По остывшим следам [Записки следователя Плетнева] - Владимир Плотников

Содержание:

• Скрепя сердце 1

• Экзамен 2

• Последняя надежда 3

• Нинель 6

• Парадокс 9

• Этот коварный "агдам" 11

• Венька-следопыт 12

• Подарок 13

• Белые колеса 14

• Кольцо с бриллиантами 26

• По остывшим следам 33

• Нулевой цикл 44

• Алиби 52

• Во сне и наяву 60

• Фотография 62

• Грех 64

По остывшим следам. Записки следователя Плетнева
Владимир Плотников

Владимир Михайлович Плотников родился в Ленинграде в 1928 году. Имеет высшее юридическое образование. В органах прокуратуры прослужил 30 лет, из них 22 года занимался следственной работой.

За заслуги в деле укрепления социалистической законности награжден орденом Красной Звезды.

Печатается впервые.

Скрепя сердце

Записывать наиболее интересные истории, с которыми мне как следователю приходилось сталкиваться в процессе работы, я стал по настоянию моего университетского приятеля Теодора Борина. Мы встречались в его тесной, заваленной книгами квартирке, и всякий раз, наслушавшись моих рассказов, Теодор спрашивал:

- Ты ведешь дневник? Нет? Зря. Пойми: в твоих историях - частичка нашей жизни, нашей эпохи.

Мне было не до дневников. Мои мысли были заняты только работой.

- Если ты не в состоянии вести дневник, - настойчиво твердил приятель, - записывай хотя бы самые интересные события. Потом эти записи пригодятся.

- Кому и зачем? - отговаривался я.

- Кому? Тебе самому. - Лицо Теодора расплывалось в улыбке. - Уйдешь на заслуженный отдых - писать начнешь. Живой материал под рукой будет. Ну а если своих способностей не хватит - другому отдашь.

Долбил, долбил мой приятель в одну точку и добился-таки своего: я начал вести эти записи.

Как-то рассказал ему о краже ящика с импортным янтарем из грузовой машины на шоссе Москва - Ленинград и о всех передрягах, которые выпали на мою долю во время расследования преступления. А помотаться мне тогда пришлось много, особенно по Новгородчине, и людей повидать разных… Выслушав меня, Теодор воскликнул:

- Готовая повесть! Хватит, дорогой, кота за хвост тянуть. Садись и пиши, как рассказывал, пока все свежо в памяти.

И я засел. Засел за первое в жизни литературное произведение! Я писал его урывками, по ночам, по выходным дням и во время отпуска. Через несколько месяцев отдал рукопись знакомой машинистке и стал ждать того момента, когда получу ее в уже отпечатанном виде. Машинистка позвонила две недели спустя, сказала, что работу выполнила, и мы договорились встретиться в метро. Помню, как волновался я, получая из ее рук увесистый, завернутый в газету пакет: ведь она была моим первым читателем! Превозмогая охвативший меня страх, я робко спросил:

- Ну как?

И услышал в ответ:

- Интересно. Накрутили вы здорово…

Я почувствовал себя самым счастливым человеком на свете, мне захотелось расцеловать мою добрую фею.

- Да и написали вы грамотно, - продолжала она. - Я нашла только две ошибки… В одном месте вы вспоминаете композитора Аренского. Такого не было. Был Аронский. Он в нашем кинотеатре с джаз-ансамблем выступал. Но вы не волнуйтесь, я поправила эту ошибку…

- А вторая? - спросил я, чувствуя, как улыбка каменеет на моем лице.

- Вторая подальше… У вас было написано: "Скрепя сердце, я выехал в Пролетарку…"

- Ну и что же? - перебил я ее и через секунду узнал, что в Пролетарку выехал не скрепя сердце, а скрипя им…

- Для двухсот страниц это мелочь, - похвалила меня фея.

Дома, прочитав машинописный текст, я нашел в нем около трехсот, мягко говоря, опечаток. Чтобы исправить их в пяти экземплярах, мне предстояло сделать полторы тысячи подчисток.

Я чертыхался несколько вечеров подряд, орудуя попеременно то резинкой, то бритвой, и, когда с окончанием этой работы ко мне вернулось хорошее настроение, показал повесть жене.

- Нашел забаву… - сказала она. - Почитаю, когда опубликуют…

Но все-таки взяла рукопись и ушла с ней в спальню. Подождав минут пятнадцать, я заглянул туда и увидел, что жена мирно спит, а повесть покоится на полу у ее изголовья.

На следующий день к нам заехала сватья - человек эрудированный и воспитанный. Узнав о том, что я занялся литературным трудом, она отнеслась к этому с большим интересом. Три часа, пока она читала повесть, я томился в ожидании ее авторитетного мнения. Наконец она вернула мне рукопись и сказала:

- Очень хорошо! Но знаете, чего в ней не хватает? Собаки… В том месте, где вы ночью въезжаете в маленькую, глухую деревушку…

Сватья уставилась на меня своими черными непроницаемыми глазами, а я не знал, что ей ответить: по тону она говорила вроде бы серьезно, но по смыслу - как будто смеялась надо мной… И только вспомнив ее высказывания о том, что для нормального воспитания нашего общего, только что родившегося внука в доме необходимо иметь большую породистую собаку, я понял, что это замечание следует воспринимать всерьез, и обещал подумать над ним.

Итак, сватья в целом неплохо отозвалась о моем сочинении. Теперь мне было важно узнать мнение о нем Теодора, моего главного критика.

Когда я пришел к нему, он усадил меня на диван, подал несколько новых книг и углубился в чтение повести. Теодор читал ее не торопясь, бережно откладывая в сторону страницу за страницей, а когда кончил, протер носовым платком очки, крякнул и с полной уверенностью в справедливости своих слов изрек:

- Неплохо, совсем неплохо. Читается на одном дыхании. Хочется даже еще раз перечитать, а это что-то да значит! Только красок маловато… Возьми, к примеру, лысину своего начальника Чижова. Ее ты видел чаще, чем свою. Вот и напиши, какая она, какого цвета, блестит ли, сохранились ли на ней хоть какие-нибудь остатки растительности… Или посмотри, как ты описываешь восход солнца в Новгороде. Бесцветно! А ведь там, за красными стенами кремля, высятся белоснежные храмы, сверкает золотой купол Софийского собора, и все это на фоне бездонного голубого неба!.. Какая гамма красок! Где она у тебя? В литературном произведении люди, природа должны смотреться…

Разве мог я не поверить своему приятелю, не прислушаться к его словам? Конечно, нет. А к сватьиным? Тоже. Я добавил в повесть красок, ввел в число действующих лиц собаку, исключил во избежание путаницы как Аренского, так и Аронского, и вновь отнес рукопись машинистке, попросив ее печатать все так, как есть, со всеми моими ошибками. Через месяц я перечитал повесть, и мне показалось, что она написана не мною, не новичком, а кем-то другим, возможно даже профессионалом!

Будучи, однако, человеком осторожным, я принял решение не торопиться и узнать сначала мнение кого-либо из литераторов. Перебирая в памяти всех своих знакомых, близких и дальних родственников, я вспомнил об Афанасии Клюквине, муже моей племянницы. Эта кандидатура показалась мне подходящей не только потому, что Клюквин был опытным газетным работником, но и потому, что родился он на Новгородчине и, по моим расчетам, не мог остаться равнодушным к описаниям дорогих для него мест.

Я созвонился с племянницей, отвез ей рукопись и через некоторое время, узнав, что Афанасий прочитал ее, поехал к ним домой. Супруги встретили меня приветливо. Вначале показали урожай, снятый со своего огорода, потом угостили своей отварной картошкой, своими солеными огурчиками и грибками, напоили чаем с вареньем из своей черной смородины. Все у них было свое… Мы говорили о природе и о погоде, о политике и сельском хозяйстве - словом, обо всем, но только не о том, ради чего я приехал. Когда темы для разговоров были исчерпаны и Афанасий громко, не стесняясь, зевнул, я спросил у него:

- Ну как повесть? Понравилась?

Муж племянницы кисло посмотрел на меня и, поборов очередной приступ зевоты, ответил:

- Откровенно говоря - нет. Не хотел тебя расстраивать, потому и молчал. Развел ты, понимаешь, бодягу, столько бумаги испортил. А хватило бы одной фразы: тогда-то на шоссе Москва - Ленинград был украден ящик с янтарем, в настоящее время воры установлены и преданы суду. Все! Если вот так оголить суть происшествия, то возникнет вопрос - стоит ли вообще говорить о нем. Бывают ведь кражи и похлеще, но это не значит, что о них надо повести писать…

- Я согласна с Афоней, - поддержала мужа моя племянница. - Сейчас модно писать так: проблема - решение, проблема - решение. Понимаешь? А у тебя, прости меня, дядюшка, ни того, ни другого…

- Жена в вопросах моды разбирается лучше меня, - скучно пошутил Афоня. - Я целиком полагаюсь на ее вкус. Если же говорить серьезно, то на прощание напомню тебе слова одного классика: "Можешь не писать? Не пиши".

Клюквин вяло пожал мою руку и ушел в спальню. Пока я одевался, племянница пыталась успокоить меня:

- Не переживай. Афанасий бывает резок, но человек он честный. Когда-то тоже пробовал писать, ему дали такой же совет, и он бросил. Сколько воды с тех пор утекло! Теперь возможностей стало вроде бы больше, а вот не пишет…

Племянница не понимала, что добивает меня. Приехав домой, я сжег свою первую повесть. На следующий день я сообщил об этом Теодору и услышал в ответ:

- Чудак! Нашел кого слушать - газетчика! Повесть сжег, так хоть записи вести продолжай. Верь: не пропадет твой скорбный труд!

И вновь, скрепя сердце, я принялся записывать все, что казалось мне интересным.

Экзамен

Однажды на учебных сборах следователей мне было предложено поделиться опытом расследования запутанного уголовного дела. Я выступил, ответил на вопросы, и вдруг кто-то из моих молодых коллег попросил рассказать о трудностях, с которыми мне пришлось столкнуться в самом начале следственной работы. Просьба эта была неожиданной, необыкновенной, она воскресила в памяти историю, сыгравшую в моей жизни немаловажную роль, и я поведал о ней моим слушателям…

В конце сороковых годов, будучи студентом Университета, я проходил практику в следственном отделе Управления Краснознаменной ленинградской милиции, размещавшегося тогда в левом крыле здания Главного штаба на Дворцовой площади. Собственно, практика уже заканчивалась. Я мог со спокойной совестью записать в свой отчет участие в многочисленных следственных действиях, которые по многотомному хозяйственному делу проводил мой наставник - старший следователь Катков, однако без самостоятельного расследования хотя бы одного дела программа практики все равно считалась бы невыполненной.

Много раз я напоминал об этом Каткову, а тот все отмахивался: "Потом, потом, сейчас некогда. Большое дело за месяц не кончишь, а на маленькое двух-трех дней хватит". Тянул, тянул и дотянул. Когда от месяца нашей совместной работы оставалось всего три дня, я сказал наставнику, что не уйду домой, пока не получу возможность выполнить требования программы полностью. Такая постановка вопроса возымела действие. Катков пообещал подобрать что-нибудь попроще и куда-то исчез.

Через некоторое время он появился, бросил на стол несколько сколотых скрепкой листков, сел, закурил и сказал:

- Меня вызывают в Москву на пару дней. Вот тебе свежее дело. Вчера на рынке задержали старуху. Промышляла шитьем и продажей детских пальтишек без разрешения финансовых органов. Изъято четыре штуки, одно продала. Допроси ее, покупателя, понятых, возьми характеристику в жилконторе, предъяви обвинение и строчи обвинительное заключение. Приеду - отправим в суд. Не забудь машинку забрать и смотри - не мудрствуй лукаво! Дело ясное, я бы его за три часа прихлопнул, а у тебя в запасе три дня. Вот так, - он провел ребром ладони по шее, - хватит. Что? Трусишь? - улыбнулся. - Не трусь… Или я зря тебя натаскивал? Действуй, как учили. Понял?

Каждое его слово я воспринимал как закон… Месяц назад, когда состоялось наше знакомство, Катков показался мне недалеким, сухим, грубоватым человеком, но, поездив с ним на внезапные утренние обыски, присмотревшись, как он вел допросы и работал с документами, я изменил свое мнение. Катков все делал четко, экономно, напористо и целеустремленно. Иногда он, правда, спешил и в спешке мог рубануть, как говорится, сплеча, но кто виноват в том, что при огромной нагрузке ему приходилось решать непредвиденные задачи, преодолевать непредусмотренные трудности и укладываться все в те же, предусмотренные законом, сжатые сроки? Словом, когда я познакомился с Катковым поближе, он стал для меня почти богом, следственным богом, конечно.

Теперь этот бог сидел передо мной, давая указания. Немолодой, скуластый, пронзительно голубоглазый, он был облачен в синий, затертый до блеска, готовый треснуть по швам костюм и белую рубашку, перехваченную по вороту черным галстуком. У него, бывшего фронтовика, не было высшего юридического образования, но отсутствие диплома компенсировал опыт, накопленный за несколько лет тяжелейшей работы.

- И еще один совет, - сказал на прощание бог. - Если старуха начнет крутить, не церемонься. Состав преступления налицо, возьми санкцию на арест и в тюрьму. Там быстро опомнится!

Я тут же познакомился с делом, набросал план расследования и, перед тем как уйти домой, направил к Солда-тенковой (так именовали старуху) милиционера с повесткой.

Утром она пришла, тихо приблизилась к столу, подала паспорт. Это была невысокая, сутулая женщина с одутловатым, изрезанным морщинами лицом, одетая совсем не по-летнему: в теплый головной платок, зеленый прорезиненный плащ и суконные боты. Выглядела она лет на шестьдесят, хотя в действительности ей только что исполнилось сорок четыре.

Окинув ее взглядом, я подумал: "Прибедняется! У самой, небось, все простыни в комоде хрустящими червонцами переложены!" - заполнил анкетную часть протокола и пошел в наступление:

- На допросе вы обязаны говорить только правду и ничего не скрывать. Вам это понятно?!

- Понятно… - ответила Солдатенкова.

- Ваша судьба зависит от вас самой. Начнете вилять, путать - чего вы добьетесь? Только раскаяние может смягчить вашу вину!

Старуха молча перебирала ручки хозяйственной сумки, поглядывая то на меня, то на портрет Дзержинского, висевший над моей головой.

- Не забывайте о том, что вы взяты с поличным, - напомнил я ей. - Рассказывайте, как и когда вы стали заниматься кустарным промыслом, было ли у вас разрешение, где брали материал, какой барыш имели? И не тяните время, все равно придется отвечать!

Солдатенкова по-прежнему молчала. Я решил ускорить развитие событий, вытащил из-под стола сверток с вещественными доказательствами и начал его разворачивать: "Ничего, сейчас заговоришь!" Старуха заерзала на стуле, на ее лице появилась и тут же исчезла виноватая улыбка, глаза вдруг стали стеклянными, голова упала на грудь, а тело обмякло. Я испугался, схватил Солдатенкову за плечи, чтобы удержать от падения, и в этот момент в кабинет заглянул один из сослуживцев Каткова. Оценив обстановку, он сбегал за нашатырем, вызвал "скорую", открыл окно. Через несколько секунд Солдатенкова пришла в себя.

- Извините… Я доставила вам беспокойство, - едва слышно сказала она. - Не ожидала, что схватит здесь…

Потом появился врач. Он оказал ей необходимую помощь и объявил:

- Нужно госпитализировать…

Я не знал, что ему ответить: все мои планы рушились, мне казалось, что сйасти их у戥не удастся. Видя мое замешательство, врач подошел к телефонному аппарату и стал вызывать санитарный транспорт. Старуха поначалу отнеслась к этому безразлично, но вскоре сочувственно, да, именно сочувственно, посмотрела на меня и сказала нам обоим:

- Не надо… Бесполезно… Отпустите домой… отдышусь немного… там видно будет…

Когда Солдатенкова ушла, я приступил к осмотру пальтишек. Их вид показался мне странным: из черного, грубого материала, во многих местах потертые, с непомерно большими пуговицами, нашитыми на заштопанные петли, они никак не походили на вещи, которые могли стать предметом купли-продажи.

- Сделаны из перелицованного старья, - сказала одна из присутствовавших при осмотре женщин, - и к тому же человеком, никогда не занимавшимся шитьем. Сомневаюсь, чтобы кто-нибудь купил такое пальто для ребенка…

Протокол осмотра вещественных доказательств получился длинным и нудным. Зачитывая его понятым, я думал о том, что расследование помимо моей воли пошло совсем в ином, непредвиденном направлении, что, не будь дела, я, наверное, не стал бы тратить бумагу на описание всего этого убожества, вернул бы старухе тряпки и извинился перед ней.

Вместе с тем я знал: жалость - плохой советчик, а первые впечатления - не основа для каких-либо выводов. Ведь не мог же Катков, с его опытом, допустить ошибку! Значит, надо копнуть поглубже. Старуха, возможно, занималась шитьем и раньше, и не исключено, что она не такая уж бедная, какой представляется. Не сделать ли у нее перед повторным допросом обыск? Машинку-то все равно надо изымать…

Вечером я получил санкцию у прокурора, а с началом рабочего дня поехал на Лиговку, где жила Солдатенкова.

К моему появлению она отнеслась спокойно, пригласила вместе с понятыми в комнату и, прочитав постановление, сказала:

- Пожалуйста, обыскивайте…

Я разъяснил присутствовавшим их права и обязанности и осмотрелся. В центре комнаты стоял покрытый клеенкой стол с четырьмя венскими стульями, к правой стене примыкала железная кровать, застланная старым солдатским одеялом, а к левой - тумбочка с посудой, старомодный платяной шкаф и табуретка, на которой я сразу заметил потемневшую от времени зингеровскую швейную машинку.

- Прошу выдать деньги и ценности, материал, крой, готовые изделия! - потребовал я.

Солдатенкова подошла к двери, подняла с пола сумку, ту самую, с которой была на допросе, достала из нее довольно пухлый кошелек и вытряхнула на стол его содержимое: связку ключей и два рубля с мелочью…

- Все мои сбережения, - не без иронии заявила она. - Если нужно, берите…

Понятые, сосредоточенно наблюдавшие за моими действиями, переглянулись.

- Сядьте у окна и не отходите от него, пока не закончится обыск, - сказал я старухе и двинулся вдоль левой стены.

Я осмотрел стол с посудой, заглянул в платяной шкаф. В нем на перекладине висели: зеленый прорезиненный плащ, поношенное демисезонное пальто, старенькая шерстяная кофта, две юбки и платье. Внизу, в ящи*ке, лежали стопки пожелтевших от времени простыней, наволочек и нательного белья, а под ними - допотопный сплюснутый ридикюль с документами.