Свой второй - запасной - наган Грессер извлек из служебного сейфа и вручил сыну.
- Стрелять умеешь?
- Папа! - обиженно воскликнул сын.
- Ну, ну… Я пошутил. Держи. Это мой тебе подарок с началом новой флотской жизни… Андрей Павлович, у вас оружие с собой?
Павлов обескураженно захлопал себя по карманам:
- Вы знаете… С тех пор как я сдал свое оружие в Кронштадте… По распоряжению судового комитета… С тех пор безоружен. Да и на что механику пистолет?
"Голубчик, - хотел было возразить Грессер, - сначала вы офицер, а уж потом - механик…"
Но укором характера не исправишь. Да. и к лучшему, если у Павлова не будет револьвера. Как-то он еще поведет себя, узнав, что "Ерш" потопил "Аврору"… Потопил! - Грессер не позволял себе сомневаться в ином исходе дела. Главное, чтобы Павлов привел подводную лодку в движение. А уж убрать какого-нибудь Митюху-часового - если, конечно, раскомиссаренная команда сочла нужным его выставить - он, капитан 2-го ранга Грессер, сможет сам: приказом ли, пулей ли…
Вдруг осветилось все - вспыхнули люстры, рожки и настольные лампы. И тут же под старинными сводами поплыло, грохоча, ломаясь, множась, эхо выстрелов. Грессер, а за ним Вадим и Павлов выскочили в коридор, но чей-то истошный вопль заставил их замереть на месте:
- Из кабинетов не выходить! Всем оставаться на местах! Оружие на пол!
В Адмиралтейство ломились матросы с винтовками. Они врывались в святая святых российского флота, где с петровских времен решались судьбы сотен кораблей и сотен тысяч нижних чинов. То кровь ударила в думную адмиральскую голову. Апоплексический удар. Потоп! Генмор шел ко дну, как цусимский броненосец.
Грессер затравленно оглянулся - из глубины коридора уже смотрело вдоль кабинетных дверей тупое рыло "максима". Пулеметчик в бескозырке зычно гаркнул:
- Полундра! Кому говорю! По местам!
Оба офицера и кадет нехотя повиновались. Щека у кавторанга отчаянно дергалась. Кронштадт повторялся в самом худшем варианте - он настиг его вместе с Вадимом. Мысль Грессера работала с удвоенной энергией: за себя и за сына. В соседних кабинетах громко хлопали двери, их обитателей уводили…
Вадим снял бескозырку, чтобы вернуть ленте ее законное положение. Он не хотел быть инкогнито перед лицом опасности.
- Стоп! - остановил его отец. - Достань наган и выводи нас с Андреем Павловичем под прицелом. Ты понял? Мы - арестованные, ты - конвойный.
Глаза юноши загорелись. Ну конечно же для него начиналась увлекательнейшая игра. Будет о чем рассказать в Корпусе!
Так они вышли в коридор и пошли прочь от пулемета. Их не окликнули, не остановили… Грессер шел впереди, заложив руки за спину. Он выбирал дорогу, ибо только он один знал, что за ближайшим поворотом - ход на боковую лестницу. Сердце гулко отбивало шаги. И кавторанг томительно считал не то удары в груди, не то шаги по ковровой дорожке. "…Двадцать семь, двадцать восемь… Господи, пронеси! Двадцать девять… Если выберемся - закажу молебен… Тридцать… Тридцать один…"
В спину ему смотрело револьверное дульце Вадима, спину Вадима сверлил стальной зрак пулемета.
На сорок втором шаге-ударе кавторанг свернул за угол и… столкнулся с Чумышем.
Процессия сбилась, смешалась…
- С нами, с нами, Зосимыч! - сквозь зубы выдавил Грессер. Но кондуктор с круглыми от страха глазами не мог взять в толк, зачем ему тоже надо шагать с арестованными.
Их суету заметили.
- Эй, с наганом, веди сюда! - распорядился чей-то металлический голос. Грессер навскидку выстрелил между мраморных колонн, откуда раздался приказ, и кинулся, увлекая всех за собой на боковую лестницу. Он только на секунду оглянулся - бежит ли Вадим? Вадим бежал, отмахивая бескозыркой. Вслед за ним поспевал Чумыш. Последним скатывался по ступенькам Павлов.
Дубовая дверь во внутренний дворик была заперта. Грессер ударился в нее всей тяжестью грузного тела и с острой тоской понял - не выбить, не открыть… Сверху громыхала сапогами погоня.
Чумыш ткнулся в дверь цокольного этажа, и она распахнулась. Бросились в нее. Теперь вел кондуктор. Подвальные шхеры он знал досконально. Ступеньки. Поворот. Еще ступеньки… Железная дверь с корабельными задрайками. В мгновение ока сбили стальные клинья - ржавый визг, затхлая темень, спасительная броня пожарной двери. Задраились. Дышали тяжело и часто. Механик чиркнул о стену спичку, посветил вокруг, и все с замиранием сердца оглядели глухие Своды каменного мешка. Повсюду громоздились связки бумаг, дел, папок…
С той стороны рвали задрайки. Цокнула пуля - кто-то сгоряча попробовал прострелить железную дверь. В темень западни доносились голоса:
- Дыму бы подпустить. Враз бы вылезли…
- Бонбу под замок, и вся недолга…
- А пущай сидят! Часового поставить, и что твои "Кресты".
Спичка механика давно погасла, тьма стала еще гуще. Грессер отыскал плечи Вадима и слегка сжал их, прислушиваясь к голосам за дверью.
Павлов дышал, как загнанная лошадь.
- Ваше благородие, дайте-ка мне спички, - обратился Чумыш к механику.
- Куда ж ты нас, старый черт, завел?! - одышливо вопросил Павлов.
- Вы меня зазря не чертите! Как завел, так и выведу. Ни одна крыса того не знает, что Чумышу ведомо. Спички дайте! - уже не попросил, а потребовал кондуктор. Полупустой коробок прогремел в темноте. Слышно было, как Чумыш что-то разгрыз, потом выяснилось- карандаш. Он поджег расщепленную половинку и посветил в дальнем углу их нечаянной камеры. Грессер, Вадим и Павлов нетерпеливо шагнули следом. Кондуктор присел, и все увидели квадратную дубовую крышку с двумя, ржавыми кольцами,
- Там, где у нас внутренний двор, - раньше канал был, - пояснил Чумыш по ходу дела. - Канал не то при Павле, не то при Александре засыпали. Да не абы как, а с умом.
Кондуктор ухватился за одно кольцо, Грессер за другое - рванули разом… Разбухшая от сырости крышка сидела прочно. Дернули вчетвером - по две пары руки на рым. Увы, люк не поддавался. Такого оборота не ожидал и Чумыш.
- Эк засела, дери ее в клюз! - сокрушенно ругнулся он.
Грессер взял у Вадима револьвер и пятью точными выстрелами расщепил край крышки. Из щели потянул сырой сквозняк. Кавторанг выдернул из ближайшей стопки бумагу, поджег и просунул в дыру. Огонь высветил под крышкой кирпичный пол. Он был неглубоко- в метре, не больше. Кавторанг растребущил одну из связок и приказал всем скручивать листы в жгуты и пропихивать в щель. Работа закипела при свете карандашного огрызка. Когда под крышкой выросла высокая горка крученой бумаги, Грессер бросил в дыру карандашный огарок и на кирпичном полу запылал костер. Все с новой энергией принялись бросать в огненную щель скрученную бумагу. Пламя подсушило отсыревшую древесину, и вскоре, поднатужившись, Грессер с механиком вырвали злополучную крышку. Чумыш спрыгнул в люк. Согнувшись в три погибели, он исчез в темени низкого и узкого хода. Грессер последовал за ним. Потом спустился Вадим. Последним, закрыв за собой крышку, пролез механик.
Эти четыреста подземных метров показались им с коломенскую версту, прежде чем они выбрались из водосточного колодца у западного торца Адмиралтейства.
- Ну, Зосимыч, удружил, - обнял кондуктора Грессер. - Век не забуду. Пойдешь ко мне боцманом?
- Эх, Николай Михалыч… С меня теперь боцман, что с пальца гвоздодер. Я уж на вечную зимовку ниже земной ватерлинии собрался…
- Рано крылья опустил, орел порт-артурский! А сослужи-ка нам последнюю службу - подбрось в Балтийский завод. Только катер сюда подгони. Нам сейчас, сам понимаешь, не резон по набережной фланировать.
- Не сумлевайтесь! Сделаю, как надо.
Чумыш исчез в ночной мороси, переждав броневик с белыми буквами на пулеметной башне - "РСДРП". Боевая машина катила с Сенатской площади в сторону Зимнего…
25 октября 1917 года 19 часов 00 минут
Склянки на "Авроре" отбили семь часов вечера, когда от Адмиралтейской набережной отвалил черный катерок с тремя пассажирами.
- Скажи на милость, службу не забыли! - восхитился кондуктор, расслышав сквозь клекот мотора медные удары авроровской рынды. Грессер с тревогой вглядывался в нарастающий силуэт крейсера: что, если прикажут встать к борту? Высокие трубы корабля вырастали над мостом с каждой секундой. Вот и выгнутый нос с черной серьгой якоря (второй отдан) клепаный борт с тремя ярусами иллюминаторов, отваленный выстрел со шлюпкой на привязи…
Лет десять назад корабельный гардемарин Грессер проходил на "Авроре" морскую практику. Вон иллюминатор его кубрика. В кожухе первой трубы отогревался он после вахт на сигнальном мостике. А сколько раз банил баковое орудие, за которым был закреплен в гардемаринской прислуге.
Однажды ночью - летней, тихой, когда крейсер резал заштилевшее море, Грессер выбрался из душного кубрика наверх. Никем не замеченный, он пробрался на бак - за шпили и лег там на теплое дерево палубы. Он лежал на спине - головой к форштевню, раскинув руки в стороны. Лицо его нависало над звездами черной бездны.
Корабль чуть покачивался, и вместе с ним качалась ночная вселенная. И тогда у гардемарина захватило дух от созерцания этой космической шири. Он плыл один между морем и звездами - неведомо куда, в вечность и бесконечность. Потом он нигде не испытывал такого величественного чувства, и он всегда благодарил судьбу и "Аврору" за тот звездный миг в его жизни.
То была злая ирония судьбы, что именно ему предстояло сегодня уничтожить "Аврору". "Уж лучше бы ты потонула в Цусиме", - не без горечи пожелал кавторанг, глядя, как створятся за кормой катера мачты и трубы крейсера.
- Пронесло!
Не окликнули, не осветили, не выстрелили. Чумыш держал курс на огни Балтийского завода.
Землянухин сидел в боевой рубке и приканчивал вторую селедку, заедая ее ржаной краюхой. Он хотел было спуститься за чайником, который грелся на электрокамбузе, как вдруг услышал глухое фырканье мотора. Насторожился. Выглянул из рубочного люка и подвинул поближе винтовку.
Маленький катер ткнулся в лодочный корпус, и один из пассажиров - высокий, в офицерской шинели - зычно крикнул:
- Вахта! Прими концы!
Землянухин вылез из люка по грудь, выпростал винтовку, клацнул затвором.
- Стой! Кто идет?
- Ага, есть живая душа! - обрадовался офицер. - А ну, помоги вылезти!
- Кто идет, спрашиваю? - рассердился матрос на слишком уверенного в себе незнакомца.
- Я новый командир "Ерша". Капитан второго ранга Грессер, - громко представился офицер. - Со мной вновь назначенные механик, боцман и юнга. Кто старший на борту?
- Я старший… Матрос первой статьи Землянухин.
- Землянухин, ты? - радостно удивился кавторанг. - Не узнал меня, что ли?
- Узнал, как не узнать… - протянул матрос.
- "Тигрицу" нашу помнишь?
- Все помню, ваше высок… тьфу! господин кавторанг. Ничего не забыл.
- Так прими концы! - властно потребовал Грессер.
- Часовой есть лицо неприкосновенное, - важно напомнил Землянухин. - Все начальство в екипаже. Туда и езжайте.
- О ч-черт! Какое к лешему начальство, если я командир. Вот мое предписание.
- Не могу знать. Председатель судкома меня ставил. Председатель и снимет. Бумажку ему покажьте.
- Друг мой, не придуряйся ватником! - начал злиться кавторанг. - Председатель судкома боцманмат Митрофанов наложил свою резолюцию.
- У вас резолюция, а у меня революция! - парировал Землянухин, уличив про себя командира в неточности: не Митрофанов - Митрохин. - Стой! - осадил он кавторанга, решившего взять скат лодочного борта приступом. - Стой! Стрелять буду!
Но первым выстрелил Грессер. Пуля цвенькнула над ухом, и Землянухин нырнул вниз, захлопнув крышку люка.
Пуля вторая и третья отрикошетили от стальной горловины. Кавторанг еще не мог поверить, что блестящая комбинация "белая ладья берет красного ферзя" рухнула оттого, что некая пешка сделала непредусмотренный ход и навсегда ускользнула из-под удара.
По обе стороны рубки "Ерша" зажглись краснозеленые ходовые огни - сигнал бедствия. Их включил Землянухин, призывая к себе на помощь.
Грессер, Чумыш, Вадим, Павлов столпились вокруг задраенного люка. Час назад они точно так же стояли перед дубовой крышкой лаза в надежде на выход. В надежде на вход им было отказано - входной люк незыблемо перекрывал массивный литой кругляк из красной меди.
Щека Грессера задергалась вдруг быстро-быстро, он издал странный горловой звук и принялся яростно колотить рукоятью нагана крышку рубочного люка.
- Открой, сволочь, открой! - рыдал он, отбиваясь от рук Чумыша и Павлова, пытавшихся оттащить его прочь от рубки. С помощью Вадима им наконец удалось это сделать. Грессер все же вырвался, сумев при этом не расстаться с оружием. Он отскочил к носовой пушке, ударился спиной о казенник, и этот удар привел его в чувство. Он вскинул наган, тщательно прицелился и расстрелял сначала левый - красный фонарь, затем - правый, зеленый. Брызнули осколки стекол, ходовые огни погасли.
Кавторанг перекрестил лицо, сунул теплый ствол в рот и нажал спуск.
- Папа! - заорал Вадим.
Курок сухо щелкнул. Как чемоданный замок.
Осечка?
Грессер быстро осмотрел барабан. Он был пуст. Кавторанг швырнул револьвер в воду и, обессилев, упал грудью на пушечный ствол. Вадим подбежал, обнял, прижался к плечу.
Мимо них скользили по Неве почти бесшумно силуэты эсминцев-"новиков". Жидкий дым из частокола их труб ненастно стлался по воде. Эсминцы шли к "Авроре", словно два, припозднившихся телохранителя.
- "Самсон" и "Забияка", - совиным оком прочел надписи на бортах Чумыш. - Из Гельсингфорса притопали… Видать, будет дело.
ИЗ ДНЕВНИКА МИЧМАНА Д.
Борт " Авроры"
За ужином лейтенант Эриксон, наш добрый милый Эрик, высокий, сутуловатый, с серыми, чуть навыкате глазами, привыкшими разглядывать море скорее на штурманской карте, чем в прорези боевой рубки, объявил: "Господа офицеры, я прошу всех ночевать сегодня на корабле. В городе неспокойно, а мы отвечаем за крейсер".
После чая мы все остались в салоне: одни читали, другие играли в трик-трак. Я присел в кресло у полупортика правого борта с томиком Бунина. Вдруг через салон, никого не спросясь и не сняв бескозырки, прошел в каюту командира невысокий матрос. Он пробыл у Эриксона довольно долго, вышли они вместе, вид у обоих был несколько обескураженный. Свой разговор они продолжали на ходу: "Если вы отказываетесь вести "Аврору", - смущенно спрашивал матрос - предсудкома Белышев, - может, кто из офицеров рискнет?" Эрик, кажется, взял себя в руки и ответил твердо: "Никто из офицеров этого сделать не сумеет".
Еще не зная, куда и зачем надо вести "Аврору", я мысленно с ним согласился. Большинству наших офицеров едва перевалило за двадцать. Эрику стукнуло двадцать семь. Его командирство началось у стенки завода, и он сам крейсер еще никогда не водил.
Белышев вернулся в салон с двумя матросами при винтовках. "Для вашей же пользы, - ответил он на немой вопрос командира, - не поручусь за команду, если она узнает, что вы отказались".
О боже, как это унизительно - бояться собственных же матросов! Я тайно носил револьвер, рассчитывая дорого продать свою жизнь, если и на "Авроре" повторится то, что было в Кронштадте. Едва часовые встали у дверей салона, я с ужасом вспомнил, что револьвер остался в каюте. Горько попеняв себе за беспечность, я тут же задался вопросом, весьма небезразличным для моей чести: а посмею ли я пойти и принести оружие? Заодно откроется, что означают эти часовые - охрану или арест? Я не спеша встал и подошел к дверям. Взгляды всего салона устремились в мою сторону. Часовой опирался на винтовку и безразлично смотрел поверх наших голов. Я сказал, что иду в каюту за книгой. Как ни пытался я владеть голосом, все же фраза прозвучала заискивающе. Матрос не удостоил меня ответом. Вспыхнув от унижения, я двинулся дальше. Второй охранник стоял в коридоре. Он подтягивал ремень винтовки. Увидев меня, вытянулся и пропустил.
В каюте я засунул револьвер под брючный пояс, а затем вернулся в салон вместе с инженер-механиком, который бесстрастно объявил, что машины готовы к работе. На Эриксона жалко было смотреть. Он то уходил в свою каюту, то возвращался, мрачно бормотал что-то, разводил руками, будто спорил сам с собой. Право, его можно было понять. Приказ о походе он получил не от штаба флота и даже не от Центробалта, а от группы каких-то заговорщиков, находящихся фактически вне закона. Подчинись он им сейчас, завтра, быть может, ему отвечать головой по законам военного времени за самовольный поход. Он был добрым малым, наш милый Эрик, исправным службистом, хорошим штурманом- не боЛее того. Ему еще никогда не приходилось решать столь ужасной дилеммы. Он сгорбился так, что руки повисли вровень с коленями. Я нечаянно поймал его взгляд и вдруг, понял: он смертельно не хочет быть сейчас командиром, он с радостью переложит это тяжкое бремя на любого, кто вызвался бы сам. Сам!
Я ощутил за поясом тяжелую сталь оружия и голос провидения шепнул мне: "Вот твой час! Вот твой шанс!.." В следующий миг я знал все, что мне предстоит сделать. Надо вынуть револьвер и подойти к командирскому столу. Надо громко и четко сказать, обращаясь к Эриксону и ко всему салону: "Господин Лейтенант! Я объявляю вас низложенным! Господа офицеры, с этой минуты я беру на себя всю полноту власти на судне и всю меру ответственности за нее. Прошу исполнять мои приказания! Мы немедленно уходим в Гельсингфорс!"