прихожей у меня зародилась некая мысль, которая в гостиной окончательно созрела и сформировалась. К тому времени, когда Елена Сергеевна, сняв бигуди, снова вышла ко мне, я имел четкую версию, по крайней мере, в отношении одной части событий.
10
На следующий день были похороны Кригера. Накануне вечером мне к Феликсу позвонила Марина Костина. Сто лет назад она была у нас старостой класса, но до сих пор, когда надо что-то организовать, собрать нас на вечер встречи или вот на похороны, инициатива всегда у нее в руках. Марина сообщила, что все взял на себя роно, будет два автобуса, в двенадцать часов у морга Второго меда.
– Слушай, – сказала она, – говорят, ты был чуть ли не свидетелем. Как это могло случиться?
– Вот именно, что "чуть", – ответил я. Машина, которую я переставлял с места на место, женщина с сумками, юные энтомологи, проскочившие у меня под рукой... – Я знаю не больше, чем ты.
Она вздохнула:
– Жалко-то как старика. А тебя я регулярно читаю. Молодец! Последний раз здорово ты этих подонков разнес!
– Спасибо, – сказал я, – А как ты меня здесь нашла?
– Твоя благоверная дала телефончик. Да, Нина, конечно, знала, где меня искать.
– Ничего при этом не сказала?
– А что говорить? Все ясно. Так ты теперь у нас жених?
– Вроде того.
– Жаль. Ты мне нравился. В седьмом классе.
– Ну, давай, вперед, – сказал я шутливо. – Вспомним молодость.
– Нет, годы не те. Муж, детей двое, да и растолстела я. Ищи себе, кто помоложе. Значит, понял: завтра в двенадцать. Но в двенадцать к моргу я приехать не сумел. Утром, едва я открыл дверь кабинета, зазвонил внутренний телефон.
– Ну слава Богу, ты пришел. – Это, конечно, был Завражный. – Иди ко мне, тут в приемной для тебя материал сидит.
– В каком смысле "сидит"?
– В прямом. Пришла женщина, ждет уже целый час, желает говорить только с тобой. У них там какой-то скандал, посмотри, может, как раз и сделаешь мне кусок.
– Глеб! – взмолился я. – У меня похороны через час и еще тысяча дел. Пусть Протасов займется, а?
– Игорь! – ответил он мне в тон. – Мне позарез нужен на следующие выходные твой материал, а не протасовский! И потом – человек пришел за практической помощью!
– Сразил, – сказал я, – давай ее сюда.
Это была банальная история коммунальной склоки. Со страшным концом.
Передо мной сидела пожилая седоволосая женщина и без особых эмоций рассказывала про свою жизнь. Она библиотекарь, ей пятьдесят восемь, у нее есть сын, молодой сын пожилой женщины. Она родила его в тридцать семь, без мужа, которого никогда не было. Это было сказано просто, в порядке информации, но я-то знал. почем идет такая простота.
Самую большую комнату в квартире занимал некто Кононенко. Хронический алкоголик, инвалид второй группы, состоящий на учете в психдиспансере. Насколько я понял, это был тот тип психически больного, болезненные проявления которого никогда почему-то не вредят ему самому. "Я – дурак! – любил куражиться Кононенко в подпитии. – Всех могу порешить, и ничего мне не будет!" Два десятка лет прожила Нина Николаевна Кожина в постоянном ожидании, что еще может выкинуть ее сосед. А Кононенко не стеснялся ни в выражениях, ни в действиях. Я заметил, что Кожина избегает давать оценки, старается передать только факты, и уже это одно импонировало мне. Но из ее рассказа Кононенко вставал перед моими глазами: садист, циничный пакостник и при этом мелкий трус.
Подлец издевался изощренно, не оставлял следов, а происходило все без свидетелей: соседка из третьей комнаты, проводница в дальних поездах, неделями не бывала дома. В исполкоме сочувствовали, поставили их с сыном на очередь. Предложили Кононенко отдельную квартиру где-то в новом районе, но он гордо отказался: "Мне и тут хорошо!" По закону психически больному полагается отдельная площадь, но нигде в законе не сказано, что надо предоставлять ее насильно... Меняться в квартиру с таким соседом никто не хотел.
Шли годы. Сын Кожиной ходил в ясли, потом в сад, в школу, поступил в институт, в этом году перешел на пятый курс. И всю жизнь он видел рядом с собой Кононенко. Кононенко, без стука врывающегося в их комнату. Кононенко, выливающего суп, сваренный матерью, в уборную. Кононенко, оскорбляющего его мать площадными словами. Два месяца назад, вернувшись домой после занятий (Нина Николаевна была в это время на работе), он после каких-то слов, сказанных соседом, ударил его по голове сковородкой. После чего сам вызвал "скорую" и милицию.
Кононенко остался жив. У него был проломлен череп и оказалось тяжелое сотрясение мозга. Сейчас следствие закончено, дело передано в суд.
– Я все понимаю, мой сын виноват, никому не позволено бить людей по голове, – сказала она. Но не удержалась и добавила: – Даже таких...
– Но неужели, – спросила Нина Николаевна, помолчав, и я понял, что это то, ради чего она пришла ко мне, – неужели его будут судить как обычного, рядового хулигана?
Эта женщина нравилась мне все больше. Не знаю почему, но я верил каждому ее слову. И еще я понял, кажется, главное: не снисхождения сыну просила она. Она хотела сейчас того, чего ей так не хватало все эти долгие годы, – людского участия.
– Я приду на суд, – сказал я. Хорошо, что Завражный не согласился отдать это дело Протасову. – Когда назначено?
– Пятнадцатого июня.
Перед уходом Кожина раскрыла сумочку, извлекла оттуда зеленоватый листок бумаги и не слишком бережно подтолкнула его ко мне через стол. Это был ордер на получение двухкомнатной квартиры – опоздавшее счастье. В глазах у нее стояли слезы, но она так и не заплакала.
Я проводил ее до выхода, а потом заглянул к Завражному. Эмоции эмоциями, а дело делом.
– Отменяется, – сказал я. – Вернее, откладывается. Суд через месяц.
– Ладно, подумаем, – сказал Глеб. – Но ты помни: я с тебя не слезу.
В этом у меня не было никаких сомнений.
Часы показывали четверть первого. Я прикинул, что к моргу мне уже все равно не успеть, а если ехать прямо сейчас на кладбище, то, пожалуй, всех обгоню. Я решил использовать это время для одной небольшой рекогносцировки.
По будним дням в такой час возле пивных баров очереди не бывает. Одинокий привратник скучал за своим деревянным прилавком. Он был грустен, потому что на улице вёдро и за его спиной совсем мало висит на вешалках, а в жестянке звенит и того меньше. Швейцар – это такой человек, который радуется плохой погоде.
– Отец, – сказал я ему задушевно, – Серега сегодня работает?
– Смотря какой, – ответил он лениво.
– Официант.
– У нас три Сереги. И все официанты. На выбор! – Он засмеялся жиденьким смехом.
Я растерялся. Почему-то такая простая возможность не пришла мне в голову.
– Ну-у.. – начал я, судорожно пытаясь что-нибудь придумать. – У него еще такой чемоданчик с цифровым замком!
– Это Горелов, – сказал швейцар и тут же посмотрел на меня подозрительно: – А он тебе зачем? Я уже врал совершенно вдохновенно:
– Киряли у него позавчера, а бабок не хватило, так я ему часы свои отдал. Вот, привез теперь, надо получить.
Взгляд швейцара потеплел:
– Иди на второй этаж, он там сегодня работает.
Я пошел к лестнице, стараясь повернуться к нему так, чтобы он не увидел у меня на руке часы.
В зале я постоял минуту при входе, ориентируясь в обстановке, потом выбрал себе официанта постарше, чтоб наверняка не ошибиться, и спросил деловито:
– Серега Горелов тут?
– Вон он! – показал официант на высокого рыжего парня с подносом, который в этот момент заходил за перегородку, отделяющую зал от кухни.
– Ага, спасибо, – поблагодарил я и направился туда же. Постояв там с полминуты среди пивной суеты, понаблюдав за Гореловым, ловко подхватившим в одну руку целый поднос с пивом, а в другую сразу четыре металлические тарелки с шашлыком, я вышел обратно и спустился вниз.
– Ну что, отдал? – спросил швейцар.
– А как же! – Я гордо показал ему свою левую руку, в то же время правой кладя на прилавок полтинник.
Он ловко смахнул монету и понимающе кивнул:
– Заходите еще.
– Обязательно! – сказал я с чувством.
11
у ворот Введенского кладбища стояло несколько пустых автобусов, но из наших никого не было видно, так что я не мог определить, опоздал я или приехал раньше всех. Поэтому я захватил из машины цветы и пошел прямо на место: мне случалось возить Кригера на могилу Марты Ивановны.
Когда-то кладбище это называлось Немецким, хотя на старинных памятниках, которых становится все меньше по мере удаления от входа, можно увидеть надписи на самых разных европейских языках. Вероятно, это дань традиции: немцами у нас в старину звали поголовно всех иностранцев, не умевших говорить по-русски. Без языка – значит немой, короче, немец. По иронии судьбы рассказывал нам об этом Эрнст Теодорович.