Опустошенный, задыхающийся Андрей опустился, где стоял, – на оркестровой площадке, глазами выискивая Мороза.
– Андрюшенька, что?! – его принялась трясти подбежавшая Альбина. Проследила за направлением взгляда. – Все хорошо, успокойся! Жив! Нашелся врач. Удар скользящий. Просто сильно ударился головой. Сейчас перебинтуют и перенесем в номер.
Морозу и впрямь повезло – прыжок оказался столь резок, что нож лишь скользнул по ребрам. И теперь, затянутый в бинты, он с удовольствием принимал соболезнования от хорошеньких женщин и поглаживал головку Марюси. Не в силах успокоиться, та подрагивала, устроившись подле.
Через полтора часа приехала опергруппа Пригородного райотдела во главе с замначальника, приятелем Тальвинского.
– Кучно отстрелялись, – оценил тот, пока подручные собирали необходимые объяснения. – Этого, с заточкой, в реанимацию увезли, остальных с переломами. Между прочим, все как один – под наркотой.
– Слышал я о тебе, – с усмешкой, за которой плохо скрывалось восхищение, подошел он к Морозу. – Вижу – не преувеличивали. Одного не пойму: как это ты при твоей реакции позволил этому ошпаренному ножичком себя достать?
– Рук не хватило, – скромно признал Мороз.
И тогда Тальвинский окончательно понял механику происшедшего: не имея времени отвести от него удар, Мороз просто в полете подставил грудь.
Боясь, что другие увидят навернувшиеся слезы, он вышел на воздух.
В звездном, бархатом нависшем над Волгой небе почудилась ему скрытая угроза. Нервы стали ни к черту.
22.
Через два дня по турбазе со скоростью пожара распространился слух, что в стране происходит что-то неладное: на экранах телевизоров вместо сверстанной сетки затанцевали маленькие лебеди, – испытанный символ грядущих мрачных перемен.
Выступление по телевидению членов ГКЧП смотрели, не переговариваясь. Даже не умолкающая обычно Марюська, глядя на сведенные скулы оправившегося Мороза, притихла за тумбочкой, не напоминая о себе.
– Вот и отперестраивались, – вид у Тальвинского был подавленный.
– М-да, недолго музыка играла, – Мороз залез в шкаф, выудил припасенную аварийную бутылочку водки, зубами вскрыл пробку:
– Ну, мальчики-девочки, за несбывшиеся надежды.
– И что ж теперь будет? – Альбина сделалась задумчивой..
– А то же, что перед тем семьдесят лет было, – Тальвинский зло проглотил полстакана.
– Только для начала малек постреляют, – уточнил, допивая свою порцию, Мороз.
При упоминании о стрельбе Альбина всполошилась:
– Так вам же срочно на службу надо! Наверняка казарменное положение объявили.
– А вот это черта с два! – Тальвинский с чувством ударил себя по сгибу локтя, и смешливая Марюся фыркнула. – У меня отпуск. И, пока не увижу официального письменного предписания, ни одна сволота меня отсюда не выковырнет.
– Но ты же начальник!
– По счастью, уже нет. Так что отсижусь – хоть морду в грязи не перепачкаю.
– А я б поехал, – к удивлению Тальвинского, Мороз мечтательно прикрыл глаза. – А чего? Собрал бы ребят из угрозыска и предложил – на поезд и в Москву. Чего там у них есть? Верховный Совет РСФСР?.. Во, туда. Берите нас на подмогу. Подураковали бы на славу!
– Тьфу на тебя, дурака! – Альбина выглянула в коридор, убедилась, что поблизости никого нет, и плотно прикрыла дверь.
– И то, граф, умерьте свои порывы, – поддержал невесту Тальвинский. – И приколы припрячь подальше. Теперь подобные шуточки дорогого стоить будут.
– А чего? Я без дураков рванул бы.
– Куда?! – взъярившийся Тальвинский ткнул его кулаком в перевязанную грудь, отчего Мороз поморщился. Спохватившийся Тальвинский извиняющеся потрепал его по плечу и перешел на шепот. – И, главное, к кому? Ельцин? Так его, можешь не сомневаться, первым арестовали, еще до того как нам с тобой эти рожи с экрана показали. И весь Верховный Совет или в Бутырках, или сидят пишут слезные покаяния.
– А если вдруг нет?
– А если нет, значит!.. Да просто не может быть, потому что не может быть никогда. Это ж очевидно, как ленинское – "почта, телеграф, телефон". Кстати, телевидение первым блокировали. Так что!..
– Вас понял: не суетись под клиентом и получай удовольствие. Как скажете, шеф.
И Виталий Мороз продолжил получать удовольствие. Единственно – сменил съемную тактику. Теперь он брал женщин на скорбь. С безысходным лицом подсаживался к разморенной отдыхающей и мрачно бросал в никуда:
– Вот ведь какие дела. Только-только глоток свободы вдохнули. И – нате вам: заполучили скандальчик!
После чего, устроившись бок о бок, принимался скорбеть.
– Слушай, ты в самом деле имеешь совесть?! – Тальвинский глушил потрясение коньяком из турбазовского кафе.
– Да. Но – при себе не ношу.
– Страну заново опустили. А ему – смехуечки!
– Есть конструктивные предложения, шеф? – Мороз с некоторой надеждой присмотрелся к смешавшемуся Тальвинскому. – Вот то-то и оно.
– А ведь Виталик прав. В самом деле, Андрей, что ты на себя вселенскую скорбь напустил? – с неожиданной горячностью вмешалась Альбина. Мрачное пьянство жениха начало ее сильно беспокоить. – Что собственно произошло? И вам-то лично чем хуже, что вернется порядок? Или это не вы мечтали очистить страну от ворья? А теперь, когда нашлись люди, взявшие на себя мужество решить все за вас, вы уж и на попятный!
– Ты в самом деле так думаешь или потому что – папа? – Андрей перехватил озадаченный взгляд Мороза.
– И поэтому тоже. Я только что была на почте. Звонила отцу.
– Помнится, вы с ним как будто три года как не разговариваете.
– Бывают, Андрюшенька, дни, когда семейные дрязги должны отступать. Отец, кстати, очень бодр. Собрал обком. Направили в адрес ГКЧП приветственную телеграмму. Ждут с минуты на минуту ареста Ельцина. ( при последней фразе Мороз, дотоле, вроде, безучастный, встрепенулся). Его тронул мой звонок. Я сказала ему о тебе. О нас с тобой. Он считает, что ты обязан немедленно вернуться на работу, собрать сотрудников и заявить свою позицию, Андрей. Сейчас это для тебя важно, как никогда. Лучшего случая стать для наших своим и не придумаешь.
Андрей плеснул еще коньяку, усмешливо, через стакан, вгляделся в подозрительно притихшего Мороза:
– Что же это все время получается, что я кому-то должен? Обойдемся без дешевых эффектов. Захочет твой папенька признать, так пусть признает таким как есть. Без поклонцев.
– Как знаешь, – с сухостью отреагировала Альбина. – Ты куда собрался?
– Прогуляюсь.
Андрей шагал по поскрипывающему вечернему пирсу, к которому подгребали последние прогулочные лодки, отрешенный и от человеческих голосов, и от плеска остывающей реки. На краю присел, спустив ноги в вялую волну.
Снисходительная к нему судьба в очередной, и, наверное, последний раз протянула руку. Можно сказать, намекающе подмигнула. В стране произошел откат, и иллюзий относительно последующих событий он не испытывал. Сам был частицей тяжелой отлаженной системы, способной в одночачье подавить любую смуту, как грозовой ливень легко прибивает к асфальту резвящуюся на солнце пыль. Как-то мимоходом вспомнился Чекин, поспешивший соскочить с подножки.
Переворота есть факт, увы, свершившийся. И именно так и придется его принимать. А значит, жить по прежним правилам, по которым в ближайшее же время – в том он не сомневался – начнут выявлять, осуждать, одобрять. И в сущности Альбина права. В такой ситуации нет выбора: лучше быть с теми, кто бьет, чем среди избиваемых. "Или – все-таки есть?!" Андрей встрепенулся: тяжкие раздумья выплеснулись внезапным, самого его испугавшим решением.
Возле корпуса стояла белая администраторская "Волга" – директор собирался в город.
– До центра подбросите?
Андрей подбежал к крыльцу корпуса, на котором сидела Альбина с книгой в руках. Вот уж третий месяц она одолевала "Преступление и наказание". Мороза поблизости не было.
– Аля! Я срочно уезжаю в отдел.
– Решился-таки! – Альбина поднялась поцеловать спешащего жениха. – Вот и умница. А то я уж, признаться, бояться стала. Ты ж такой шебутной! – Решился! А что в самом деле? – он повертел томик Достоевского. – Тварь я дрожащая или все-таки – право имею?
– А как же Виталий? Найти?
– Не стоит. Сам разгребусь.
– Если что, не стесняйся, обращайся прямо к папе. Он поможет.
– Это вряд ли, – непонятно хмыкнул Тальвинский.
Дверца захлопнулась. Машина споро взяла с места.
23.
– Товарищ подполковник! За время дежурства… – Чесноков недоуменно вскочил.
– Где личный состав?
– Так… по плану. Недавно последние разошлись. Опергруппа на ужине.
Стало быть, чрезвычайное положение не объявлялось.
– А зам?
– С полчаса уехал.
– Срочно поднимайте отдел по тревоге!
– Так это?.. А зам ваш, он в курсе?.. В смысле – вы ж вроде как в отпуске.
– Ему я сам позвоню. Начинайте прозванивать цепочки. Засекаю время.
– Есть! – жесткий тон и привычка повиноваться лишили Чеснокова выбора.
Переодетый в висевшую в шкафу форму, Андрей уселся за стол. Вслушиваясь в нарастающий гул голосов, механически отставлял на подоконник какие-то статуэтки, блокнотики, – зам осваивался в начальственном кабинете всерьез и надолго.
Затем вытащил несколько чистых листов и принялся набрасывать текст, – ситуация выглядела слишком серьезной, чтоб полагаться на импровизацию.
Один за другим появлялись в кабинете начальники подразделений, недоуменно здоровались, рассаживались, шепотом делясь предположениями. Андрей скрытно присмотрелся. Напряженно просчитывал ситуацию пунцовый, как всегда в конце дня, начальник розыска, нервно тасовал какие-то свои пожарные акты Малютин, мышонком посапывал вконец облезший начальник ОБХСС Марешко, накряжилась начальник паспортного стола ширококостная Зотова. В воздухе витали заторможенность и – страх. Страх особого свойства – боялись, что сейчас их подымут и бросят куда-нибудь на патрулирования или – хуже того – на разгон демонстраций. Правда, о демонстрациях протеста в городе никто пока не слыхивал.
Многих и вовсе не было. Завтра наверняка притащат какие-нибудь больничные. Но причина неявки просматривалась предельно ясно. И это не был врачебный диагноз.
Тальвинский нажал на кнопку селектора:
– Чесноков! Сколько?
– Пока семьдесят процентов личного состава. Многие даже еще до дому не добрались.
– Всех в Ленкомнату.
Андрей поднялся, подняв тем и подчиненных:
– Ну что, отцы-командиры, тронулись?
– Куда только? – пробормотал Марешко. И – вздрогнул оттого, что его услышали.
Сидя, единственный, в президиуме, Тальвинский оглядывал сгрудившихся в Ленинской комнате сотрудников. Посапывали возле батарей, вяло переговариваясь, "старики", сдержанно резвился по стенам молодняк. Галушкин торжествующе потряхивал свежей "Правдой" перед инспектором по разрешительной системе. Тот скорбно кивал, не забывая исподтишка поглаживать по коленке новенькую паспортистку. За исключением радостно возбужденного Галушкина, на остальных лежала печать все той же опасливой озабоченности.
Андрей оперся ладонями о стол. И еще прежде, чем начал он подниматься, вялое оживление стихло, так что из дежурной части донесся голос Чеснокова, возбужденно докладывавшего кому-то по телефону об объявленной тревоге.
– В Управу стучит, – определил Малютин, почему-то испытующе поглядев на Тальвинского.
Выжидать более было нельзя.
– Товарищи! – пророкотал Андрей. – Тревога, как верно догадался начальник госпожнадзора, объявлена по моей личной инициативе. Вы знаете, я в отпуске и мог бы спокойно отсидеться в смутные эти, будем называть вещи своими именами, дни. Не скрою, закрадывалась такая мыслишка. Но – грош нам цена, если годы перестройки и гласности, приучившие к свободе, не научили главному – свободу эту надо отстаивать. А не ждать, когда, даст Бог, кто-то сделает это за нас. А мы пока отсидимся. Так не выйдет! На роковом переломе истории каждый должен проявить себя. В этой комнате сию минуту нет командиров и нет подчиненных. Каждый может и должен принять свое решение. Страшно?! – прозорливо обвел он глазами взбудораженных, ошалело переглядывающихся людей. – И мне поначалу страшновато сделалось. Подумалось – все! Откат! Опять, стало быть, станем оловянными солдатиками, опять начнем сжирать друг друга на партсобраниях. А потом знаете что вспомнил? Не поверите! "Тараканище" Чуковского.
Послышались вялые смешки.
– Именно что! Так вот ГКЧП хваленый и есть этот самый жуткий тараканище. Так что, испугаемся и – по углам, по щелям? И – какими глазами потом посмотрим на наших детушек, которых сегодня готовы из трусости отдать на ужин?
– Хорош тараканище! – хмыкнули из задних рядов. – В Москве-то, говорят, танки. И Верховный Совет РСФСР арестован.
– Враки! – пресек смуту Тальвинский. – Был бы арестован, не было б танков. Да и давно б сообщили!
– Андрей Иванович, – помрачневшая от необходимости противиться начальству Зотова, жена полковника КГБ, поднялась со стула. – Я что-то не пойму, о чем мы здесь говорим. Какова позиция руководства Управления?
Вопрос оказался по существу – зал вновь притих.
– Нет позиции! – стараясь выглядеть убедительным, отрубил Тальвинский. Хотя вполне возможно, и даже скорее всего, что робкое управленческое руководство поспешило вслед за обкомом отрапортовать о неизменной преданности новой власти.
Судя по скептическим лицам, это же предположили и другие.
– Но это не значит, что ее не должно быть у нас! – с новой силой обрушился на слушателей Андрей. – Сейчас каждый человек, каждый шаг может…
– Что предлагаете? – хмуро перебил Малютин.
– Я подготовил текст обращения к Верховному Совету РСФСР о готовности сотрудников отдела выполнять только указания Верховного Совета – от имени законно избранного президента СССР.
Вышедший из повиновения зал теперь откровенно бурлил страстями. Вскочил и, вновь размахивая "Правдой", яростно прокричал что-то Галушкин. Но за общим криком голос его не был слышен.
– Повторяю! Вопрос выбора – дело совести каждого! – могучий бас Тальвинского покрыл гвалт. – Предлагаю только подумать, что завтра, когда путч будет подавлен…
Зал примолк.
– А он будет подавлен! Так вот каждого спросят: "Что ты сделал для защиты демократии? И можно ли тебе доверять дальше?". Я первым ставлю подпись.
Он демонстративно достал авторучку и, размашисто черканув по бумаге, откинулся с отрешенным видом:
– Желающих – прошу!
Безмятежность его была обманчива. Через прищуренные веки Андрей не всматривался – вгрызался глазами в собравшихся, пытаясь определить настроение. А настроение было не ахти. На начальника райотдела посматривали с сочувствием. Но это было опасливое сочувствие здоровых пока людей к человеку, пораженному смертельным и заразным вирусом. Кто-то, стараясь делать это незаметно, принялся потихоньку передвигаться к двери.
– Я полагаю, Андрей Иванович прав, – прошелестело сзади. И, к всеобщему изумлению, поднялся тихонький робкий Марешко. – Когда-то, да надо перестать бояться. Я подписываю.
– У меня это… соседка сегодня в Москву ездила за продуктами. Говорят, что Верховный Совет РСФСР и впрямь собрался и потребовал освободить Горбачева, – вроде в никуда поделились последней, обнадеживающей новостью из задних рядов.
– Точно! И мне сеструха звонила! – послышалось из угла. – Эх, была – не была!
К столу президиума потянулся ручеек. В комнате загалдели. Гомону добавляли подписавшие – теперь уже они подстрекали остальных.
– Ну, Андрей Иванович, подвели вы нас под монастырь, – над подписным листом склонился Муравьев. – Так всем отделом и загремим по этапу.
Не удержавшись, Андрей озорно подмигнул. Свершилось: следом за лидером выстроилось отделение госавтоинспекции.
23.
Углубившись в себя, Виталий Мороз шел по длинному корпусному коридору. Тяжелые чувства не оставляли его. После стремительного отъезда Тальвинского утром сорвалась следом и обеспокоенная Альбина, прихватив по просьбе Мороза упиравшуюся Марюську.
Но – странное дело – оставшись владельцем огромадных площадей, Мороз резко поумерил свои сексуальные порывы. Душа саднила и кровоточила. Не то чтоб он был в полном восторге от того, что происходило вокруг последние годы. Особенностью Мороза было то, что он не принимал или не отвергал что-то вообще. Всякое явление связывалось для него с кем-то конкретным. События двухлетней давности, когда он, еще молокосос, узнал про разоренное братство котовцев, а потом у него на глазах погиб замечательный парень Колька Лисицкий, поселили в нем тлеющую, но неистребимую ненависть к Паниной и всем, кто в той истории был с ней связан.
"Твоя проблема, Виташа, – ты не умеешь абстрагироваться, – не раз в сердцах пенял ему Тальвинский. – Нельзя возненавидеть на всю жизнь. Вообще нельзя признавать или отвергать что-то раз и навсегда. Меняется вокруг мир, меняются люди. А ты в них, новых, продолжаешь видеть то, чего, может быть, давно нет".
Мороз выслушивал. Но – не верил. То есть то, что люди меняются, – что тут спорить. Но не верил, что может измениться сущность.
И потому, что бы ни случалось, Тальвинский оставался старшим его другом, на плечо и ум которого всегда охотно опирался. Панина же – врагом. Сейчас, правда, недоступным. Но рано или поздно она проявит себя. И тогда он, Мороз, будет готов довершить то, чего не успел подсеченный в прыжке Лисицкий.
Если другие, вокруг него, пребывали до сих пор в эйфории от происходящих в стране перемен, Мороз, равнодушный к пустым для него словам о демократии и перестройке, не жаловал свое продажное время, потому что оно оказалось временем Паниной.
Но было одно, что его устраивало, – возможность говорить, что думает, и делать, что хочется. Без этого своенравный Мороз попросту зачах бы.
" И зачахну ", – вспоминал он о совершенном перевороте. В отличие от Тальвинского, он не видел разницы между теми, кого охраняют, и теми, кто охраняет.
Сейчас, впрочем, навязчивые эти мысли хоть и докучали Морозу, но несколько приглушенно. Как слякоть на улице – неприятно, но что тут изменишь? Полчаса назад к нему подошла сдобная " мамочка", отдыхавшая с ребенком, но без мужа, и шепотом передала, что, так и быть, заглянет к нему ненадолго в гости. Ухлестывать за ней Виталий принялся неделю назад ( " еще по ту сторону ГКЧП"). Но до сих пор она стойко отбивалась от его посягательств. И вот теперь, вероятно, истомленная солнцем, решилась.
Обрадованный Мороз спешил по корпусному коридору к себе в комнату прибраться к приходу гостьи. Напористые, смутно знакомые звуки стали просачиваться к нему через двери номеров. По радио выступал какой-то оратор. Может, оттого, что голос был странно, невозможно для этих дней бодр и энергичен, Мороз прислушался. И – застыл, боясь скрипом шагов спугнуть чудесное наваждение. Этого не могло быть. Просто, как говорит шеф, по определению. Но это был голос Ельцина. Напористо выступающего перед аудиторией Ельцина.