Не успела Ника открыть рот, как Вадик ударил её кулаком в лицо. Она упала на пол. Муж схватил её за длинные волосы и стал таскать по полу, отчаянно матерясь. — Я…, - всхлипывала она. — Все не так… Тебя… Ты… Тебя дезинформировали… — Все так! — завопил Вадик. — Мне в Томск ещё две недели назад звонил Тынчеров, которому все рассказал сам Рыльцев. У него же никто не снимается без постели, никто, это известно всем… И всем известно, что он половой извращенец, известно, что он творит со своими любовницами, чтобы удовлетворить свою похоть… Знаю я некоторые подробности его похождений. Но от тебя я такого не ожидал… Шалава, паршивая шалава, я убью тебя!!!
Обезумевший Вадик стал бить её, валявшуюся на полу, ногами. Боясь, что он убьет её, Ника выскочила на улицу. Было поздно, и никто её не заметил. Она взяла такси и поехала к подруге Наташе. — Ты должна пойти в милицию, — твердо заявила Наташа, увидев подругу в таком истерзанном виде. — Никуда я не пойду, — покачала головой Ника. — Я люблю его. А он меня. Он поверил наговорам. И я дура, я должна была посоветоваться с ним, прежде чем давать согласие на съемки у Рыльцева. Моя вина, и я получила по заслугам. А он поверит и простит меня… Хотя меня и не за что прощать. Я боялась, что он меня убьет и его посадят, только поэтому и приехала к тебе… И все… Постели мне, я умоюсь и пойду спать… Хорошо, что Лени нет дома.
… Дальнейшее происходило настолько быстро, что теперь представляется каким-то кошмарным фарсом…
Через два дня Ника привела себя в порядок и поехала домой мириться с любимым мужем. Шел девятый час вечера. Она открыла ключом дверь. В квартире стояла тишина, и она показалась Нике зловещей. — Вадик, ты дома? — крикнула она и услышала в спальне некое шевеление.
Заподозрив худое, она ногой открыла дверь. Там, в постели, под одеялом замерли две фигуры… Ника подошла и сдернула одеяло. Голый Вадик, голая молодая девка… Оба вытаращив глаза, молча глядели на нее…
… Дальнейшее она помнит плохо. Словно в тумане, она бросилась на кухню, схватила острый нож, вернулась в спальню. В это время девица как раз вскочила с кровати.
— Ника, это тебе расплата за твою измену! — воскликнул фальцетом смертельно побледневший Вадик, робко поднимающийся с постели. А Ника, с налитыми кровью глазами молча всадила нож под сердце своей сопернице. Раздался душераздирающий крик, и та упала на пол. Фонтаном хлынула кровь. Вадик вскочил, издал какой-то непонятный звук и тут же грохнулся в обморок. А Ника так и стояла, опустив руки и так же молча глядела на двоих, лежащих на полу. А затем подошла к телефону и набрала «0–2». Милиция приехала быстро.
Коренастый белобрысый старший лейтенант мрачно поглядел на сидящую в оцепенении на полу Нику. — Ох, попала ты…, - только и сумел произнести он.
С бригадой был врач. Он констатировал смерть жертвы.
— Вы понимаете, что будете немедленно задержаны? — спросил старший лейтенант. — Да…, - пролепетала Ника, тупо глядя на свою окровавленную жертву. — А как же… А как же… Аленушка? — вдруг пришло ей в голову, до неё дошло, что она сделала, и она разразилась рыданиями. Старший лейтенант только пожал плечами. — Раньше надо было думать… Убийство… Статья сто третья Уголовного Кодекса. Пригласите понятых…
Вскоре привели двух понятых — соседа из квартиры напротив вежливого пожилого человека и соседку снизу Люсю, работающую продавщицей в гастрономе. Ника знала, что Люся безумная поклонница Навроцкого, что она влюблена в него, а, скорее всего, в прошлом его любовница. Когда Навроцкий женился на Нике, Люся возненавидела её лютой ненавистью, никогда не здоровалась, бросала на удачливую соперницу суровые взгляды. И вот… Когда Люся поняла, что тут произошло, глаза её озарились свирепой радостью. Доигралась, курва? — прошипела она. — Ничего, теперь тебе мало не покажется… — Что это вы так? — поинтересовался старший лейтенант. — А то, что эта провинциальная шлюха, дешевая актриска окрутила доверчивого Вадима Петровича, родила неизвестно от кого дочь, которую он считал своей, а недавно её пригласил сниматься в кино режиссер Рыльцев, который, как всем известно, никого так просто к себе не приглашает… Я читала в газете, что она будет сниматься у него в главной роли… Я слышала, какой был у них на днях скандал, я внизу живу, только глухой не услышит… Вадим Петрович, скорее всего, избил её и выгнал вон. И естественно, решил забыться с кем-то… — Она взглянула на окровавленный труп. — А эта копила злобу и решила отомстить… Так что, пишите, пишите, я буду свидетельницей, это не случайное убийство… Это все продумано, спланировано… — Она, однако, сама вызвала милицию, — возразил старший лейтенант. — А кишка оказалась тонка, думала, так просто человека зарезать, ан нет… Убила и испугалась, решила выдать все за всякое там состояние аффекта, тому подобное… Но есть свидетели, дорогая моя, я есть… Я покажу, я докажу… — Вы, я вижу, женщина в юриспруденции грамотная, — заметил старший лейтенант. — А мой отец работал в милиции. Капитан Салабаев, не слышали?
Как ни странно, но старший лейтенант слышал эту фамилию. Капитан Салабаев был арестован за избиения подследственных и впоследствии зарезан кем-то в зоне…
— Ладно, — вздохнул он, не отвечая на вопрос. — Разберемся… Пока распишитесь вот в этом протоколе… А нам пора ехать… Собирайтесь, приказал он Нике.
— Я готова, — одними губами прошептала она. — Только… Если можно, я позвоню… Свекрови… — Звоните, — разрешил старший лейтенант.
Ника набрала номер свекрови. Вадик продолжал лежать на полу с закрытыми глазами без движения. Врач сунул ему в нос нашатырь, и он дернулся, обезумевшими глазами обвел комнату, поглядел и на Нику. — Зинаида Андреевна! — крикнула в трубку Ника. — Как там Аленушка? — Ника? — басом проговорила свекровь. — Тебя ещё интересует и это? А я полагала, что ты теперь вся в других проблемах, высокого искусства, например, в виде фильмов господина Рыльцева, — с бесконечным презрением проговорила она. — А Аленушка в порядке, у меня всегда все в порядке… И мы побеспокоимся о том, чтобы такая шлюха, как ты никогда её больше не увидела…
Вдруг Навроцкий вскочил с места, бросился к Нике, вырвал у неё трубку и заорал в нее:
— Мама!!! Мама!!! Эта паскуда совершила убийство!!! Только что, здесь… У нас дома… Она ножом зарезала… ну… одну мою знакомую… — А черт бы побрал ваш развратный творческий мир! — ответила мать и швырнула трубку.
Нику вывели из квартиры и повели вниз по лестнице. Приоткрывались двери, и любопытные глаза глядели на нее… Сзади её обкладывала последними словами Люся, с ужасом, молча смотрел на происходящее пожилой сосед.
Впавшую в состояние прострации Нику сначала отвезли в местное отделение и заперли в камере.
Там, в маленьком бетонном мешке, на нарах уже лежала какая-то корявая баба и курила папиросу.
— За что тебя? — спросила она, когда за Никой захлопнулась тяжелая дверь.
Ника хотела ответить, но какой-то комок стоял в горле, и она не могла произнести ни слова.
— Чего молчишь? — встрепенулась корявая. — Когда я спрашиваю, твое дело отвечать, падла молодая…
Нике стало страшно. Она поняла, что попала в другой мир, из которого, возможно, и не выберется никогда… — Говори! — подскочила к ней корявая и схватила за длинные белокурые волосы. — Со мной молчать опасно… Я Сазониха, не слыхала, подлюка? — Отстаньте от меня, — жалобным голоском пролепетала Ника, что вызвало гомерический хохот корявой Сазонихи. Та подсела к ней и стала гладить её по белокурым волосам. — А красивая ты, однако… Голосок такой… Ладно, сойдемся… Вдвоем веселее будет… Кожа белая, гладкая, сытенькая ты, откормленная… А волосы какие, какие у тебя волосы, обалдеть…
Ее татуированная ладонь легла на колени Нике, потом поползла выше… Сазониха сладострастно зашипела… — Ночью, ночью поговорим, красоточка… Славно будет, деточка, сладко… Я любить умею… Кайфы поимеешь, сладкая, никто ещё не жаловался…
Отошла и легла на свои нары, снова закурила. А Ника на своем месте дрожала от ужаса, предчувствуя недоброе… Как же переменчива человеческая жизнь…
Вскоре Нику повели на первый допрос.
Ее допрашивал усталый мрачный следователь Полосухин. Допрос длился недолго, Полосухину все было ясно… — Вам, гражданка Лемберг Вероника Сергеевна, будет предъявлено обвинение по статье сто третьей Уголовного Кодекса РСФСР. Умышленное убийство. По этой статье предусматривается лишение свободы от трех до десяти лет… — Лучше бы меня расстреляли, прошептала Ника. — Я убила человека, и должна ответить за убийство своей жизнью…
— Законы не обсуждаются, а выполняются, гражданка Лемберг, — усталым голосом проговорил Полосухин. — По этой статье высшая мера не предусмотрена… И не говорите так, в вашем деле много нюансов. Возможно, вы получите и предельно малый срок…
— Три года — тоже не три дня, — тихо произнесла Ника. — Так ведь, сами понимаете, не за кражу яблок задержаны, — усмехнулся Полосухин.
Поняв, что предыдущая жизнь для неё закончена, и по-видимому, навсегда, вдруг сумела собраться и взять себя в руки… К тому же она вспомнила, что актриса. «Буду играть роль», — твердо решила для себя она. «Новую роль…»
Первым опытом новой роли для неё стало избиение в кровь ночью суровой Сазонихи. Когда та полезла к ней своими грязными пальцами, Ника вспомнила уроки китайской борьбы, которые ей преподал ещё отец, служивший в десантных войсках. Она, преодолевая чувство омерзения, ткнула пальцем в луженое горло Сазонихи, и та с хрипом загремела на бетонный пол. Надзирательница избила Нику и перевела её в другую, свободную камеру. Через два дня ей было предъявлено обвинение по сто третьей статье Уголовного Кодекса, и её перевели в переполненную камеру женской тюрьмы…
Испытания продолжались. Почему-то никому не пришлась по душе эта стройная красивая белокурая тридцатилетняя женщина. Над ней пытались издеваться и в СИЗО. В первый же день произошла драка, при которой Ника выбила зубы одной уголовнице. Ее отправили в холодный сырой карцер, где продержали на хлебе и воде трое суток. Однако, когда её вернули в камеру, издевательства и домогательства прекратились. С ней никто не разговаривал, её оставили в покое…
Поскольку дело было совершенно очевидное, следствие велось недолго. И хоть следователь Полосухин в принципе симпатизировал незадачливой убийце, свидетельница Люся постаралась представить дело именно умышленным убийством, и Вероника Лемберг была в ноябре 1981 года по статье сто третьей приговорена к восьми годам заключения в колонии усиленного режима.
Ника была поражена, с каким усердием топил её и муж, Вадим Навроцкий. Усилиями его, его матери, свидетельницы Люськи и письменными показаниями режиссера Рыльцева Лемберг была представлена злобной, неуравновешенной, мстительной особой, способной на тяжкое преступление. Пострадавшая, гражданка Жанна Кошкина, двадцати трех лет, работала в торговой сети и имела множество друзей и влиятельных родственников. Это тоже сыграло не на руку Веронике.
Приговор Ника выслушала спокойно, с презрением глядя на суетящегося и кусающего губы Навроцкого. — Это беззаконно! — крикнул адвокат Рыжиков, который добивался для Ники статьи сто четвертой за убийство, совершенное в состоянии сильного душевного волнения, предусматривающей наказание в виде исправительных работ до двух лет… Но Ника не верила в справедливость, ей даже не хотелось справедливости, ей хотелось, чтобы было как можно хуже… И получился почти максимум… — Я немедленно подаю апелляцию в вышестоящую инстанцию… — Радуйся, Навроцкий! — крикнула из-за решетки Ника, на запястьях которой застегивались наручники. — Погулять тебе покруче!
Зал шумел и гудел. И Ника понимала, что большинство присутствующих настроено против нее. Картина преступления представлялась довольно очевидной. Экстравагантная актриска, жена модного актера в порыве ревности зарезала молодую красивую девушку, продавщицу, человека, так сказать, социально близкого, из самой толщи народной. Конечно, о Навроцком тоже говорили не самые лучшие слова — как-никак было очевидно, что жена застукала его в самый пикантный момент… Но убить!!! Зарезать ножом!!! К тому же и сама шлюха… Прокурор непременно настаивал на этом… Кровожадная, беспринципная шлюха, жена человека тоже непорядочного… Оба вели развратный образ жизни, изменяли друг другу напропалую… И вот результат…
И он сумел доказать судьям, что Вероника Лемберг убила Жанну Кошкину преднамеренно. Ни о каком душевном волнении со стороны такой особы речи быть не могло. Кинорежиссер Рыльцев дал письменные витиеватые показания, в которых не то, чтобы признавался, но и не отрицал, что сожительствовал с актрисой Лемберг, и именно поэтому она получила главную роль в его новом фильме. В пользу этого говорило то, что после той пощечины, полученной им, он не снял её с роли, и через месяц группа должна была выехать в Пятигорск, где должны были сниматься натурные съемки фильма.
Безусловную поддержку обвинению оказал и Вадим Навроцкий. Не то, чтобы ему было очень жалко убитую любовницу, а, скорее всего, ему было жалко самого себя. Он, популярный киноактер, стал свидетелем кровавой расправы, а вернее — участником кровавого фарса, устроенного его безумной женой. И поэтому он охотно давал на следствии показания против своей жены, характеризуя её примерно так же, как и Рыльцев. Когда же начался суд, он пошел на попятную, ему, как всякому слабому человеку, было стыдно глядеть в глаза Нике, и он всяческими способами увиливал от явки в суд. Ему слали повестки, но он не являлся, ударившись в глубокий запой. Но властная мать заставила его все же явиться в суд. Там, стараясь не встречаться взглядом с Никой в клетке, он давал путаные невразумительные показания… И вот приговор, статья сто третья и восемь лет тюремного заключения…
Когда огласили приговор, ему стало не по себе. Только тогда он понял, на что обрек любящую его жену, мать своего ребенка…
Конвоиры увели Нику из зала суда. Народ продолжал шуметь и обсуждать ситуацию.
Родителей Ники в зале суда не было. Дело в том, что от переживаний у её отца полковника Лемберга случился инсульт, и мать вынуждена была остаться с ним в городе Пушкине под Ленинградом.
«Время разбрасывать камни, время собирать камни», — проговорила Ника и закурила сигарету. Пришло время и Рыльцеву и Навроцкому ответить за те страшные восемь лет, которые она провела в заключении… Ника верила в Бога, она считала, что именно Бог спас её в застенках, спас от расправ грубых озверелых баб, спас от зверства тупых злобных вертухаев, подарил ей новых друзей, которые помогали ей за решеткой, собирались помочь и теперь… Но окончательно в существовании Бога она уверилась несколько позже… И была настолько поражена роковому стечению обстоятельств, что это полностью переменило не только её дальнейшую жизнь, но и всю её саму…
6
— Филипп Игнатович? — раздался в телефонной трубке вежливый мужской голос.
— Да, это я, — ответил Филипп. — А вы кто?
— Боюсь, что мое имя вам ровным счетом ничего не скажет, — ответил голос, и только теперь Филипп понял, что это о н и. Он не ожидал такого вежливого приветливого голоса от н и х, ждал грубости, угроз, а тут… И от этого ему стало очень страшно. — Нам надо встретиться в спокойной обстановке и переговорить о некоторых вопросах, Филипп Игнатович. Когда? — пролепетал Филипп. — А когда вам удобно? У вас как со временем? Например, завтра, часиков в десять вечера… Освободитесь к этому времени? Вы уже закончите свою работу? — Я… вообще-то… У меня…
— Короче, договорились? — спросил голос. — Вы проживаете на Арбате и, полагаю, встреча у театра Вахтангова вам будет удобна? Всего несколько минут ходьбы. То, что вы должны прийти один, я не говорю, потому что это и так само собой разумеется, не так ли? — Я приду, приду, — преодолевая комок в горле, лепетал Филипп.
— Итак, до завтра, Филипп Игнатович. И очень вас прошу, не совершайте необдуманных поступков. Приходите и спокойно поговорим, прогуливаясь по Старому Арбату. Исключительно удобное место для переговоров. Машины не ездят, светят фонари… Обстановка располагает, вы согласны со мной?
— Д-д-д…
— Вы, очевидно, хотите сказать, смотря о чем беседовать… Тоже верно… О репертуаре театра Вахтангова было бы беседовать куда приятнее… Но… сами понимаете, встречаться для этого с вами было бы для меня нецелесообразно, мне есть с кем поговорить об искусстве… Будьте здоровы, до завтра…
В трубке запищали частые гудки, а Филипп продолжал держать её, словно какое-то препятствие мешало ему положить трубку.
«Началось», — подумал он. — «Интересно было бы узнать, чего они потребуют… Хорошо, хоть говорит вежливо… Впрочем, это может быть и очень плохо… Мягко стелет — окажется жестко спать…»
Он выпил виски и курил сигарету за сигаретой.
Позвонила с дачи Алиса и стала рассказывать о том, какие новые звуки стала произносить двухмесячная Даша… Филипп пытался сделать вид, что все это очень ему интересно. Алиса поняла, что с ним что-то не так… Она не могла забыть октябрь прошлого года, когда Филипп было отказался от нее, а потом поведал ей душераздирающую историю о шантаже и угрозах. — Что с тобой, Филипп? — своим тоненьким голоском спросила она. — Ты какой-то не такой, как обычно… — Нет, нет, что ты, дорогая, — словно заведенный, говорил он. — Просто я очень устал…
Алиса безумно раздражала его своей утонченностью, нервозностью, постоянным желанием проникнуть в тайники его души. Он-то прекрасно знал, что проникать туда ей совсем не нужно, что там таится такая бездна, в которой ей, избалованной, рафинированной девушке совсем не место. Более того, он понимал, что она просто не выдержит, если ей хотя бы намекнут на то, что происходило в октябре прошлого года. Он находился в подвешенном состоянии между своим темным прошлым и якобы безмятежным настоящим, зажиточной жизнью за спиной богатого тестя и всеми связанными с этим прелестями… Но Алиса… Он не любил её и понимал это все сильнее и сильнее с каждым днем… А теперь, после звонка вежливого незнакомца он даже не знал, что ему хочется, какого выхода из создавшейся ситуации он желал бы… Было только одно, невыполнимое желание — не рождаться вовсе на свет, либо как-то раствориться, исчезнуть, без боли, без крови, без страданий… Просто исчезнуть, и все… Не быть, не существовать, и все… Но это было невозможно. Надо было что-то делать… — Ты приедешь как всегда вечером в пятницу? — спросила Алиса. — Да, да, конечно, — отвечал он. — А то, может быть, приедешь завтра на ночь… Тут свежий воздух, выспишься как следует… — Нет, вряд ли, слишком много работы, мы порой засиживаемся в студии до полуночи… — Но тебя может привезти Дима… В любое время дня и ночи, — резонно возражала Алиса. — Ты соскучилась? — Филипп был тронут её желанием видеть его. Ему вдруг стало жалко жену. — Но до пятницы всего два дня… Понимаешь, когда я попадаю на дачу, в обстановку неги и отдыха, я не могу быстро войти в рабочий ритм… Дача для отдыха, и я буду там в пятницу… Целую тебя и Дашеньку! — победоносно завершил свою речь он и положил трубку. «Будь, что будет», — подумал он и пошел спать…