Вечернее заседание началось с продолжения чтения обвинительного акта помощником прокурора. После того, как с этим было покончено, начался вызов и заслушивание свидетелей обвинения. Не все из них приглашались для сообщения информации, связанной именно с убийством Сарры Беккер; некоторые просто должны были свидетельствовать об особенностях поведения подсудимых, либо событиях, которые по каким - то причинам признавались обвинением существенными. Заслушивание такие свидетельств не требовало много времени и велось довольно споро.
Наиболее интересными в череде допрошенных оказались, как и следовало ожидать, показания дворников дома N 57. Они добросовестно признались, что в момент убийства были пьяны, но этот момент обвинение постаралось обратить себе на пользу, сделав это поистине с грацией слона в посудной лавке. Обвинитель, допрашивавший Мейкулло и выслушавший его рассказ о попойке, многозначительно заявил:
- Если и нет прямых свидетельств того, что Миронович уходил из кассы очень поздно, то теперь мы видим, что возможность уйти незамеченным у него была!
Шумилов поразился извиву прокурорской логики и мысленно прокомментировал услышанное: "Это же явное нарушения принципа презумпции невиновности: обвинитель ДОЛЖЕН ДОКАЗАТЬ, что обвиняемый уходил поздно. Пока же этого не сделано, должно считать, что этого и не было, независимо от того, была у обвиняемого возможность возможность совершить инкриминируемое ему или нет." Карабчевский, рассуждавший, видимо, также, после примечательных слов Дыновского заявил протест, принятый судом.
Разумеется, зашла речь и о кровавых пятнах, которых не было обнаружено в прихожей кассы. Обвинение постаралось доказать, что поскольку крови в прихожей не было, значит, нападение никак не могло развиваться так, как это излагала Семенова в своих признательных показаниях от 29 сентября 1883 г. Карабчевский, разумеется, не пропустил сказанное мимо ушей, а заявил буквально следующее: "Защита намерена доказать, что следственная власть вообще не проводила осмотр прихожей" и заявил ходатайство о вызове для дачи показаний скорняка Лихачёва и портнихи Пальцевой. В ходе их допроса Карабчевским эти свидетели рассказали рассказали, как осматривали прихожую вместе с Анисимом Щёткиным, хотя в тот момент в помещении кассы уже работали полицейские Рейзин, Дронов, Черняк и другие.
- Почему же на осмотр со свечкой в руках отправились случайные посетители - один скорняк, другая - портниха, третий - дворник?! - спросил, оборотившись к залу, Карабчевский, - Со стороны полиции тривиальная халатность, невнимание к деталям или неумение работать..?
Николай Платонович взял многозначительную паузу и как хороший актёр с негодованием на лице повернулся к столу обвинителей.
- Вероятно, обвинение считает приемлемым опираться в своих выводах на результаты осмотра, проведенного такими, с позволения сказать, "специалистами", - с нескрываемым сарказмом продолжил он уничтожение противника, - но защита утверждает, что подобные свидетельства не могут являться основанием для вывода о том, что крови в прихожей не было. Возможно, это были мелкие брызги на стеновых панелях. Неспециалисту вполне простительно было не обратить на них внимание, ведь освещение было негодным, стена - старой, обшарпанной, а панели - все в пятнах и неровностях.
"Браво!" - мысленно захлопал в ладоши Шумилов. - "Молодец, Николай Платонович, сыграно, как по нотам! Сработай полиция как полагается на месте преступления, и не было бы теперь этих догадок - была ли кровь. "Покололось" следствие и Карабчевский этим воспользовал, хо - о - рош!".
Для обвинителя всё произошедшее явилось полнейшей неожиданностью. Красиво начатая атака на признание Семёновой захлебнулась буквально в самом начале и, как говорится, на ровном месте. Помощник прокурора явно растерялся; теперь он не мог быть уверен и в прочих документах, на которые опиралась его линия: вдруг и в них при ближайшем рассмотрении откроются какие - то нюансы, способные полностью переменить их восприятие. Неуверенность в правовой корректности собственных документов - самый большой страх для любого юриста в суде.
Объявленное вскоре окончание вечернего заседания явилось для обвинения радостным известием. Шумилову показалось, что Дыновский, услышав слова председателя об отложении на завтрашний день допроса свидетелей, вздохнул с немалым облегчением.
Утренне заседание второго дня не принесло Шумилову сколь - нибудь ярких впечатлений. Допрашивались дворники дома на Болотной улице, в котором проживал Миронович, затем его сожительницы и любовницы разных лет. Последние поведали суду и жюри присяжных о том, каков Иван Иванович был в быту, как зарабатывал и тратил деньги, как относился к детям. Ничего особенно примечательного в этих простодушных рассказах не было. Для Шумилова, как опытного юриста, было очевидно, что все эти допросы обвинение затеяло с единственной целью: дать возможность Дыновскому вдоволь порассуждать на тему об аморальности Мироновича, который постоянно гулял по женщинам, имел молодых любовниц и, вообще, был человеком лишённым нравственных начал. Приём этот был, прямо скажем, недостойным; Шумилов знал за самим Дыновским похождения подобного же рода. Как тут было не вспомнить евангельскую притчу о бревне в собственном глазу!
Карабчевский как мог отбивал подобные атаки обвинения; получая возможность допрашивать свидетелей, он в своих вопросах делал акцент на том, что обвиняемый не оставлял без материальной помощи прижитых вне брака детей, беспокоился об их питании, одежде, оплачивал обучение ремеслу. Нельзя было не признать, что далеко не все мужчины в его положении проявляли столько же ответственности в отношении собственных детей. Так что психологические экскурсы обвинителя в область "похотливых интересов" Мироновича оказались во многом дезавуированы грамотно построенными допросами Карабчевского. Но по большому счёту, вся эта толкотня вокруг любовниц обвиняемого и его детей вне брака к делу совершенно не шла, поскольку никоим образом не способствовала прояснению того, что же именно случилось в ссудной кассе вечером 27 августа 1883 г. Вообще, особенностью допросов свидетелей в первые дни процесса явилось неожиданное для обех сторон открытие, связанное с сущностью их заявлений: оказалось, что многие утверждения о домогательствах Мироновича в отношении Сарры Беккер в устах самих свидетелей звучали совсем не так, как в протоколах допросов предварительного следствия. Многие формулировки были свидетелями изменены, их акценты смягчились; выяснилось, что некоторые заявления являлись банальным повтором двороых сплетен и потому не могли служить для удостоверения истинности. В такие минуты председательствующий на процессе судья ударял молоточком по дощечке из красного дерева и, обращаясь к жюри присяжных, говорил: "Вы не должны принимать во внимание сказанное, поскольку это утверждение делается с чужих слов". И судейский молоточек в эти дни стучал в зале неоднократно.
Когда допрос бывших любовниц и сожительниц Мироновича совсем уж затянулся Шумилов заподозрил, что обвинение готовит какой - то подвох и просто тянет время. Он не ошибся, когда во время вечернего заседания обвинение вдруг предложило повременить с допросами свидетелей и заслушать судебно - медицинского эксперта, способного пролить свет на обстоятельства убийства Сарры Беккер. Председательствующий судья, даже не посовещавшись с двумя другими членами коллегии, сразу разрешил подобное изменение регламента. Всё это сильно смахивало на хорошо отрепетированную "домашнюю заготовку" обвинения.
В качестве судебно - медицинского эксперта был приглашён известный патолог, читавшего курс судебной медицины в Военно - Медицинской академии и Университете, профессор И. М. Сорокин. Это был вполне авторитетный в своей области специалист; о его приглашении на суд стало известно загодя, но о содержании заключения, разумеется, никто ничего определённого не мог. Перед выступлением профессора судебным секретарём был зачитан протокол вскрытия тела Сарры Беккер, поскольку именно на этом документе эксперт должен был базировать выводы своего заключения.
Профессор с самого начала речи сумел озадачить присутствующих, сказав то, чего судебные медики никогда не говорят и говорить не должны в принципе.
- Хочу оговориться: моя экспертиза - лишь гипотеза. - произнес он скромно, с оттенком некоторой простодушной застенчивости. По большому счёту, судья после этой фразы должен был остановить и эксперта и попросить его закончить выступление, поскольку суд не интересуется гипотезами, а разбирает и анализирует только объективные факты. Но судья, разумеется, не стал так поступать, а сделал вид, будто ничего не заметил.
Однако, и следующая фраза профессора отдавала то ли глупостью, то ли нарочитой наивностью:
- К сожалению, исследование трупа произведено слишком поверхностно и потому экспертиза лишена возможности с полной достоверностью констатировать весь акт преступления.
Алексей Иванович почувствовал, что в эти словах заключается по сути признание того, что эксперт Сорокин бессилен ответить на поставленные перед ним вопросы и таким образом отпадает сама возможность обвинения ссылаться на его экспертизу. У Шумилова закралось подозрение, что профессор просто не отдаёт себе отчёта в том, что говорит. "Уж не пьян ли он?" - встревоженно подумал Алексей Иванович. Со своего места он видел, как Карабчевский что - то торопливо царапал в лежавшем перед ним на столе блокноте (не иначе, как дословно записывал перлы эксперта) и при этом искоса поглядывал на выступавшего.
Однако, после такого саморазоблачительного вступления Сорокин не только не покинул зал заседания, но напротив разыграл перед присутствовавшими целый спектакль. Его выступление было обставлено как настоящее театральное действо: он потребовал доставить в зал заседаний то самое кресло, в котором было найдено тело девочки. А дальше началось шоу: в колышущемся неровном свете свечей, когда по углам большого зала залегли густые тени, а за окном сгустились ранние зимние сумерки, профессор двигал кресло, манипулировал с воображаемым телом, раздвигал ему ноги, демонстрировал, как насильник (Миронович) наваливался своим грузным телом на маленькую хрупкую девочку. Алексей Иванович отметил, как зал замер, завороженный магическим кошмаром представленного ему действа. Дамы, затаив дыхание, округлившимися от ужаса глазами следили за двигавшемся в неверном свете свечей профессором, чья фигура отбрасывала зловещую громадную тень на стене, внимали звуку его голоса и, верно, чувствовали мурашки по коже.
"Какая нечистоплотная игра!" - подумал Шумилов и, не сумев побороть неожиданно накатившего раздражения, выдохнул:
- Да это не эксперт, а паяц!
Сидевшие вокруг люди оглянулись на Шумилова, обернулся и Карабчевский, подмигнувший ему, даже Семёнова повернула к нему голову. Алексей прикусил язык, опасаясь удаления из зала, но к счастью, председательствующий, видимо, был до такой степени поглощён лицезрением разворачивавшегося перед ним действа, что не расслышал реплики из зала.
После энергичных забегов вокруг кресла Сорокин потребовал достаивть в зал вещественное доказательство "номер четыре". Это был… череп Сарры Беккер. Зал затрепетал, когда на свидетельскую трибуну поставили ящичек, обитый чёрным бархатом, и профессор, открыв его боковую стенку, взял в руки небольшой детский череп. Прохаживаясь с ним по свободной площадке перед местами обвиняемых и обращаясь то к присяжным, то к судьям, то к залу (что вообще - то в российском суде почиталось крайним выражением дурного тона оратора), Сорокин пространно рассказал о строении черепа и травмах, причинённых обладателю "конкретно этого черепа". Быть может, всё это годилось бы для домашнего спектакля, но когда решается судьба человека, нельзя строить обвинение на догадках и предположениях, а тем более преподносить их в такой форме, как это делал профессор Сорокин. Однако сам эксперт не моргнув глазом заявил, что восстановленная им картина преступления изобличает попытку изнасилования; самое чудовщиное в этом заявлении заключалось в том, что он не привёл ни одного объективного критерия, свидетельствовавшего о том, что убийство совершил именно мужчина.
- Я не знаю ни одного случая в судебно - медицинской хронике, когда бы убийца - грабитель прибегал к тем приемам и способам покончить с жизнью своей жертвы, как в данном случае, - высокопарно заявил Сорокин в конце своего выступления.
Шумилов аж даже заёрзал на своем месте. Вглядевшись в лица присутствующих, он заметил, что эффект, произведенный выступлением профессора, был двойственен: рядовая публика (и дамы в особенности) выглядела взволнованной, поскольку безоговорочно поверила устроенному спектаклю. Юристы же, напротив, поглядывали друг на друга со скепсисом, а некоторые с нескрываемым негодованием: при всей эмоциональности Сорокина никакой доказательной силы его спектакль в себе не содержал. Предположение - оно и есть предположение.
Из адвокатов первым к перекрёстному допросу Сорокину приступил Карабчевский. Он справедливо указал на то, что преступление не могло совершаться насильником и не протекало так, как его изобразил Сорокин, исходя из довольно простого соображения: пятна крови Сарры на обивке кресла и лежавшем на нем покрывале полнотью совпадали. Если бы кресло действительно служило ареной борьбы Сарры Беккер с Мироновичем, чехол, наброшенный на кресло, неизбежно сместился бы и смялся. Но поскольку этого нет, то налицо полное соответствие картине убийства, воссозданной при допросе Семеновой в конце сентября 1883 г. (т. е. нападение началось с удара гимнастической гирей в прихожей и только потом последовал перенос находившейся в бессознательном состоянии девочки в кресло; уже там истекавшая кровью Сарра была задушена платком).
Далее Карабчевский указал на вздорность рассуждений Сорокина о том, что малое количество крови на месте происшествия свидетельствует о первоначальном душении Сарры и последующем нанесении нескольких ударов по голове. Сорокин признал, что не присутствовал при осмотре ссудной кассы Мироновича во время составления официального протокола осмотра места происшествия, а потому он не мог делать заключений об обильном, либо напротив - слабом истечении крови из ран. Протокол же вскрытия тела погибшей, составленный доктором Горским, не давал исчерпывающего ответа на вопрос о величине кровопотери девочки. В силу этого все логические изыски Сорокина мало чего стоили; если выражаться точнее и строже - он не имел права говорить так, как говорил в суде.
Обвинитель, выведенный из себя жёсткими формулировками Карабчевского, обратился к председательствующему судье с просьбой "остановить защитника".
После того, как Карабчевский уступил место прочим защитникам, вышел ещё один весьма красноречивый казус. Защитник Семеновой присяжный поверенный с самым простодушным видом задал вопрос:
- Как вы считаете, г - н профессор, могла ли моя подзащитная, - он указал рукой на Семёнову, - осуществить убийство в тех условиях и при той обстановке, какие заключаются в подробном описании Семёновой после признания, что она - убийца?
Вопрос был коварным, как говорится, "с подкладкой" и Шумилов это сразу же почувствовал. "Это ловушка или провокация", - подумал он. Было очевидно, что Сорокин как эксперт - патолог мог говорить только о результатах анатомического исследования тела Сарры Беккер. Анализ показаний Семёновой (да еще таких запутанных и неоднократно измененных!) никак не мог входить в его компетенцию. Строго говоря, эти показания ему даже не должны были быть известны. Поскольку вопрос присяжного поверенного выходил за рамки экспертизы, Сорокину, отвечая на него, следовало воздержаться от каких - либо конкретных заявлений. Но признать, что он чего - то не знает было явно выше сил велеречивого профессора. Он, видимо, так увлекся ролью "изобличителя насильника - убийцы", что не почувствовал подвоха и безапелляционно заявил:
- Твердо убеждён в том, что по своим физическим качествам и бессилию, в каком Семёнова находилась в то время, она не годилась в убийцы и не могла совершить преступления даже над таким слабосильным существом, как Сарра Беккер.
- Па - азвольте, - подскочил со своего места Карабчевский, - Протестую против бездоказательных заявлений эксперта! Прошу занести в протокол, что в деле не содержится никаких указаний на истощенность Семёновой или её выраженную болезненность в момент совершения преступления. И Вы, профессор, насколько я знаю, никогда не обследовали Семёнову…
Тут - то всем присутствующим стало ясно, какую грубейшую ошибку совершил эксперт, смело взявшийся оценивать состояние здоровья человека даже не взглянув толком на него… Воистину, имеющий уши - да пусть услышит!
Шумилов потирал от удовольствия руки. Карабчевский был очень хорош, просто блистателен, спуску противнику не давал, использовал любой шанс для его дискредитации. Он демонстрировал то, что неофициально называется "жёсткой защитой". И делал это прекрасно.
Перекрёстным допросом Сорокина закончилось вечернее заседание. Был объявлен перерыв до следующего утра.
Кульминацией следующего заседания явился допрос доктора Горского, привлечённого обвинением в качестве свидетеля. Очевидно, помощник окружного прокурора Дыновский рассчитывал подкрепить таким образом экспертизу Сорокина, "смазанную" адвокатами. Горский явно нервничал и не знал как себя вести. Вместо того, чтобы защищать собственную работу - т. е. убеждать суд в том, что вскрытие тела Сарры Беккер было проведено на должном уровне и полностью отвечает требованиям, предъявляемым к такого рода манипуляциям - Горский в самом начале заявил, что он "полностью солидарен с экспертизой профессора Сорокина". Это был очевидный ляп, поскольку Горский не присутствовал на предыдущем заседании суда и не слышал заключение Сорокина, а мог судить о нём только по пересказам, т. е. с чужих слов. Кроме того, доктор совершенно упустил из виду то обстоятельство, что экспертиза профессора прямо противоречит его собственному - Горского - заключению. Причём Сорокин весьма пренебрежительно характеризовал проделанную Горским работу; вряд ли эта критика была объективной и Горский должен был бы защитить свою профессиональную репутацию. Однако, врач оказался до такой степени деморализован происходящим, что полностью отказался от борьбы и склонил голову перед авторитетом профессора Сорокина.
Шумилов помнил, что в протоколе вскрытия тела датированным сентябрём 1883 г., Горский констатировал гибель Сарры Беккер от асфиксии, хотя и признавал один из ударов в правый висок безусловно смертельным. Если бы не удушение, она скончалась бы от ранения головы, но, вероятно, только спустя какое - то время. Теперь же Горский называл главной причиной смерти ранение головы, а попытку удушения Сарры классифицировал как второстепенное воздействие. Хотя удушение жертвы и было доведено до второй степени асфиксии (т. е. до непроизвольной дефекации и мочеиспускания), сама по себе такая степень не являлась смертельной. Таким образом, как отметил Шумилов, Горский впал в очевидное противоречие тому заключению, которое готовил сам, а вместе с ним и ещё три специалиста, осуществлявшие вскрытие тела. Причем сам доктор, видимо, даже не сразу заметил допущенное в собственных словах противоречие, до такой степени он поддался магии фамилии Сорокина!