- Посмотрю на тебя вечером, когда ты начнешь зевать за столом.
Тамара резко качнула головой.
- Когда увидишь, тогда и говори. А сейчас садись за стол, я подам завтрак.
Тамара сделала это картинно. Вошла в столовую с большим подносом в руках: кофейник, две чашки, фарфоровая сахарница, молочник и огромная тарелка с бутербродами трех сортов.
- Такая красота, что даже жалко нарушать гармонию, - проговорил Дорогин, беря тонко отрезанный ломоть хлеба, прикрытый полупрозрачной пластинкой копченого мяса.
- Когда нечего делать, - усмехнулась Тамара, - пытаешься довести совершенство до предела, а его, как известно, не существует.
-- Не знаю, - засомневался Дорогин, - по–моему, тоньше отрезать хлеб уже невозможно.
- Я понимаю, ты бы с большим удовольствием съел не отрезанный ломоть, а кусок, отломанный руками. Но, если ты живешь со мной, тебе придется соблюдать кое–какие законы приличия.
- Ты считаешь, я плохо воспитан?
- Я этого не сказала. Ты за время работы в кино, общаясь с приличными людьми, нахватался хороших манер, но они не прижились. Когда ты садишься за стол, ты все‑таки задумываешься, в какую руку взять нож, а в какую вилку.
- Главное - результат, - ответил Дорогин.
- Был бы ты человеком, приличным от рождения, брал бы не задумываясь, инстинкт бы срабатывал, а не мозги.
- Каков уж есть, - Сергей всыпал в чашечку с кофе сахар и принялся старательно размешивать- так, чтобы ложечка не стучала о края.
- Человек из тебя все‑таки получился, - наливая кофе себе, сказала Тамара.
- По–моему, в этом никто и не сомневается.
- Да, ты умеешь размешать сахар так, чтобы ложка не звякнула о чашку, но при этом рука у тебя напряжена, будто ты поднимаешь ею, как минимум, два пуда.
- Нет, - абсолютно серьезно ответил Дорогин. - Когда я поднимаю двухпудовую гирю, рука у меня напряжена гораздо меньше. Да, ты права, мне больше нравится есть хлеб отломанным, чем отрезанным, но от этого я не становлюсь ни хуже, ни лучше. Я таков, какой есть, и, по–моему, никогда не обещал тебе большего. Нет пределов совершенству - сама так сказала.
Тамара, даже не глядя на чашечку, беззвучно помешивала в ней ложечкой и напоследок, уже размешав сахар, словно смеясь над Дорогиным, звонко ударила ложкой по краю.
Дорогин ел быстро.
- Куда ты спешишь? - хитро посмотрела на него Солодкина.
- Привычка. Глупая привычка, извини.
- Это так хорошо - никуда не спешить.
- Это хорошо, когда длится день или два, максимум - неделю, а потом…,_
Дорогин закатил глаза и залпом допил кофе.
- Ты хочешь сказать, что потом начинаешь сходить с ума от безделья?
- Что‑то в этом роде .
- Сама я - ленивый человек, - призналась Тамара, - и ты ленивый. Мы любим и умеем отдыхать, но даже отдых в конце концов утомляет.
- Ты не хочешь вернуться работать в клинику?
- Я уже не один раз думала над этим.
- Думала или пробовала вернуться?
Тамара секунд пять молчала, не решаясь ответить.
- Я ездила туда, не сказав тебе, и уже договорилась, что в конце лета приду работать.
- Тебе чего‑то не хватает? - Дорогин поднялся из‑за стола.
- Я не могу чувствовать себя придатком к дому, мне не хватает настоящего дела, живого.
- Но ты же сама говорила: главное, что мы вместе, а остальное - ерунда.
- Да. Я и сейчас считаю, главное - это то, что мы с тобой вместе, главное, что мы вернулись жить в Россию, а не остались в Германии. Но мне всегда чего‑то мало. Это невыносимо, Сергей, когда остается хотя бы минут десять в жизни, когда люто не знаешь, чем себя занять. Прости, что я говорю такие вещи, ведь это касается не только меня, но и тебя. И тебе, наверное, приходится еще труднее, ведь ты мужчина.
Эти слова Дорогин выслушал спокойно, с улыбкой.
- Я счастлив, Тома, - ответил он.
- Я тоже. Но нельзя быть счастливой двадцать четыре часа в сутки. Счастье - это короткий миг, который невозможно зафиксировать, о нем можно вспоминать потом. Но счастье - это когда не успеваешь подумать, что счастлива.
- Ты сама не понимаешь, о чем говоришь, -Дорогин провел ладонью по волосам женщины, мягким, но в то же время упругим.
- Ты прикасаешься ко мне так, словно делаешь это впервые, - прикрыв глаза, проговорила Тамара.
- Мне кажется, я смог бы узнать твои волосы цз сотни, из тысячи других лишь по одному прикосновению.
- Это тебе только кажется, - Солодкина пригнула голову и, нырнув под руку Сергея, встала. - Мы редко говорим с тобой откровенно.
- Наверное, потому, что знаем друг о друге очень многое?
- Ты так думаешь?.
Несколько грустная улыбка на губах женщины не скрылась от глаз Дорогииа. Она словно говорила: "Если бы ты знал все, и если бы я знала о тебе все…".
Сергей почувствовал, что если еще немного останется в гостиной, то кто‑нибудь из них двоих скажет что‑то, чего нельзя говорить, скажет то, о чем при дневном свете стоит молчать. Такие слова не должны звучать вообще или же, в крайнем случае, могут прозвучать шепотом, в темноте, когда невозможно встретиться взглядами, когда ощущаешь лишь прикосновения.
Тамара принялась собирать посуду, а Дорогин вышел на крыльцо,
"Всю жизнь я думал, что работаю для положения в обществе, ради славы, ради того, чтобы общаться с людьми. Но только теперь понял, по большому счету работал, чтобы зарабатывать деньги. Никто не мешает мне сегодня вернуться к прежнему -занятию, - вновь стать каскадером. Это то, что я умею делать хорошо. Но оказывается, нет, работа не может стать хобби, не может быть развлечением. Теперь у меня достаточно денег для того, чтобы не думать о них, чтобы о них могла не думать Тамара.Конечно, хочется забыть, каким путем пришли эти деньги, какую цену довелось заплатить за них. Странно все получается в этой жизни! - и, задрав голову, Дорогин посмотрел на чисто выбеленную трубу дома, над которой поднимался еле заметный дымок. - Доктор Рычагов строил этот дом, и, как каждый человек, собирался жить в нем долго, счастливо. Он выбрал себе женщину - Тамару, потом появился я. Никто из нас: ни я, ни он, ни она - не хотели, чтобы так произошло, хотя каждый предвидел, что так может случиться. Рычагов знал, на что идет, я его не неволил. Он мертв, я живу в его доме, его женщина любит меня. Как странно, - подумал Дорогин, - я до сих пор называю Тамару его женщиной. Был бы он жив, никогда бы так не сказал. Но своей смертью Рычагов словно бы остановил время, создал заколдованный круг, из которого я до сих пор не могу выбраться. Я человек абсолютно другой, чем он, по характеру, по отношению к жизни, но должен жить в его доме вместе с Тамарой, в чем‑то повторяя его жизнь. А насчет работы она права, ей лучше вновь пойти в клинику. Мне тоже не стоит ходить без дела, вон сколько прошлогодней травы возле дома!"
Дорогин прошел к гаражу, который они с Тамарой никогда не закрывали на замок, разве что надолго уезжая. Распахнул ворота. Инструмент - грабли, лопаты - висели на кирпичной стене. Металлические части за зиму тронула ржавчина. Холодный черенок грабель остудил горячие ладони.
"Меняется сезон, меняется и инструмент, - усмехнулся Сергей. - Лопата для снега сменилась граблями, хотя сути это не изменило."
Сперва он работал с остервенением, пытаясь усталостью заглушить мысли. Он рвал прошлогоднюю траву вместе с землей, сгребая в невысокие кучи.
Мертвая трава среди живой - словно седина в волосах: сколько не разгребай, она все равно появится.
Поработав с полчаса, Дорогин вошел в ритм, никуда не спешил. Он уже успел очистить площадку перед домом, проход возле гаража. Пару раз выходила Тамара, но не решалась окликнуть Дорогина, понимая, что тот не просто сгребает траву, а ищет примирения с жизнью, примирения с самим собой.
Отворилась калитка въездных ворот, и старик Пантелеич вкатил в нее свой добитый, латаный–перелатаный велосипед. На багажнике, как всегда, запакованные в полотняную сумку стояли трехлитровая банка молока, литровая сметаны и неизменный прямоугольный брусок. Форма его никогда не менялась, менялась лишь суть: или, самодельный сыр, или масло. Пантелеич, как всегда, был нетороплив. Откатил велосипед в тень сарая, чтобы солнце не нагрело банки, вдохнул полной грудью.
- Вот ты смотри, - проговорил себе под нос старик - почти в самом городе дом стоит, а воздух здесь насколько чище! - и тут же закурил дешевую сигарету без фильтра. С неодобрением посмотрел на работающего Дорогина, который его еще не заметил, так был поглощен собой. - Сколько раз я им говорил, - покачал головой Пантелеич, - чтобы дурью не маялись. Если мне платят за то, что я за домом смотрю, так я и должен смотреть. Не хозяйское это дело - снег чистить, траву сгребать, листья жечь - это ж непорядок!
Пантелеич подошел к Дорогину и фамильярно хлопнул того по плечу.
- Здорово, Муму!
Сергей перевернул грабли зубьями кверху и с размаху вогнал в землю тонкий черенок. Вытер ладони о полу куртки и лишь после этого пожал Пантелеичу руку.
- Непорядок, говорю, у тебя, Муму, во дворе и в доме творится.
- Потому и за грабли взялся, - усмехнулся в ответ Дорогин.
- Ты, конечно, извини, что я тебя Муму называю, но сам виноват, приучил, когда немым прикидывался. Все Муму да Муму, и я за ними следом. А теперь, поди, один и остался, кто так тебя называет.
- Было бы странно, если бы меня так называла Тамара.
- Неправильно ты живешь, Муму. Мне деньги платишь, чтобы я за домом, за садом смотрел, а сам мою же работу и делаешь. Поднимешься ни свет ни заря, в шесть утра и за инструмент хватаешься.
Пантелеич попробовал забрать у Дорогина грабли, но тот отстранил его.
- Пантелеич, я же мужик, мне без работы никак нельзя.
- Придумал бы себе другую работу, а то мне жена уже сказала: наверное, они тебя из жалости при себе держат.
- Да ты что, Пантелеич, мы без тебя как без рук.
- Думаешь, мне ваши деньги нужны? Они, конечно, лишними никогда не бывают, но выжил бы. Живут же другие на пенсию. Все равно я их не трачу, а откладываю, - Пантелеич напоследок глубоко затянулся плоской сигаретой, та дотлела практически до пальцев, затем старательно растер окурок каблуком сапога - так, что и следа не осталось. - Я тебя, Муму, никогда до конца не понимал. С одной стороны, посмотришь, свой ты мужик в доску, что тебе ни говорю, все понимаешь. Пусть не со всем соглашаешься, но свой ты по рассуждениям. А живешь совсем по–другому. Тебя, Муму, ничто испортить не может, даже деньги.
- Пантелеич, хочешь помочь, так помогай,а нет так найди себе другую работу. Доску какую прибей или посмотри, где крыша течет.
- Доски, Муму, я уже все прибил и крышу местами подлатал. Это же только кажется, что дом сам по себе стоит. К нему месяца два не притронься и, считай, пропало.
Старик снял ватовку, старую, выцветшую, но чистую, бережно сложил ее и не повесил, не положил, а именно поставил на растрескавшийся верстак, прислонив к стенке сарая.
- Ну‑ка давай посмотрим, в ком из нас больше силы осталось.
- Конечно же, в тебе, Пантелеич.
- Я не дурную силу в виду имею, а ту, которая для работы нужна.
И старик, принеся из сарая вторые грабли, принялся прочесывать ими траву. Делал он это, казалось, не спеша, без видимых усилий, но Дорогин почувствовал, что за стариком ему трудно угнаться. Да и чище у него получалось, ни единой сухой травинки за граблями не оставалось. Пантелеич хитро посматривал на Дорогина из‑под седых насупленных бровей и даже не улыбался. Разрыв между ними становился все больше и больше.
Наконец Пантелеич добрался до самого забора и, в последний раз проведя граблями по траве, прислонил их к доскам.
- Вот так‑то, Муму, - сказал он, постучав сигаретой по загрубевшему ногтю, присел на корточки и закашлялся. - Ты, Муму, не дело делаешь, а спешишь. Не ты один такой, многие теперь так живут. А ты посмотри на шоссе, знак какой на нем висит? Правильно, выше шестидесяти ехать по нем нельзя. И все водители, кстати, о нем знают, а посмотрят, дорога, вроде, хорошая, милиции не видно, и жмут себе, кто сотню, кто девяносто, думают, что этим они себе жизнь удлиняют. А получается все наоборот. Кто спешит, тот нервный и издерганный, смотришь, раз - и сердце отключилось или инсульт хватил. Успевает тот, кто не спешит, а двигается верно и ровно, вот как я с граблями. И неважно, что ты делаешь, траву ли косишь, деньги ли зарабатываешь, политикой занимаешься… Нельзя жить в спешке, времени от этого все равно больше не станет. Как было двадцать четыре часа в сутках, так и останется. Ты, Муму, со мной согласен?
Дорогин пожал плечами. Рассуждения Пантелеича его удивили. Обычно тот говорил о вещах малозначимых, а тут принялся философствовать. Но возразить что‑нибудь Дорогин не мог, говорил Пантелеич вещи правильные. Сергей ловил себя на мысли, что сам думает так, хотя и живет по–другому.
"Руки у меня чешутся, - подумал Дорогин. - А спроси, чего? Разве мне плохо живется? Другие бы за мою теперешнюю жизнь отдали все, что имеют. Деньги есть, любимая женщина рядом, врагов у меня практически не осталось/Если надо, знакомые повсюду найдутся, и среди журналистов, и среди милиции, и среди уголовников- повсюду я человек уважаемый. А то, что прошлая жизнь у меня не сложилась… Так это же прошлая. Мне, считай, еще повезло, не одну, а две жизни прожил. Нет, - - тут же–остановил себя Дорогин, - вторую жизнь ты еще не прожил, ты ее только пытаешься нащупать во времени. И именно неопределенность тебя мучит."
- Так что, согласен ты со мной, Муму? -- как эхо, донеслись до Сергея слова старика.
- Согласен. Но жить так, как ты мне советуешь, Пантелеич, не умею. Хоть пять минут где‑нибудь сэкономил, и они уже мои.
- И что ты за эти пять минут сделаешь? - усмехнулся старик.
Дорогин забросил руки за голову, под рубашкой рельефно выступили мышцы.
- За пять минут, Пантелеич, можно сделать такое, о чем всю жизнь вспоминать будешь.
- Например?
- Можно женщину любимую поцеловать,..
- Это только если в первый раз, - вставил Пантелеич.
- Еще можно миллион в карты проиграть. Поставил на один кон все, что имел, и вмиг спустил.
- Это тоже событие запоминающееся, но ради него не стоит спешить.
- А можно и умереть.
Эти слова насторожили Пантелеича. Он покосился на Муму, не понимая, говорит тот серьезно или шутит.
- Вот–вот, это я тебе и втолковываю -- навстречу смерти спешить не стоит.
- Что‑то мы с тобой заговорились, - поежился Дорогин, почувствовав, как от слов о смерти мурашки побежали у него по спине. Кому, как не Сергею, было знать, что такое смерть. Он, считай, пережил ее дважды, знал, что значит распрощаться с жизнью.
- Ты моложе меня, -- сказал Пантелеич, - а о смерти больше моего думаешь. Неправильно получается. Тебе о женщинах думать надо, о том, что неплохо бы и детей завести.
- Думал уже, - мрачно заметил Дорогин.
- Плохо думал. Детей не думают, а делают, - старик плюнул под ноги и принялся за работу.
Слова Пантелеича о том, что неплохо было бы Сергею и Тамаре завести детей, не шли из головы.
"Вот же чертов Пантелеич, скажет, словно в душу залезет! - он с неодобрением посматривал на старика. -- Если бы она хотела детей, то первой бы сказала об этом. А почему я считаю, что тут должна решать женщина? Нет, со мной жить опасно, я, как магнит притягивает железо, притягиваю к себе неприятности. Больше рисковать жизнями родных и друзей я не хочу!"
На этот раз Дорогин умудрился обойти Пантелеича. Но тот и не расстроился по этому поводу. Он чуть раньше продемонстрировал свои рассуждения действием, подтвердил их правильность, теперь мог и расслабиться. Он и вел себя с Дорогиным довольно странно, если учесть, что был кем‑то вроде садовника и метрдотеля в одном лице. Его отношения с Муму, скорее, походили на дружбу, чем на отношения хозяина и наемного работника. Ну не могли так разговаривать между собой тот, кто платит деньги, и тот, кому платят.
Пантелеич же был уникальным человеком: умел разделять необходимость, деньги, еду и возвышенное. К возвышенному он относил задушевные разговоры и, конечно же, совместную выпивку.
- Если мы с тобой, Муму, так работать начнем, то через неделю в доме уже делать нечего будет, - предупредил Пантелеич, когда мужчины уже подбирались к забору, с другой стороны.
- В доме всегда дело найдется, - ответил Дорогин. - А не в доме, так можно с машиной повозиться, построить чего‑нибудь. А можно, например, на лужайке террасу соорудить и по вечерам в ней чай пить.
- Чтобы комары заели? - хмыкнул Пантелеич. - Не в Африке живешь. В нашем климате в лучшем случае дней двадцать наберется в году, когда можно на улице спокойно посидеть, без куртки и без шерстяных носков.
- Ты еще скажи, Пантелеич, без валенок!
- Не придумывай ты себе, Муму, всякие глупости. Мужик ты здоровый, потому и с ума сходишь,все думаешь, куда силу свою вбухать. Гири поднимать пробовал?
- Не помогает.
- Тогда и не знаю, что тебе посоветовать. Но взгляд у тебя, Муму, дурной стал. Сразу видно, сила из тебя прет, а приложить ее некуда. К сельской жизни ты не приучен, а то бы завел корову, свиней, огород, каждый бы день при деле был. А так, что толку в твоей лужайке? Траву косишь, сушишь, а потом сжигаешь. Разве это дело - сено жечь? Только время и силы переводишь.
Дорогин понимал, что переубеждать Пантелеича бесполезно, ему никогда не понять, что лужайка может быть красивой сама по себе, а не потому, что на ней пасутся коровы. Он точно знал, что отправь Пантелеича на отдых к морю, тот взвоет от безделья на второй же день, не просидит на пляже больше часа, а то и запьет от нечего делать.
- Ты не злись на меня, Муму, что я правду тебе говорю. Кто ее тебе еще скажет?
- Тамара… - неуверенно сказал Дорогин.
- Женщина? Ни за что. Она тебя жалеет" Время уже близилось к обеду, и мужчины, закончив работу, вернув инструмент в гараж, сели на самодельную лавочку за сараем покурить. В теле ощущалась приятная усталость. Солнце за весну еще не успело надоесть, и от него не хотелось прятаться, а наоборот, хотелось подставить под его лучи истосковавшееся за зиму по свежему воздуху и свету тело. Дорогин стащил рубашку через голову и развесил ее на посеревших за зиму досках, чтобы немного просохла после работы.
Пантелеич, лишь только спрятал грабли, тут же надел ватовку, хотя и невооруженным взглядом было видно, что ему жарко. Старик выкурил сигарету до половины, затем загрубевшими пальцами спокойно отделил уголек и растер его. Положил окурок на край лавки и, заговорщически посмотрел на Дорогина.
- Ну как, Муму, сделаем?
- Что?
Сергей не сразу понял. Пантелеич покачал головой, мол, какой недогадливый. Затем воровато огляделся, полез во внутренний карман ватовки и достал полбутылки водки. Горлышко было заткнуто бумажной пробкой. С этой же бутылкой он приходил и вчера, но тогда она была полной. Помногу Пантелеич никогда не пил и очень гордился тем, что умеет оставлять спиртное на завтра, а не выпивает все, что есть в наличии.
- Сделаем, Муму, понемногу?
- Можно и выпить, - согласился Дорогин.
- Ты первый.