14 июня 2006 года, среда, полдень
Ланцева привела Павла в школьный двор, где убили Ваню и Макарова. Остановились перед кустами шиповника, где лежали увядшие и совсем свежие поминальные цветы. Радаев вспомнил: здесь они, несмотря на колючки, любили собираться. Только сейчас шиповник разросся, а трава еще больше усыпана пивными бутылками, банками из-под колы, пакетами, окурками. Натуральная свалка.
Вот крыло соседней музыкальной школы. Недалеко от входа они со Степкой Чесноковым заняли наблюдательную позицию. И молили бога, чтобы в течение ближайших десяти минут никто не пришел. "Ну, с богом!" – сказал Степка, когда из банка вышел последний клиент. И они напялили на головы капроновые чулки…
А вот здесь, в кустах, должна быть дыра в заборе.
Павел залез в кусты шиповника. Точно, вот она, дыра. За семь лет забор так и не отремонтировали.
Сидел он здесь как-то с пацанами, уже начало темнеть. Смотрят, педагоги, домрист и хоровик, тащат из школы телевизор. И директриса Цепнева с ними. А на другой день директриса школу на уши поставила. Выясняла, кто украл телевизор, подаренный какой-то организацией. Вызывала педагогов, допрашивала. А потом телефон из учительской пропал. Опять следствие устраивала. Только раз попалась с поличным. Залезла к соседу по даче, начала рассаду клубники выкапывать. Застукал ее сосед, и курткой – по морде, по морде.
– Здесь, – сказала Ланцева.
"Твой Макаров – олух, нашел где встречаться", – подумал Павел.
Поднял спичечный коробок. Понюхал. Пахло травкой. Этот запах не спутаешь ни с чем. Уж он-то перепробовал все легкие наркотики.
Павел пролез в дыру. Анна – за ним. Выбрались во двор музыкальной школы. Безлюдно, только из окон доносились звуки пианино и скрипки.
В этой части школы, вспомнил Радаев, уроки не проводились. Цепнева сдавала ее в аренду. В выходные дни проводили занятия пятидесятники, корейская секта, здесь же играли свадьбы. Если в субботу или воскресенье преподаватели хотели с кем-то из учеников позаниматься, вахтеры не пускали. Мол, будете только мешать своей музыкой арендаторам. В подвале у директрисы хранилась картошка, там же стояли клетки с кроликами, оттуда всегда несло квашеной капустой. В кабинете стоял двухметровый холодильник с огромными холодильными камерами.
– А что вы тут делаете? – неожиданно послышался начальственный женский голос. – Ну-ка, подойдите сюда!
Директриса стояла в окне первого этажа. Когда-то она была красива. Густые белокурые волосы, правильные славянские черты. Только ярко-голубые в молодости глаза сильно поблекли, вылиняли, стали почти белыми. А на лбу и висках уже высыпали старушечьи бляшки.
– Сколько можно говорить – школа не проходной двор. Хоть кол на голове чеши. Кто такие? Чего тут вынюхиваете? – тон у директрисы был грубый, скандальный.
– Вообще-то кол тешут, а не чешут, – поправила Анна. – А вы будто меня не знаете?
Они встречались раз в неделю на планерках в администрации и даже здоровались.
У директрисы был красивый голос. Наверное, она когда-то хорошо пела. Но сейчас взяла слишком высокую октаву и сбилась на визг.
– Все беды от прессы. Только разрушаете общество. Не злоупотребляйте своим служебным положением, милочка. Где направление от редакции? Нет? Значит, ваше пребывание здесь неправомочно. Если через минуту не освободите двор, вахтер вызовет милицию.
Неожиданно Цепнева смолкла, будто только что сейчас увидела стоявшего рядом с Ланцевой молодого человека:
– Ой, Радаев! Не признала, богатым будешь. Никак освободили? Как это мимо меня прошло? А долг как же? Ты сколько в банке взял? Если мне не изменяет память, двенадцать миллионов. Неужели простили? А Рогов, думаешь, простит?
Цепневу понесло. Она говорила гадости, не переводя дыхания. Если специально выводила Радаева из равновесия, то это ей удалось. Губы у Павла побелели. Анна взяла его за руку и увлекла за собой.
Они вышли из двора музыкальной школы. Здесь Ланцева спросила:
– У вас какие-то старые счеты?
У Павла дрогнули губы:
– Не будем об этом. Как-нибудь в другой раз. Извините, мне надо на кладбище.
14 июня 2006 года, среда, после обеда
Он сразу нашел могилы пацанов, с которыми мотался. Массивные плиты, железные ограды, все чин чинарем. Пожелтевшая на солнце, размытая дождем фотография Степки Чеснокова в пластиковой рамке. Нормальная еще улыбка. И глаза еще нормальные, не бандитские. Что же они, уроды, сами с собой сделали?
Интересно, сохранилась бы их дружба, если бы Степка уцелел? Понимали бы они друг друга? Поддержал бы его сейчас Степка, будь он рядом? Едва ли… Стоп! Сегодня же 14 июня, день рождения Степки!
Послышались шаги. Радаев обернулся. Перед ним стоял Антон Чесноков. У Антона нос горбинкой. Руслану, когда он еще в соплях ходил, нос спрямили в драке ударом какого-то железа.
Антон положил на могилу брата Степки две гвоздики, вынул из сумки бутылку водки, отвинтил крышку, протянул Радаеву. Павел отпил глоток. Антон выдул треть бутылки. Икнул – не пошло. Достал из сумки бутерброд, разломил пополам. Прожевали.
– Еще?
Радаев помотал головой: хватит. Чесноков посоветовал:
– Уезжай. У Рулевого на тебя зуб.
"Что за Рулевой?" – едва не вырвалось у Павла. Нет, хватит того, что он теперь знает, кому сейчас неугоден. Знать его кликуху (а это, естественно, кличка) – не так уж мало.
– Крутые вы тут стали, Антоха.
– Время такое. Отморозок – звучит гордо.
Антон изображал равнодушие, а на самом деле относился к Радаеву с большим уважением. Он помнил, кто первый сказал перед большим месивом: "Прикрой спину ближнего, и будешь прикрыт сам".
Перед смертью мать велела поставить на ее могиле обычный деревянный крест. Хотя никогда не была верующей. Не хотела, чтобы после смерти на нее давила плита.
По кресту найти ее могилу было трудно. Надпись на табличке стерлась.
Но Павел все-таки нашел, присел на корточки у заросшего бурьяном холмика. Эх, мамочка, как же рано ты ушла. Цепнева живет, и никакая зараза ее не берет. А тебя – нет. Если на небе есть Бог, куда же он смотрит, как он мог такое допустить?
Винил Цепневу, хотя хорошо понимал, что сам губил мать, наверное, не меньше. Не приходил домой до позднего вечера, иногда до утра, и она отважно искала его по подвалам и чердакам, нарываясь на пьяных, злобных бомжей. Мать правильно говорила – сегодня у детей нет ни чувства вины, ни благодарности. Она любила его, а он безжалостно истощал ее любовь. Храня верность толпе, предавал ее любовь к нему.
Перед глазами всплыло: пришел Булыкин, тогда еще опер по работе с подростками, сказал матери с искренним сочувствием, не переступая порога:
– Беда пришла в ваш дом.
Натуральная беда! А он, дурак, считал первый привод в милицию боевым крещением…
С матерью он расходился в принципиальных вещах. Она ценила себя за свое отношение к работе. За то, что учила не только играть, но и чувствовать то, что хотел сказать музыкой композитор. И гордилась, когда добивалась своего. И старалась не замечать, как ведут себя ее ученики, победители разных конкурсов. Как не уважают ее и самих себя. Особенно однажды впечатлила Павла ученица Луиза Костюк. Отыграв возвышенную вещь, способная детка стала есть вареную курицу, кладя объедки в тот же пакет, где было мясо…
– Вырастет – поймет, что нехорошо, – оправдывала мать.
– Ничего эта дрянь уже не поймет! – горячился он. – А значит, твоя работа – псу под хвост! Никто сегодня не уважает труд. Никакой! Ни свой, ни чужой! Всем на всех насрать. Никто никому не нужен. Каждый думает только о себе, как он выглядит, что он имеет, чем он лучше других. Все! Ничего другого нет: ни в голове, нигде.
Мать хотела, чтобы он был хорошим. А он кипятился, хотел ей втолковать, что в этом нет смысла. Зачем быть хорошим, если все люди – твари?
– Получается, что я тоже тварь? – спрашивала мать.
– Ты просто ненормальная. Все такие, как ты, давно вымерли. Ты одна осталась.
Как все исправить? Куда девать с души груз вины? Почему мы бываем в юности такими идиотами? Предусмотрено Богом? Тогда в этом идиотизме должен быть хоть какой-то смысл. Но какой в нем смысл? Никакого!
14 июня 2006 года, среда, ближе к вечеру
В квартиру Лешка не пустил. Вышли во двор, сели по-зэковски на корточки под чахлой ивой. Разговор не вязался. Барминов был не в духе. Сказочной жизни после освобождения у него не получилось. Работал на той же автостоянке, что и Томилин, в той же должности – сторожем. Трезором, как сам себя называл.
Облом-иваныч получился как-то незатейливо. Лешка позвонил по телефону, который ему дали перед освобождением, встретился с мужиком (это был Гридасов) и согласился не раздумывая. Сразу получить "Жигули", перевозить какие-то пакеты и получать за это тридцать штук в месяц – где еще отвалится такая лафа?
Зашли с мужиком (Гридасовым) в компьютерный салон, сделали копию справки об освобождении. Мужик взял копию и исчез. И телефон его теперь не отвечал.
Нет, найти его, наверное, можно. Подъехать к колонии, там покараулить. Только зачем? Если сразу не взяли, значит, кто-то отклонил его кандидатуру.
Так и было. Услышав фамилию Барминова, Рулевой велел Гридасову забыть ее и впредь обращать внимание не только на обычную информацию, которой они пользуются. Важно также, с кем кентовался на зоне человек.
– Это Бармалей. Слышал о таком? Ну, это только тебя извиняет, – сдержанно выговаривал Гридасову Рулевой, хотя внутри у него все кипело и плавилось. – И о Радаеве, конечно, не слышал. Короче, ты очень сильно засветился.
Ничего этого Барминов, естественно, не знал. Но нашлись люди, которые подсказали ему, что именно дружба с Радаевым вышла ему боком.
– Шустро ты оформил досрочку, Павлуха, – сказал Лешка, сплевывая себе под ноги. – Как тебе могли сделать снисхождение? На тебе столько бабок висит! Нет, брат, с таким иском просто так не милуют.
Как помоями плеснул.
– Леха, – по-доброму сказал Павел. – Мы с тобой кенты или уже не кенты?
– Как бы еще кенты, – согласился Бармалей.
Радаев рассказал, как оказался на свободе и с чего все началось. На особое понимание не рассчитывал. И оказался прав.
– Ну, и на какой хрен мне это знать? – грубо спросил Лешка. – Куда мне это теперь засунуть? Не получится у тебя, Павлуха, нанести пользу. Банды, как мафия, бессмертны. Пацаны как травились зельем, так и травятся. Как рубили бабки с лохов, так и рубят. Как мочили друг друга, так и мочат. Сейчас только притихли. Отмашка такая.
– Чья отмашка? – спросил Радаев.
– Как чья? Кто рулит.
– А кто рулит?
Лешка взбычился, лицо налилось кровью:
– Павлуха! – заревел он, выпучив глаза. – Ты соображаешь, какие вопросы задаешь? Уезжай, пока тебе не переломали щупальца. Они тебе еще пригодятся. И шея тебе еще пригодится, и позвоночник. И вообще, Павлуха, запомни: жить – лучше, чем не жить.
Радаев стиснул зубы. Что ни скажи Бармалею, все равно не поймет. Для него банды – не уродство, а естественная вещь. Рассчитывать на его помощь бессмысленно. И никто из бывших пацанов не поддержит его. Кому это надо, даже остепенившимся? Никто не пойдет против своих ребят. То есть опереться вообще не на кого. А если совсем туго станет, никто ему реально не поможет. Ни Булыкин, ни Ланцева. Короче, жизнь его ничего не стоит.
– Не любишь ты братву, Павлуха, свысока на нее поглядываешь, – принялся обобщать Бармалей. – Я давно это заметил. И не только я.
Павел молчал, он мог бы, конечно, возразить, потребовать доказательств, потому как обвинение было серьезное. Но зачем? Он действительно не мог балаболить часами ни о чем, ржать над тем, что не смешно, крыть через слово, пить по поводу и без. В самой гуще братвы он всегда был сам по себе. Это невозможно скрыть. Что ж, наверное, это его судьба – не быть ни с кем вместе.
Радаев пошел куда глаза глядят. Ноги сами привели его к строящемуся дому, напротив гостиницы, где он остановился. Возле забора валялся кусок кабеля. Хорошая, между прочим, штука. Раньше они такими кусками кабеля дрались.
Павел подобрал, вдруг пригодится.
14 июня 2006 года, среда, вечер
Анна стала реже бывать у Томилиных. Чувствовала себя виноватой. Если бы не потащила Ваню и Олега в подвал, если бы не свела их с Макаровым, все были бы живы.
Но сегодня Ланцевой нужен был совет Томилина. Какую позицию занять в отношении Лещева? Поддержать его или отойти в сторону?
Они сидели на кухне, пили чай с малиновым вареньем.
– Как вам живется? – спросил Томилин.
– Мы здесь чужие.
Станислав Викторович ответил философски:
– Ваня тоже чувствовал себя чужим. И мне иногда кажется, что я не живу, а только присутствую при жизни.
– Странно, почему небольшие города считаются оплотом нравственности, – обронила Анна.
– Вы, журналисты, об этом и пишете, – донесся из маленькой комнатки слабый голос Евдокии Тимофеевны. – Выдаете желаемое за действительное. Какая к чертям нравственность? Одна Цепнева чего стоит. Я ведь у нее секретарем работала. Первая обнаружила мертвые души в ведомости на зарплату. Я прямо сказала: я не хочу сидеть вместе с вами. Или вы прекратите нарушения, или я заявлю в мэрию. Она мне: ты о сыне своем подумай, если хочешь, чтобы он получил музыкальное образование. Я – к Радаевой, Ванечка у нее учился: так и так. Радаева за меня вступилась.
Но как ее после этого Цепнева топтала! Как топтала! До ямки.
– Какие были нарушения, Евдокия Тимофеевна? – спросила Анна.
– Ой, сколько она из школы вынесла! А мертвые души! В школе до сих пор числятся человек десять, которых никто в глаза не видел, зарплата и даже премиальные на них выписываются. Цепнева как-то сказала: "Я здесь нитки не взяла". А у Радаевой язычок был очень хорошо подвешен. Ну, правильно, говорит, у нас же не ткацкая фабрика. После нашего прошлого разговора я обзвонила преподавателей. Коснулась смерти Радаевой. Представьте, все без исключения считают, что виновата Цепнева. Как только земля под ней не проваливается прямо в ад!
15 июня 2006 года, четверг, ближе к вечеру
После смерти Вани Олег остался один. Даша избегала встреч с ним: не выходила из комнаты, когда он приезжал, находила причины, чтобы не общаться, когда встречал ее возле училища. Олег не требовал объяснений. Он понимал, что слишком живо напоминает Даше о брате. Возможно, она думает, что если бы он был в тот день рядом с Ваней, все бы обошлось. Для того чтобы девушка пришла в себя, требовалось время.
Олег приезжал теперь к училищу исключительно для того, чтобы увидеть выражение лица Даши: можно подойти или еще нельзя?
То, что он сегодня увидел, было для него страшным ударом. Царьков открыл перед Дашей дверцу джипа, и они покатили. Олег поехал следом, руль в его руках вибрировал.
Джип выехал за город. Олег отстал. Следить дальше он не мог. Даша могла его увидеть. Он остановил мотоцикл и стал наблюдать издалека. Джип въехал на холм и остановился возле высокого забора, за которым виднелась крыша большого особняка.
"Хороша Даша, но уже не наша", – невесело подумал Олег.
После похорон Вани Царьков общался с Дашей только по телефону.
Сегодня Даша, наконец, согласилась прокатиться за город. Она устала горевать по брату. Жизнь брала свое.
С холма открывался величественный вид на город и пойму Волги. На холме строились дачи, одна краше другой. Каждая тянула не меньше чем на полмиллиона долларов. Одна из этих дач принадлежала Царькову.
Леонид дал Даше бинокль, и девушка стала осматривать окрестности. Панорама поймы Волги была удивительной. Десятки проток и узеков – маленьких озер. Ничто так не магнетизирует человека, как огонь и вода.
В окуляры попал город, Даша нашла свой дом. И только сейчас поняла, что именно дача Царькова заслонила им вид на Волгу. Странно, как все оборачивается в жизни. Наверно, не случайно эта дача никак не раздражала Дашу. Как многие современные девушки, она хотела всего и сразу. Поэтому богатство ухажера подействовало на нее гипнотически. Но она по-прежнему держалась с ним настороженно. Как все дети, выросшие в нужде, она не верила, что богатые могут быть хорошими людьми.
– Давай осмотрим наши владения, – предложил Леонид.
Он не морочил Даше голову. Он действительно настроился на самые серьезные отношения. Мысленно он уже отрезал себя от Тани. Все равно настоящей любви между ними никогда не будет. Он не простит ей тех, с кем она наставила ему рога. А она не простит ему, что он вынудил ее это сделать. И вообще, больно уж подлая баба. Царьков не мог простить ей подлости, в которые сам же и впутывал.
– Пойдем, я покажу тебе сауну.
Даша решительно отказалась:
– Ладно, тогда примерь вот это, – Царьков извлек из багажника "джипа" пакет. – Хватит тебе ходить как монашке.
В пакете оказалось яркое летнее платье. Но Даша осталась равнодушна.
– Может, хватит? – осторожно спросил Леонид. – Ну, сколько можно, Дашенька?
Девушка молча глотала слезы.
– Вы обещали мне работу, – сказала она.
Ну, обещал. И что? Обещал, потому что думал, что она играет с ним в обычную игру. Мол, ей не нужен спонсор, это ее унижает. Но если она всерьез надеется получить у него работу, то это унижает его.
– Ты будешь растить наших детей, руководить нашим домом. Это и будет твоей работой.
В спокойном, душевном тоне Царькова можно было уловить скрытое раздражение. "Какого черта ломается?" – думал он. Если бы не хотела иметь с ним ничего общего, не приехала бы сюда. Он готов положить к ее ногам все, что имеет. У него намерения серьезней некуда. Она должна это чувствовать. Если же чувствует и, тем не менее, так себя ведет, значит, ломается, хочет подороже себя продать.