* * *
Переехав овраг и быструю речушку, Джон оказался в поле, по которому шла дорога с глубокими колеями, полными черной воды. Еще пара километров, и на взгорке дом Инги, одноэтажной, с мансардой и застекленной верандой. Вокруг разрослись невысокие деревца с крючковатыми тонкими ветками. Она здесь, – решил Джон, когда увидел над трубой струйку дыма. Дальше, по другую сторону холма – еще несколько домов, кажется, необитаемых зимой. Джон прошел через калитку, по узкой расчищенной от снега тропке, поднялся на крыльцо и постучал. Инга открыла быстро, будто ждала его. Молча кивнула, распахнула дверь:
– Ну, проходи, раз приехал.
Внутри дом был почти точной копией городской квартиры Инги. Современная мебель, копии картин русской авангардной живописи двадцатых годов. Только нет бара, занимающего целую стену, а вместо декоративного камина – настоящий. Хозяйка в простом платье, бледная, с гладко причесанными волосами, выглядела так, будто только сегодня очнулась после долгой болезни.
Она села к столу и стала смотреть в дальний угол.
– Наверное, я сволочь? – сказала она.
– Я был в квартире Томаса. Вот твои драгоценности.
Он положил на стол носовой платок и развязал узелок.
– Да, наверное, я сволочь, – сказала Инга и потрогала пальцем золотой браслетик. – Наверное, за эти годы мы все стали сволочами. Иначе быть не могло. При такой сволочной жизни.
Джону не хотелось садиться, заводить долгий разговор, задавать вопросы, отвечать на них. Ему не хотелось выслушивать и принимать соболезнования, шевелить языком, не хотелось ни о чем думать. Он стоял возле стола, переминаясь с ноги на ногу, им владело чувство неловкости и смущения, будто он случайно подсмотрел что-то очень личное, запретное, чего не должен видеть. Хотелось повернуться и уйти.
– Почему? – спросил он. – Я только хотел узнать: почему?
– А мне не хотелось умирать, – Инга вытряхнула на стол драгоценности, взяла платок и прижала к глазам. – Ко мне пришли два парня. И подробно объяснили, что я должна сказать на суде. Еще они сказали: не волнуйся, твоему любовнику дадут всего один-два года. Такой пустяк, что разговора не стоит. Я ответила, что за пару синяков, которые получили эти пьяные придурки из ресторана, тюрьмы не дают. Они ответили, что один из потерпевших жив только по недоразумению. "Завтра он умрет", – сказал один из парней. Они ушли. Потерпевший умер. Я выступила на суде. Том получил полтора года. Да, наверное я сволочь…
– Ты их запомнила?
– Обычные мужчины, лет под сорок. Хорошо одеты. И вежливые. Ездят на светлой машине. Кажется, иностранной.
– Ты не выдумала этих парней?
– Нет. Они настоящие. Они такие настоящие, что когда их вспоминаю… Мне снова страшно.
– Ты должна была позвонить мне и все рассказать.
– Мне было страшно и хотелось жить. Я была зла на себя. На свою трусость, на свое малодушие. Я пришла к тебе, устроила эту сцену из-за камешков. Все, теперь уходи. Не хочу тебя видеть. Лучше уходи.
Он вышел из дома, постоял на крыльце, разглядывая пустое снежное поле, темную полосу хвойного леса и лохматые облака у горизонта. Он предполагал, что может услышать именно эти слова или что-то похожее. И все равно приехал.
Он не стал возвращаться домой, переночевал в съемной квартире у трех вокзалов. Как всегда, здесь было тихо, а застоявшийся воздух пропах пылью и нафталином. Джон полил кактус на подоконнике, устроился у телевизора, выпил чашку кофе без кофеина и съел пару галет с вареньем. Он провел наедине с самим собой длинный скучный вечер.
Глава 26
Телефон зазвонил после полуночи. Джон включил лампу и сел на кровати. Голос брата доносился издалека, в трубке потрескивало что-то похожее на электрические разряды, иногда последние слова повторяло эхо, будто он звонил не из колонии, а из волшебной пещеры. Скороговоркой Том выпалил, что денег на телефон у него осталось немного, возможно этот разговор, – последний. Если Джон как-то не исхитрится передать деньги, впрочем, теперь это уже не получится… Возможно, со временем, если не будет замечаний по работе, Тому разрешат раз в месяц звонить на волю легально, из телефона автомата. Но это еще когда будет…
– Жаль, что я потерял большие деньги, – сказал Том. – Но мне последнее время страшно не везло. Во всем. Луис будет тяжело без меня и… Но я звоню не для того, чтобы жаловаться на жизнь. Я хотел чтобы ты знал. Мне жаль, что я влез в это дерьмо и тебя затащил. Я никогда не рассказывал, чем я занимаюсь в банке.
Затихли электрические разряды, стало лучше слышно, голос брата сделался ближе. Том говорил быстро, будто боялся, что трубку вырвут из рук, тогда он не успеет всего сказать. Он сбивался, перескакивая с одного на другое, но общий смысл был понятен. Львов принимал у сомнительных клиентов деньги, наличными. Принимал мешками, сумками, чемоданами. Совершал две-три четыре транзакции внутри России, и превращал грязные деньги в чистые.
Но грязных денег в России слишком много. И где их хранить? Найти укромное место и закопать в земле? Набить матрас деньгами и проспать на нем остаток жизни? Никто из клиентов русским банкам не доверял. А вкладывать деньги в здешний рынок, в акции и облигации, – это уж совсем для дураков. Все клиенты хотели одного: иметь счета за границей, в надежном банке, в стране, где их доллары не конфискует правительство. Желательно там, где налогов нет или почти нет. Или стремились вложить наличные в иностранные активы.
Но русские банкиры плохо знают западные финансовые рынки. Как туда заходить, с кем можно иметь дело, чтобы не нарваться на неприятности, – вот вопрос. Львову был нужен человек, который бы мог заниматься этой работой: пристраивать деньги клиентов в Швейцарии или на Каймановых островах, размещать в инвестиционных фондах. Эту работу выполнял Том. С одной стороны, в этой деятельности не было ничего противозаконного. Никто не запрещает вывести из страны сотню миллионов долларов и вложить их в ценные бумаги с высокой доходностью. С другой стороны, – от этих денег пахло дерьмом и кровью. Обладатели крупных состояний – сплошь люди сомнительные, часто с уголовным прошлым, теневые дельцы или хуже того – торговцы живым товаром и наркотиками.
Том получал высокую зарплату, премиальные, разные бонусы и был доволен жизнью, до поры до времени и ни о чем плохом не думал. Да, это была хорошая жизнь. Разъезды по европейским столицам, лучшие гостиницы, лучшая еда и развлечения. Да и в Москве жизнь переливалась через край, кружилась, словно праздничная карусель: новые выставки, новые рестораны, театральные премьеры, светские львы и львицы, богема, обществом которой Томас всегда дорожил. Он свел знакомство с известными артистами, художниками…
Но однажды что-то щелкнуло, и карусель стала крутиться не так быстро, огни померкли, а толстые бумажники похудели. Разошлись слухи, что пассивы банка в разы превышают активы, грядет большая проверка, махинации и воровство нельзя будет скрыть, даже за очень большие взятки. Но Львов не предпринял усилий, чтобы спасти тонущий корабль. Наверное, он понимал, что все кончено. И поспешил вывести за границу те деньги, что в последний момент украл у вкладчиков и тех организаций, счета которых он обслуживал.
В течении последнего года все шло к концу. Банк по существу превратился в банкрота, но огласки удавалось избежать. А Том верил, что так может продолжаться еще и год, и два… Львов выберется даже из самой безвыходной ситуации, у него связи на самом верху, ему не дадут утонуть. Том не хотел вникать в проблемы банка. Он без конца мотался за границу, неделями жил в Европе, возвращался в Москву и снова уезжал. Это была хорошая работа, веселая и приятная жизнь, много денег. Том поплатился за легкомыслие.
Три месяца назад Львов сказал, что есть возможность хорошо заработать, одному бизнесмену, весьма известному в России человеку, срочно нужны, – всего на два месяца, – деньги для инвестиций, а в банк он обращаться не хочет, чтобы не афишировать сделку. Все абсолютно честно и законно, – доход двадцать пять процентов от вложенной суммы. Том уже не слишком удачно инвестировал деньги, – и много потерял. На этот раз, – он верил Львову, – риска никакого.
Деньги предназначались совладельцу банка Полю Лурье, для личных нужд. Лурье, это был порядочный и очень обеспеченный человек. В банке он появлялся редко, в текущих делах участия почти не принимал, но он оставался крупнейшим акционером МРКБ и целого ряда крупных фирм, например ювелирного дома "Корона". Поэтому Том с легким сердцем перевел на счет бизнесмена пять миллионов долларов и получил вексель ювелирного дома "Корона" со сроком погашения три месяца.
Через месяц Лурье и его жена, были убиты в московской квартире. Сейфы, где хранились наличные и ценности, а также банковские счета убитого, в том числе счет ювелирного дома "Корона", оказались пустыми, а из кредиторов выстроилась очередь. Они надеются получить копейки, когда будет распродано имущество Лурье.
Львов сказал, что очень сожалеет, что Том потерял деньги, мало того, Львов считает что сам некоторым образом виноват в понесенных убытках. Его банк безвозмездно возместит Тому некоторую часть потерянных денег, скажем, полтора миллиона из пяти. Но не сейчас, а месяца через три-четыре… Это были пустые обещания, Львов не думал возвращать ни копейки.
– Я звоню не для того, чтобы рассказать тебе историю моей глупости, – опять стало хуже слышно, появились помехи и вместе с ними эхо, металлическим голосом повторявшее последние слова брата. – Хотел сказать, чтобы ты уезжал и не возвращался. Меня ты отсюда не вытащишь. Уезжай.
– Уезжай, – повторило эхо. – Уезжай…
– Были времена, когда ты мне помогал, – сказал Джон. – Помнишь в школе, когда меня донимали мальчишки из старшего класса? Ты был старшим братом и чувствовал ответственность за меня. А теперь я в долгу перед тобой. Мне хочется отплатить хоть чем-то малым.
– Детство и юность кончились. Ты мне ничего не должен.
– Но я хотел еще побыть здесь какое-то время. Остались дела. Надо встретиться с Моисеевым. Ну, чтобы он договорился по поводу твоей работы на зоне. Есть возможность устроить тебя в библиотеку.
– Моисеев не на нашей стороне, держись от него подальше. А я не хочу каких-то особых условий. Сейчас речь не обо мне. Прошу тебя: уезжай. Я же знаю твой характер. Ты не поможешь мне, но себя погубишь.
– Погубишь, – повторило металлическое эхо. – Погубишь…
Джон встал на ноги, он хотел что-то ответить, но какая-то сила удавкой сжала горло. Он усилием сглотнул слюну и выдавил из себя:
– Черт… Я пока ничего не успел сделать. Разве что – помог тебе расстаться с последними деньгами. Но я вот что хочу сказать. Я кое-что отложил на черный день. У меня не было больших трат в Москве, но была большая зарплата и премии. Конечно, мне очень далеко до твоих заработков, но все же… Томас, ты меня слышишь?
Ответом было молчание. Джон пошел на кухню, напился воды, сел за стол, долго ждал звонка и смотрел в стену неподвижным взглядом, но телефон не зазвонил.
Глава 27
Два дня Джон потратил, чтобы снять со стен, упаковать в бумагу и сложить в картонные коробки африканские маски. Всего получилось девятнадцать больших тяжелых коробок, еще три были наполнены носильными вещами и книгами. К вечеру приехали два человека из фирмы, занимающейся международными перевозками. Они проверили, правильно ли заполнены документы, получили деньги и вынесли груз.
Джон сварил кофе и сел на кухне. Теперь, без масок, развешенных по стенам, квартира выглядела иначе, – стало пусто, исчезла теплота, человеческий уют, получилось нечто похожее на офис. Джон пил кофе и думал, что билет на самолет, заказан на субботу, значит, у него в запасе не так много времени, чтобы закруглить все московские дела. Он взял ручку и накарябал на газете имена людей, с которыми надо увидеться или поговорить по телефону, сказать последнее "прощай". Список получился не слишком длинным. Все руководство банка и люди, связанные с Юрием Львовом куда-то разбежались, попрятались, а с теми людьми, кто остался в Москве, встречаться и разговаривать почему-то не хотелось.
Джон протянул руку к кофейнику, но тут зазвонил телефон. Голос адвоката Олега Моисеева был как-то по особенному взволнованным.
– Джон, послушай. Есть важная новость. Мне трудно говорить. Я человек, которые не способен, просто физические не способен, сообщать неприятные известия. Для этого нужен кто-то другой. Парень с толстой шкурой. Мне всегда достается все дерьмо, а в придачу к нему большая ложка, черт побери. Никуда от этого не деться. Вот и в этот раз…
– Не тяни, – Джон почувствовал, как вдруг напряглись все мышцы тела, будто он готовился поднять что-то тяжелое. – Ну, выкладывай…
– Только держи себя в руках. В колонии у меня знакомый офицер, заместитель начальника, майор Виктор Шпагин. Ну, он иногда помогает, ты понимаешь… Может организовать свидание или устроить человека на хорошую работу. Черт, я не о том говорю. Не знаю, с чего начать.
– Что случилось с Томом?
– Дело в том, что твой брат… Понимаешь, мне очень трудно сообщить тебе это…
Чашка выпала из рук на кафельный пол, обрызгав брюки, упала и разлетелась на кусочки. Джон резко поднялся, оттолкнув высокий табурет с металлической спинкой. Тот качнулся, но чудом устоял. Моисеев молчал, собираясь с силами. Затем выпалил:
– Том погиб вчера днем. А сегодня мне позвонил этот парень, ну, знакомый офицер. Этого не полагается, это против правил. В таких случаях администрация колонии присылает родственникам покойного бумагу. Дескать, такой-то умер в результате… И все. Но этот знакомый, он позвонил. Взял на себя ответственность…
– Говори, что там произошло.
Джону снова захотелось сесть, потому что ноги перестали держать. Он отошел к противоположной стене, к дивану, упал на него. Он не чувствовал ничего, ни боли, ни желания разрыдаться, только где-то в груди, в том месте где минуту назад билось сердце вдруг стало холодно и пусто.
– Поверь, я не знаю подробностей. И офицер не мог всего сказать по телефону. Это ведь зона, там слушают разговоры… Ясно одно: это был какой-то несчастный случай на производственной территории. Твоего брата временно направили на работу в столярную мастерскую. И там что-то случилось, такое бывает. Наверняка это был несчастный случай на производстве. Попался неисправный станок или автопогрузчиком могло зацепить… Все подробности мы будем знать позже.
– Заезжай за мной, – сказал Джон. – Мы поедем туда прямо сейчас.
– Этого нельзя, нас никуда не пустят. С нами никто не станет разговаривать.
– Ты все устроишь так, что нас пустят. И с нами поговорят. Понял меня?
– Ну, хорошо. Я постараюсь что-нибудь сделать. Я свяжусь со Шпагиным, но не знаю, что из этого выйдет. Он пошлет меня подальше. Открытым текстом – и весь разговор.
* * *
Был поздний вечер, когда Моисеев перезвонил и сказал, что скоро приедет. Обо всем удалось договориться, Шпагин уделит им время, хотя по закону не должен этого делать. Но это такой человек, добрейший, золотой души. Джон спустился вниз, было холодно, валил снег. Надо было вернуться и надеть другую куртку, потеплее.
Но он не замечал этого холода и снега, он пребывал в состоянии нервного возбуждения, когда не можешь ни о чем думать, а надо только двигаться и двигаться. Он расхаживая взад-вперед под горящим фонарем, разговаривая сам с собой, жестикулировал, и со стороны был похож на душевнобольного. Какая-то женщина появилась из темноты, глянула ему в лицо и, испугавшись, шарахнулась в сторону. Моисеев приехал с большим опозданием. Сегодня он был на другой машине, с другим водителем.
Ночью во время снегопада город опустел, они промчались по полупустым улицам, очутились на загородном шоссе. Ехали молча, только изредка перебрасывались короткими репликами. Моисеева клонило в сон, он клевал носом. Иногда наливал кофе из термоса и снова клевал носом. Дорога была дальняя и тяжелая. Под утро въехали в какой-то провинциальный городишко. И снова потянулись поля, занесенные снегом, перелески, над ними черное, без звезд небо. Водитель слушал радио и молчал.
Когда небо на востоке сделалось темно-серым, и облака разрезала полоса тусклого света, снова оказались в каком-то городе. Теперь были видны низкие дома, занесенные снегом, пустые улицы и темный абрис церковной колокольни. Еще через полтора часа, миновав деревню, застроенную кособокими бедными домами, утонувшими в снегу по самые окна, машина остановилась.
– Мы не слишком рано? – Джон посмотрел на часы: шесть тридцать.
– Тут встают до света, – ответил Моисеев.
Подхватив портфель, он вылез и пропал из виду. Джон побродил вокруг машины. Слева от дороги ровное снежное поле, а на горизонте какая-то деревенька с покосившимися заборами и черными домиками, похожими на головешки. Справа насколько хватает глаз восьмиметровый забор из струганных досок, крашеных в зеленый цвет, по верху которого нитки колючей проволоки, торчит труба, пускающая ядовито-желтый дым.
Посередине забора двухэтажное здание из светлого силикатного кирпича, железные ворота, рядом другое здание, одноэтажное, окнами на дорогу. Возле его крыльца в ряд стоит несколько женщин. Видно, стоят давно, может, со вчерашнего вечера. Фигуры облеплены снегом и неподвижны, никто не разговаривает. Одна женщина, в длинном пальто, замотанная платком обернулась, бросила пустой мертвый взгляд на машину и Джона, больше никто не посмотрел. Что-то загудело, ворота раздвинулись, выполз военный грузовик с брезентовым тентом, медленно проехал мимо.
Слышен собачий лай и далекие человеческие голоса. Джон не успел замерзнуть, как на крыльце маленького дома, возле которого стояли женщины, появился Моисеев и поманил рукой. Вошли в жарко натопленное помещение, навстречу вышел человек в валенках, солдатской шапке и светлом тулупе, с дыркой на плече, будто большая собака прыгнула, чтобы перегрызть горло, но не дотянулась, только вырвала зубами клок. Человек прошептал что-то на ухо Моисееву.
В дальнем конце помещения сидели два солдата в шинелях, державшие на коленях автоматы. Человек в тулупе, не обыскав Джона, даже не спросив документы, приказал следовать за ним. Вышли с другой стороны дома. За первым забором стоял второй забор, но не из досок – бетонные столбы и колючая проволока, натянутая между ними, видны какие-то постройки, похожие на старые коровники, с крошечными окошками, но без дверей.
Вдоль тропинки по обе стороны опять столбы и натянутая колючая проволока. Вошли на крыльцо кирпичного дома, внутри просторная комната, ряды деревянных скамеек, а на стене белое полотно киноэкрана. Встали у окна, забранного решеткой.