В тот день я решил, что не желаю быть погребенным в землю. Настолько отвратительным оказался этот обряд. Возможно, во всем виновата паршивая осенняя погода. Но впечатление осталось – его не смыть ничем. Даже алкоголем. Мы прибыли на кладбище, сопровождая гроб. Был сильный дождь. По всему периметру были вырыты ямы. Заранее. К сожалению, это невозможно остановить. Люди не знают, что сегодня умрут, не знают, что для них уже вырыта яма. Но в тот день было много грязи. После недолгих прощальных обрядов гроб опустили в сырую яму заполненную водой сантиметров на тридцать. Потом "бравые" ребята принялись махать лопатами, забрасывая гроб землей. Та лишь с противным хлюпаньем погружалась под воду. Быдло-землекопы в процессе травили анекдоты и громко бесцеремонно смеялись. "Что здесь происходит?" . Похоже, что кто-то надругается над чьей-то могилой, я просто прохожу мимо и думаю: "Как же все это плохо, как же мерзко, со мной такого не будет" . Конечно, не будет, в тот день я решил, что хочу быть сожжен. "Так что же здесь происходит?". Я вам отвечу – просто хоронят моего сына.
12 октября, 2014 г.
Так для нашей "семьи", если все еще так можно было сказать, в чем я не уверен, наступили черные дни. Расследование зашло в тупик. Единственный сын лежал под землей. Так что же хорошего осталось? Как найти силы, чтобы продолжать жить? Говорят, в жизни случается говно. Бывают неудачи, падения, но мне не повезло конкретно.
Вера практически не разговаривала. А о чем нам говорить? Обсуждать смерть сына? Ни я, ни она – этого не перенесем. Говорить о политике, погоде, обсуждать фильмы? Все это меркнет перед тем, что произошло. Стараться шутить, радоваться, веселиться, улыбаться? Серьезно?.. Не думаю, что это возможно. Не думаю, что мышцы моего лица помнят, что такое улыбка. Не уверен, что легкие помнят, что такое смех. Но выход есть. Слава богу, в мире существует алкоголь. Пиво, водка, коньяк, и еще много всего. Я стал много выпивать. По выходным, в будни. После работы, перед работой… Остановиться не возможно. Когда я пьян, мне не становится легче, это не помогает забыть о случившемся, нет. Мне становится проще жить с этим. Душу по прежнему пилят скрипки, сжимая что-то в горле, но все же под градусом "хватка" мягче. Все больше времени я проводил в пабах, в обществе таких же бедолаг, как и я. Домой возвращался за полночь. Вера уже спала. Не знаю, замечала ли она что я пьян. Не знаю, что она думала по этому поводу. Она превратилась для меня в призрак, бродящий по дому. С работы она уволилась, поэтому целыми днями находилась в четырех стенах – лежала в кровати. На улицу выходить отказывалась, перестала готовить. Поэтому мне приходилось кумекать на кухне с утра – перед работой – с бутылочкой пива. Обычно это был омлет или поджаренная картошка. Да, именно "поджаренная". У меня никогда не получалась картошка с золотистой корочкой или хрустящая. Всегда только черная. В магазине к гарниру я брал палку вареной колбасы. Вот тебе – питайся, жена. Я старался, как мог. Я, выходит, тогда за ней ухаживал, помогал справиться с депрессией. Но все оказалось тщетно.
Однажды, я пришел домой, как всегда, пьяный в хлам. Не знаю, как мне удалось открыть дверь ключом. Наверно, это сноровка, которую приобретают все алкоголики. Я всегда открывал дверь сам – Вера вряд ли бы мне открыла. Беспросветные, беспощадные черные тучи сгустились над нами. Пожалуй, мы к тому моменту друг друга ненавидели. Она меня за алкоголизм, я – её за молчание. Так вот, я зашел в квартиру и с порога заметил лежащую на полу кухни женщину. Точнее она лежала в дверном проеме между кухней и прихожей. С обеих сторон от неё виднелись большие гладкие лужи темной крови, в которых отражался тусклый свет кухонной лампы. В мой неадекватный мозг стали впрыгивать всякие мысли и носиться там как ураган. Усмирить их и поразмыслить хотя бы пять секунд не предоставлялось возможным. Облокачиваясь о стену, шатаясь, я прошел на кухню. Глаза взять под контроль тоже было не возможно. По голове беспощадно будто били веслом. Нет, не больно. Невозможно было сфокусироваться, все вокруг плясало в страшном танце – "вертолетило", как говорят. Я даже не мог разглядеть её лица. Секунда, и я уже стою на коленях в луже крови. Плевать. Кто это? Я максимально приблизился глазами к её лицу. Давай же! Хотя бы какая-то знакомая часть лица. Кто это? Уши, губы, нос? Глаза… Это была Вера. Крайний стук сердца, был ошеломительным и пригнал в мозг изрядное количество адреналина, немного прояснив разум. Я взглянул на её руки. Полностью искромсаны, вдоль и поперек. Предусмотрительно… Черт! Так, телефон! Я, промахиваясь, нажимая не на те кнопки, раза с пятого все-таки смог набрать номер скорой помощи. Ответил смутный голос, я пробормотал адрес вялым языком, что-то услышал в ответ. Концентрировать своё внимание на случившемся больше не удавалось, алкоголь вновь победоносно вторгся в мой разум. Я облокотился о стену и стал разглядывать кухню. Смотреть на жену не было сил. Я не знал, жива ли она. Я не хотел знать. Вдруг она умерла? Я перевел беспокойный взгляд на кухонный стол, там была палка вареной колбасы. Виден был разрез, идущий примерно до середины. Похоже, она собиралась отрезать кусочек. Она собиралась есть мою еду… Сердце немного оттаяло. Я перевел взгляд на окровавленный нож, лежащий рядом с колбасой. Она передумала…
Смутно помню, как приехала скорая, не знаю, сколько времени прошло с моего звонка. Мужики в белых халатах вынесли её на носилках и положили в машину, я вроде бы пытался им помочь. Хорошо что я плохо это помню, мне определенно было бы стыдно. Ясно помню лишь с того момента, как зашел к ней в палату она лежала с перебинтованными руками и красными от слез глазами. Она не была рада мне. Скорей всего она не была рада, что вообще очнулась. Я принес ей апельсины, сел рядом. Мы долго молчали, не в силах что-либо сказать друг другу. И почему в нашей жизни происходят только такие события, которые не хочется потом обсуждать? Но так продолжаться не могло:
– Не делай этого больше… Я не хочу тебя потерять, – о господи, что я несу?! Неужели я верю, что это поможет? Насколько длинная борода у этой фразы? Я жалок – мне нечего сказать жене-самоубийце… Я лишь сухо подытожил – Все наладится…
Вера брезгливо перевернулась на бок, выставив передо мной свою давно уже не женственную спину. Она так и не сказала мне ни слова. Она так и не посмотрела мне в глаза. Через неделю её выписали, назначили пить кучу разных таблеток, антидепрессантов, вручили направление к психологу, которое она, как ни странно, проигнорировала. Таблетки вроде ей помогали, иногда она даже улыбалась. Не знаю, искренней ли была улыбка, или это все действие лекарств, но я надеялся, что пилюли помогут ей. Я ошибался.
Как-то я вернулся домой после работы. Был почти трезвый, после Вериной выходки я старался пить меньше, насколько у меня это получалось. Жена лежала в кровати. От этой химии она стала сонной. Я понимал это, поэтому решил её не беспокоить. Пошел на кухню добивать водкой остаток дня. Прошло несколько часов. В квартире по-прежнему было подозрительно тихо. Я пошел проведать жену, она лежала в том же положении – на боку – отвернувшись к окну. Я обошел кровать и увидел её неестественно бледное лицо, бледные, бескровные губы. Я пощупал пульс на шее. Тишина… Что она с собой сотворила на этот раз? Я отбросил одеяло. Руки по-прежнему были закутаны в белоснежные бинты без пятнышка крови. Потом я выдвинул ящик тумбочки, что стояла у кровати, там жена хранила таблетки. Все баночки оказались пустыми. Она проглотила все таблетки, что у неё были, без разбора. Дура… Я позвонил в скорую помощь. В этот раз я был достаточно трезвым, чтобы набрать номер с первого раза. Все повторилось снова. Только в этот раз не было смысла ехать за ней, покупать апельсины, которые она очень любила, сидеть у кушетки и ждать, когда она откроет глаза. Теперь не нужно было придумывать, что сказать, чтобы убедить её не убивать себя, не нужно было с утра пережаривать картофель (быть может, я это делал специально) и покупать палку вареной колбасы. Она умерла. Быть может, она была еще жива, когда я пришел домой. Быть может, мне стоило сказать ей привет и дождаться ответа. Быть может, я пил на кухне водку и ждал, когда она умрет…
В этот раз на похоронах было на одного человека меньше. Грустно. Прошло полгода со смерти моего сына. Противная осень сменилась мерзкой весной. Могил на кладбище прибавилось. Ее положили в деревянный гроб и опустили в подготовленную яму. Хм, как предсказуемо. Теперь она лежала в двадцати метрах от сына. Их разделяли четыре ряда человеческих тел. И только я во всей это процессии, пожалуй, изменился. За полгода гравитация меня нещадно потрепала. Я так и чувствовал, как кожа сползает с моего лица, так же незаметно, как сближаются материки и так же быстро.
И вот я остался один. Что может быть хуже? Я бы не расстроился, если бы мне было десять лет, двадцать лет, двадцать пять. Даже в тридцать лет все еще можно изменить. Но пятьдесят… За полгода я превратился из прилежного офицера полиции в заблудшего алкоголика. Я перестал ходить на работу, редко мылся, ел от случая к случаю. Питался в основном хычинами и чебуреками за тридцать пять рублей. Общался с местными алкашами, которые обосновались неподалеку от моего дома. В основном неплохие ребята. Они меня понимают.
Позвонили с работы, сказали, что уволили меня, просили прийти и сдать удостоверение и табельное оружие. Я это требование, конечно, проигнорировал. Сдать свой пистолет? Они, верно, смеются надо мной. У человека умер сын и жена, а вы просите отдать пистолет? Возможно, это мой единственный шанс быстро и безболезненно уйти из жизни. А что, нужно же поставить точку в этой "счастливой" истории. Я решил, что лучше пущу себе пулю в голову, чем отдам пистолет. В общем, когда они сами пришли ко мне домой, чтобы забрать оружие, я сказал, что потерял его. Мне можно было поверить, вряд ли они тогда узнали своего бывшего коллегу – весь в лохмотьях, грязный и вонючий. Они решили все-таки проверить. Зашли в пустую квартиру, от многого я избавился – алкоголь нужнее. Конечно, они ничего не нашли, я его спрятал. В бочке унитаза думаете? Нет. Там они проверили в первую очередь. Когда они ушли, я достал пистолет из упаковки с пельменями, что лежали в морозилке. Теперь у меня было все что нужно: пистолет и восемь патронов. Хотя для самоубийства мне понадобился бы всего один. Несколько раз я почти решался и приставлял пистолет к голове. Но спустить курок так и не осмелился. И как это получилось у моей жены? Как можно взять нож и начать резать свою плоть? Я ничтожество. Я даже не способен на самоубийство… Говорят, что самое простое это убить себя, таким образом уйти от всех жизненных проблем. Жить сложнее. Но почему я тогда не могу спустить этот чертов курок? Преодолеть указательным пальцем всего пару сантиметров. Два сантиметра… Для меня это бесконечно длинный путь. Я вернул пистолет в морозилку – быть может, ему там и место.
14 октября, 2014 г.
Два месяца назад у меня закончились все деньги. В квартире за неуплату отключили свет и воду. Я не мылся почти два месяца. Хотя меня это не особо волновало. Я превратился в настоящего бомжа – шарил по помойкам, в поисках еды, одежды и чего-нибудь ценного. Иногда мне везло, я находил недоеденную пиццу или чуть заплесневелый хлеб. Но поисками еды я занимался редко, когда мне становилось совсем худо – когда руки начинали трястись без повода, туманился разум, и я периодически терял сознание. Но главное в жизни, точнее в существовании, было найти деньги на алкоголь и напиваться до того, пока не свалишься в беспамятстве, неважно где, главное забыться. День прошел – и ладно. Потом я приноровился зарабатывать деньги в метро, попрошайничая в переходах между станциями. Людей там было много, и я прекрасно помнил, как раньше проходил мимо таких бедолаг и ссыпал всю мелочь. Как же я ненавидел мелочь тогда. Но как же я обожаю мелочь сейчас. К концу дня выходила неплохая сумма. Хватало примерно на литровую бутылку водки, которую я глушил в тот же вечер. Этого достаточно чтобы забыться и спокойно уснуть. Обычно – в квартире на голом полу, не доползая до кровати. Часто – в коридоре, на кухне. Один раз я сел посрать на унитаз, но, так и не закончив начатое, уснул и просидел на нем всю ночь. Когда я очнулся, то просто встал с унитаза, надел штаны и пошел в метро на "работу". Подмываться? Не получится, воды же нет. И на туалетную бумагу тратиться я не собирался – лишние расходы. Тем более за ночь все засохло и по пути в метро само постепенно отвалилось и выпало через штанину.
Было очень жаркое лето, я постоянно потел, поэтому вся моя одежда засалилась и покрылась солевыми разводами. От меня невыносимо воняло как от куска говна. Но если честно – я свыкся с запахом. А прохожие нет. Шло время, мелочи кидали все меньше. Их можно понять, ведь подойти ко мне было практически не возможно. Теперь люди не жалели меня, а, скорее всего, презирали. А за что им платить мне? За испорченное настроение на весь оставшийся день из-за моего "ошеломительного" запаха? Меня стали чаще выгонять из метро. Потом стали узнавать на каждой станции и останавливать до того, как я успевал проскользнуть к эскалатору. Теперь я мог заниматься попрошайничеством только на улице. Я начал курить. И почему я не делал этого раньше? Сигареты тоже помогают расслабиться. Но вместе с алкоголем получается не лучшее сочетание. Я стал просыпаться в луже собственной блевотины. Хотя в моей рвоте не было ничего отвратительно, я почти не ел, поэтому вытекали только остатки переваренного алкоголя. Лужу можно было не вытирать. Когда я возвращался домой, вся рвота высыхала, оставляя после себя тонкую корку на полу. Наступала осень, на улице становилось все холоднее. В моей квартире не было отопления, но была водка – это лучше.
Две недели назад исполнился ровно год со смерти моего сына. Не знаю, что обычно делают в этом случае. Но я почувствовал, что обязан помянуть его. И, собрав последние деньги, пошел в магазин, что бы купить дешевый портвейн. Извини сын, на большее у меня денег не хватило. Я зашел в парк на окраине города, где по рассказам сиделки бабы Маши они с моим сыном часто гуляли по вечерам. Я прошел подальше, вглубь парка, чтобы не мозолить глаза посетителям и сел на скамейку, открыв бутылку портвейна из мутного зеленого стекла, завернутую в бумажный пакет. Первый глоток прошел весьма удачно, я почувствовал тепло в животе. Мне стало проще. Проще жить с этим. Ах да, нужно же помянуть сына… Я попробовал вспомнить что-нибудь хорошее. Но ничего не пришло на ум. Ведь мы с ним никогда не разговаривали. Как мне вообще жить с этим? Я же должен его любить, чтобы помнить… Тогда я просто представил, как мимо проезжает инвалидная коляска, скрепя колесами. В кресле сидит дергающийся силуэт. Черт, я стал забывать его лицо… Еще глоток. Меня отвлек детский смех. Господи, какой приятный звук. Оказалось, неподалеку какая-то семья весело фотографировалась на фоне ярко желтых опавших листьев. Они выглядели очень счастливыми, а я был счастлив за них. Дети весело носились по полянке, подбрасывая лисья вверх, мальчик и девочка лет пяти. Я посмотрел на мальчика. Представил, что это мой сын. Подумал, что его уже больше нет. Помянул. Потом зажег сигарету, мне захотелось перекрыть дымом вонь, которая исходила от меня. Вот, посмотри сын, каким ничтожеством я стал. А кто-то тебя убил. Ни за что. Прости, что я не смог найти того кто это сделал. Твоя мать умерла. Прости, что не уберег её от этого. Прости, что стал ничтожеством.
Я перевел взгляд на скамейку, которая была расположена прямо напротив меня, с другой стороны тропинки. На ней сидел молодой парень, он мне сразу чем-то напомнил моего сына. Хотя кого я обманываю? Теперь в каждом мальчике я вижу сына. Но этот выглядел, кончено, намного лучше. Красивый, опрятный, не дергался и не стонал, пуская слюни. Каждый отец может только мечтать о таком сыне. Если он, конечно, не является ярким и типичным представителем современной молодежи, живущей на всем готовом, не знающей проблем, наглеющей на пустом месте, если ему не раздавать поучительные подзатыльники. Да, видимо он именно такой. Вы посморите на него. Сколько ему? Двадцать, двадцать один? А одет лучше, чем я раз в сто. Небось, в правом кармане томится навороченный телефон, стоящий одну мою бывшую зарплату, а в другой звенят ключи от новенькой иномарки. Долбаная молодежь… Стало как то мерзко. Эй, ты, молодой, проживи хоть день моей жизнью! Почувствуй, как это оказаться на самом дне! Кишка тонка, конечно. Мой мозг постепенно обволакивал портвейн. Я сделал еще один глоток, и вдруг меня парализовала мысль. Как же я не заметил? Я смотрел так широко, что не вдавался в детали. Все время, что я на него смотрел, он не сводил взгляда с молодой семьи, что радовалась жизни, играя с листьями. Я взглянул на него повнимательней, насколько, собственно, представлялось возможным. Взгляд парня показался мне, каким-то… Каким-то… Не знаю, как описать. Животным что ли. Каким-то хищным, ненормальным, в общем. Уж точно он не наслаждался их счастьем и беззаботностью. Он будто… Охотился… Потом он повернулся ко мне, заметив, что я не свожу с него взгляд. Но и после я решил не отводить глаза. Что ты мне можешь противопоставить малец? Посмотри мне в глаза, загляни в мою душу. Видишь что там. Гниль? Гной? Нет, пустота. Постепенно его звериный взгляд сменился отвращением. Понимаю… Если не можешь ничего противопоставить оппоненту, то перестань признавать его своим оппонентом. Пора было промочить горло. Я отвел взгляд и сделал пару глотков, шелестя бумагой в которую была обернута бутылка, потом докурил сигарету и пульнул бычок в урну. Промазал. Последний глоток и затяжка не доставили мне удовольствия. Я выдохся.