Артем наслаждался подробностями, но быстро надоедавшие и приевшиеся нюансы, требовали новых, что становилось причиной настолько жуткого понимаемого в своей основе неразрешимого дисбаланса между определением себя одновременно рабом и богом, что единственным эффективным средством становился ствол пистолета у лба… Почему-то у лба!
Зажмуренные с силой веки, пробивающиеся сквозь них слезы, буквально сведенные судорогой сжатые скулы до скрипа зубов, и такие же сжатые до боли губы, до ощущения в них металлического холодного привкуса, сверху давящий в напряжении нос, изнутри язык…, воздух, с трудом вырывающийся из ноздрей, и еще, более сложно, вдыхаемый. Все это в купе с напряжением мышц шеи, опущенными с силой бровями, и потихоньку, начинающим расшатываться, из стороны в сторону, телом, постепенно сковывающимся мышечным напряжением, разгонялось сбивающимися и спотыкающимся мыслями…
Несколько бесообразных существ, то настраивали Артема на ужасное, к чему оставался маленький шажок, то начинали переговариваться или браниться друг с другом, буквально устраивая в его мозгу баталии. Он даже ощущал искры, падающие с шерсти, лязг бьющихся и скрежещущих зубов, и входящих все глубже в его плоть, когтей. Изнутри исходил, уже не просто, привкус метала, но окалины с едкостью дыма, першившего, довольно натурально, в горле и колющего глаза…
С визгом эта стая потусторонних духов зла, набрасывалась на мужчину, и лишь чудом он не спускал курок.
Совершенно обессилев, "Темник" уронил руки, железяка брякнула об пол. Тепло растеклось по сидению, голова спала на грудь, у уголка расслабившихся губ появилась тоненькая ниточка, удлиняющейся слюны. Непроизвольное сдавленное рыдание начало выбрасывать резанные и искуроченные эмоции…
Артем пытался сопротивляться, изрыгал, отдельные то логичные, то бессвязные слова, предложения, а иногда низкие гортанные звуки.
Настало облегчение. Он ждал его, как тонущий ловит глоток воздуха. Подобное случалось, в основном в одиночестве, при любой попытки завязать с героином, на самом срыве, при употреблении дозы. Стоило хотя бы на полчаса обрести спокойствие, расслабиться, перестав заниматься делами, как демоны привычно вскрывали его мозг и пробуждали там остальных.
Жалости к себе не было, он ведь снова становился богом, но словно раздвоившись, принимал то одну сторону, то другую. С сожалением глядя на лежащий совсем рядом пистолет, с одним желанием дотянуться и продолжить, мужчина усиленно обрабатывал происходящее в мозгу. Обрывистость фраз исчезла, логика и конечность вернулись и снова воплотились в противоборство двух сторон.
Совсем по иному оно выглядит, когда выключаются желания и возможности тела. Оставшиеся дух и душа человека, находясь в примерном равенстве, хотя у каждого индивидуально, прислушиваются через сознание, и к своим, и к чужим мыслям. В слабости и недомогании, ум наш становится более прозрачным и меньше искажает, благодаря чему многое видится совсем по-другому. Когда болит сильно, мы готовы ко всему и согласны многим пожертвовать, лишь бы выздороветь, но стоит только болезни отступить, как мы обо всем забываем…
Поразительно больно и страшно наблюдать за битву Ангелов и духов воплощенного зла за душу гибнущего человека. И дело ни в том, что никто из них не любит проигрывать, Светлые, знают о своей непогрешимости и вечности, и всегда уповают на милость Спасителя, делая все возможное, дабы спасти. Темные же, зная, что в любом случае погибнут, страшась кары, нависшей над ними, не желают страдать одни. Часто так бывает и с людьми. Весь их восторг может воплотиться лишь в удачливых предприятиях в погибели новых душ.
Я повис над сражением, где кажущаяся победа, передавалась сдавшейся слабостью или предпринятым усилием, то одному, то другому к противнику, раз от раза, не добираясь до финала, какие-то мгновения. Почему мне захотелось быть здесь? Этот человек замыслил очень не хорошее в отношении девушки, странно притягивающей меня. Я многое чувствовал и сопереживал ей, кажется, нет более ни одного существа в её мире, которое было бы мне так дорого. На мои переживания мой попутчик, как-то заметил, что мои эмоции отдаленно напоминают и его, правда, сравниться даже отдаленно не могут.
Зато мысли грешника были, как тяжелые ядра, выстреливаемые из его сознания. Они били без промаха, отдаваясь тяжелой отдачей в его же сердце, отгоняя своими попаданиями Хранителей и Заступников: "Мне не в чем себя укорить, иии не кому! Кто они, что бы пытаться хотя бы обратить внимание, на что-то неверное в моих поступках. Нет никого, кто бы имел права наставлять меня, в чем либо. Я – бог! Я! Я непобедим!… Каждый мой шаг верен, а каждый сопротивляющийся или не довольный – трус и ничтожество! Всех, кого я воспринял своими врагами, больше нет – не один не смог сопротивляться, ни один не избежал моего гнева. Каждого, я, как смог, наказал, а кого смог приучил еще здесь, перед самой смертью, к мучениям.
Что еще меня здесь может держать? Мое место на небе! Там пуст заслуженный мною трон, только от туда я смогу восстановить справедливость. Я буду, как и сейчас решать – кому жить, а кому нет! Каждый здесь ставший на моем пути или признанный мною ничтожным, будет пущен на кожаные ремешки! Меня ждет мой создатель, но я перерос уже и его! Я сдвину это ничтожество с его трона, не быть ему царем, только один может править!
Нет здесь ни одного достойного, ни одного! Здесь даже людей нет! Кто может встать со мной рядом, кому я мог бы доверить, кто может прикрыть мою спину? Никто! Да мне это и не нужно! Я – бог! Я не видел другого! Нет никого равного мне! Я смерть, и несу себя кому хочу!…"
Такие мысли мешались с иными, и по смыслу, и по содержанию. Замещая друг друга, создавая путаницу в экзальтированной мозге, сквозь который пробивалось и правдивое: "Что же я могу? Кто же мною завладел? Кто в состоянии был сделать из меня несчастнейшего из людей? Я не вижу не света, ни тьмы, кажется, я один во всем мире, но все, чтобы я не делал, не доводится до конца, именно мной! Я, как пешка в чужих нечистоплотных руках, делаю самую грязную работу, выполняю наиболее опасное, гибну, даже не понимая, что со мной происходит! Я один, и некому поддержать меня! Да что поддержать…, я даже не понимаю, что происходит со мной. Мне кажется, что каждый день, начинающийся с вопроса: "Зачем я живу?" – им же и заканчивается. Меня ничего кроме героина не интересует! Все, что мне нужно – "вмазаться" и кого-нибудь завалить! Мне уже мало смерти, мне нужно разобрать ее по частям, в муках умирающего, рассмотреть ее нюансы, мне даже кажется, что я ее создал!
Наверное, я с ума сошел! Я никого не люблю, мне никто не нужен. Я делаю, что мне говорят, даже не задумываясь, хорошо это или плохо… Но зато мне верят…, наверное верят.
А как же Паша? Он ведь товарищ, друг…, он спас, рискуя своей жизнью меня, спас……. – Дальше он раздваивался, беседовал на разные темы и на разных тонах сам с собой, пока не проваливался в небытие, просыпаясь в одиночестве пустоты и непонимания…
Неуравновешенность и постоянная борьба сил продолжаются на этом поле, и я прекрасно ощущаю, что любую тему, любую фразу, любой вопрос, можно перевернуть…, что и происходит внутри нас, чуть ли не само собой. Нам кажется, что именно мы поворачиваем свои взгляды, чтобы посмотреть на все, касающееся нас с разных сторон, пытаясь разглядеть выбранное. Да только, что мы видим, или точнее, что дают нам увидеть? Что мы способны замечать, не обладая терпением и сравнивая с собой, ставя себя выше, делая себя лучше, обнаруживая плохое в ком угодно, но не в себе, мало того, пытаемся это лечить, не имея понятия, что прежде вылечиться нужно нам самим.
Этот лукавый умудряется подвигнуть нас к рассмотрению через линзу умствования, зависти, гордыни, тщеславия. И не многое нам нужно…
В полном бессилии, Артем продолжал искать в ложном мире мыслей: "Да кто этот Паша?! Сынок генеральский, кем бы он был, если бы я его не научил? Он стал бы кусок мяса! Кто его просил спасать! Кто сказал, что он спас! Он все время хочет выделиться, лезет, куда ни попадя! Да и мужиком так и не стал – все ему жаль, все ему не правильно! Да кто он?! Кто он, что бы мне высказывать?! Яяя бог! А он даже не подмастерье!
Ничего, скоро обработаю его девочку – думал я не пойму и не замечу! Устроил себе балаган! А потом и с ним решу, только подожду чуть, и решу. Нет у меня друзей… У бога их не бывает. Нет равных богу…, некому меня понять, и нет мне равных – Я бог!!!" – с силой вскочив с кресла, он одним прыжком оказался у стола и начал нервно и жадно хватать руками с тарелки все съестное, запихивать в рот и, не жуя, проглатывать. Большие куски, сжимая в кулаке или разрывая ногтями, размельчал и, мыча от пьянящего восторга, запивал газированной водой. Воздух, с поступающей пищей, скапливался в желудке, и выходил, отрыгиваясь вместе с запахом съеденного.
Набив брюхо, даже не поняв чем, Артем упал в изнеможении на стул, уронив руки, и крупно, громко отрыгнув, сплюнул в тарелку. Промокнув о скатерть руки и вытерев о нее пистолет, он швырнул на скатерть несколько купюр, спрятал ствол, и вышел в большой зал ресторана, с довольно милым выражением лица. Что-что, а скрывать происходящее внутри себя, он умел…
Павел уже сидел в нетерпении готовый к поездке, хотя и собирать то нечего, а ехать, и вовсе, не понятно куда. Нервозность молодого человека, более чем была обоснована, и прежде всего, полной неизвестностью предстоящего, в котором на первом месте стояла судьба Татьяны, и лишь после, собственная.
Между тем, сознанием своим, "Ослябя" был еще совсем юным. Не имея богатого опыта, он возмещал его наблюдательностью, и выработавшейся привычкой ждать, хотя бывали моменты, когда он бросался в самую гущу событий, не задумываясь о последствиях. Ему нравилось, а может быть, было и необходимо иногда чувствовать себя на границе невозможного и смерти.
Вот в этом самом пограничном состоянии он и ощущал себя сейчас, сидя, как вбитый кол, на скамеечке и ждал…, ждал "Темника", но надеялся увидеть Татьяну. Ночью, не смыкая глаз, он боролся только с одним желанием – увидеть ее прямо сейчас! Хотел, мог, но сдержался!
Его мучили подозрения, причем имевшие основания. Жизнь любимой была под угрозой, и единственный человек, имевший возможность ей противостоять, был он сам. Но "связанные" руки, еще не известные условия существования, сам сегодняшний день, в котором ему прежнему не было место, и еще многое, чего он не хотел даже мысленно касаться, поскольку ответов нет и, вряд ли будут, мешали выстроить, хоть сколько-нибудь достойный план выхода из создавшейся ситуации.
Отец многое преподал ему, причем таким образом, что хватало обычно одной фразы и собственного примера. Сегодня, прибегая к его наставлениям, сын выбрал главное в своей жизни, и отталкиваясь от этого расставил приоритеты. Понимая, что может ошибаться, он проверил свои выводы и по другим знакомым "системам координат", прибегнув, даже к заповедям Божиим. Следующими были понятия о чести, и лишь после чувства.
В результате, в общем котле, оказалась непонятная каша, которую он выплеснул в свое сознание, предполагая, что ответы посыплются, сами собой, позже. Разумеется, каша осталась прежним, не годным к употреблению, продуктом, что подвигло к новому подходу, исходящему от его же положения в сегодняшнем дне. Чувства совпадали с реалиями, а он с Татьяной, связанный по рукам и ногам, проваливался в пропасть, спасения из которой не предвиделось!
Он понимал, что его любимая, переполнена мыслями о нем, уверена в его спасении, ищет его, чем уже обрекла себя на смертельный риск. Сейчас она едет домой, и каждая минута может стать последней. Зная, кто может сделать это, становилось очевидным – промаха не будет!
Он мог сбежать прямо сейчас, схватить ее в охапку…, и на этом все! Ни денег, ни возможностей, ничего, даже объяснить нечего! Обдумывая все возможные варианты, он вдруг поймал себя на мысли, что дорос до ступени эволюции, настолько высокой и редкой, что, пожалуй, далеко не каждому возможно понять те причины, которыми он сейчас руководствуется при попытке сделать выбор, хотя бы устраивающий на первом шаге…
Голос "Темника" Павел услышан раньше появления его самого. Повернувшись в эту сторону, он наблюдал, хоть и короткую, но поучительную картину, помогшую, наконец, определить основное.
Бывший командир появился на аллее, ведя под руку санитарку, ухаживавшую за Пашей, с самого начала его здесь появления. Ведя милый разговор, не жадничая на комплементы, надев на себя улыбку мартовского кота, Артем старательно, о чем-то ее расспрашивал. Сидящего на скамейке, поразил момент, резкой смены выражения лица бывшего сослуживца, на совершенно обратное неприязненное, как только она повернулась в другую сторону. Такая двуликость была чужда самому молодому человеку, и вызвала неприятную оскомину, изменив в худшую сторону, и так не важное настроение.
"Двуликость!" – подумалось ему: "Если меня не осталось прежнего, то, наверное, сейчас я тень себя же. Тееень – я не смогу измениться внутренне, если только постепенно. Конечно, у меня будет на это время, и я смогу воспитать в себе, какие-то необходимые качества, или научусь изображать их… Почему меня так зацепила эта двуликость… – какая-то мысль проскочила, и где-то, здесь же, спряталась, затаилась в ожидании… А что я жду от предстоящей жизни?
Двуликость! Вот, что…, вот в чем спасение! Пусть я тень, но кто сказал, что один человек может давать только одну тень?! В зависимости от освещения, угла падения света, яркости солнца или искусственного освещения, поверхности, на которую сама тень падает, она может быть разная. Вот оно! Найти разные условия, а еще лучше создавать их самому, и размножиться в своих отражениях. Конечно, я смогу остаться прежним, именно таким я буду принадлежать ей. С ней я и буду настоящим! Как?! Не важно как! Главное спасти ее сейчас!…"
Паша поднялся навстречу, протянув руку для приветствия, подмигнул правым глазом, одновременно кивком головы показывая в сторону удалявшейся барышни:
– А ты зря времени не теряешь! У меня ведь вчера не вышло… – Артем, ответив на приветствие, посмотрел в соответствующем направлении, повернул головой и поднял брови, давая понять "кто знает". Он явно был, чем-то озабочен и напряжен, как струна:
– Не до этого, у нас с тобой задач воз и маленькая тележка, а руки чешутся по другому делу…
– Понимаю…, слушай, "Темник", а у тебя личная то жизнь вообще существует?… – Теперь, у майора, даже не было такого понятия, тем более самой причины об этом задумываться, но прозвучало совсем другое:
– Конечно! Хотя это далеко не самое главное. Ты то, надеюсь, понимаешь, что в теперешнем нашем положении об этом не может быть и речи!…
– Да я о матери…
– Забудь, у неё муж, твой брат, когда-нибудь внуки появятся, так что гены не пропадут…
– Ну, Тем, ты даешь! При чем здесь гены?! Ладно, ко всему человек привыкает. Я вот даже не предполагал, что убивать понравится!.. – Последние слова были сказаны с определенным расчетом, который оправдался прямо сейчас.
Майор посмотрел на него с пониманием, улыбнулся, чуть заметно, правой стороной рта, прищурив одноименный глаз, и согнув руку в локтевом суставе, указательным пальцем проткнул воздух в его направлении:
– Это меня радует… И давно?..
– Что?..
– Понравилось?..
– Зацепило в первый раз – богом себя почувствовал! Потом испугался – ведь боги бессмертны, а я нет, значит…
– Ничего это не значит! Ты тоже бессмертный…
– Я это тоже понял… Я уже не могу без свиста пуль, без этой сумасшедшей канонады и речи очередей, без азарта, нее… – Обезумевшая искра пробежала сквозь зрачки "Темника", а по лицу прокатилась, будто, волна, оголяющая настоящий облик, спрятанный за обычной привычной маской. Паша с отвращением увидел проявившийся оскал с клыками, звериным, бешенным взглядом глаз – угольков, растопыренные крылья сморщенного носа, с поджавшейся к ним толстой верхней губой. Именно так он и представлял внешность настоящей натуры этого человека, но не знал, что так точно угадал!
Пульс застучал, давление подскочило, в висках забарабанило, навернулись слезы – давно не чувствовал он такого испуга! Страх охватил его, причем не за себя, а за нее, не защищенную, не о чем не подразумевающую, любящую и верящую! Интуитивно "Ослябя" схватился рукой за затылок собеседника, притянул к себе, уперев его лоб в свой, и издав подобие рыка, прохрипел, будто в экзальтации:
– Брат, мы совсем одной крови, людишкам нас не понять…, мне нужна охота!… – Совершено одурев от неожиданного поворота, впрочем, даже обрадовавшего его, Артем, ликовал, думая, что нашел родственную душу, если о душе здесь вообще уместно говорить.
В его голове настолько все перемешалось, что все сегодняшние планы в отношении Татьяны забылись, заместившись чувством, сродни братскому единению, в самом его апогее:
– Да! Теперь мы братья…, и мир рухнет… Пусть он рухнет!..
…Они ехали почти сутки, не останавливаясь надолго, пока бампер их спортивного "Понтиака" не уткнулся в морской песок "дикого" пляжа. Через полтора часа оба сидели за столом летней кухни, в только что снятом в аренду частном домике. Количество кусочков парящей баранины в тарелке каждого, обмазанные соусом ткемали, уменьшались с завидной быстротой. Овощи, наваленные не нарезанными, обмакивались в соль, откусывались и жевались со смаком и чавканьем. Лаваш, намазанный домашнего приготовления аджикой и набитый только сорванной зеленью, запивался молодым вином. Непомерно быстро набиваемые желудки, недовольно урчали и требовали, хотя бы краткой передышки.
Возбуждение от не привычных перемен последних суток, причем в приятную и лучшую сторону для Артема, и в непонятную и худшую для Павла, только нарастало и требовало продолжения. "Темник" видевший теперь в сослуживце соратника по духу, совершенно по иному взглянул и на ту самую барышню, о которой было подумал, как о зазнобе своего друга. Но вдруг вырвавшиеся слова о схожести тяги к убийствам себе подобных, богоподобии и так далее, поддержанные таким же, как и у него самого, взглядом, многое изменили в отношении к бывшему подчиненному, а значит и ко всему окружающему:
– Пашок, я позавчера было подумал о твоей некоторой некомпетентности…, ага…, но после твоих слов…, да что слов! Как ты это сказал! Я бы пил, я бы жрал ее – кровь! Вначале, ты даже выводил меня из себя, своей этой, недовольной мордой с признаками неприязни – уши отрезанные ему, видите ли, не нравятся!.. И когда тебя отморозило?.. – Он был встревожен вчерашним признанием, а иногда появляющиеся сомнения, злили. Будучи на грани срыва, майор, успокаивался, вспоминая остервенелое выражение глаз собеседника в момент боя. Больше всего тому нравилось, и он стремился к этому, нарушая все правила его ведения, подчиняя себе чувство самосохранения, и теперь этому было объяснение – ему нравилось убивать, но не издалека, а именно руками!
Паша, понимая, что отступать поздно и не разумно, пытался играть дальше. Надеясь убедить в имеющейся у него мании, он делал это осторожно, прежде выговариваемого, стараясь ввести себя в то состояние "берсерка", которое действительно иногда овладевало им.