– Это еще почему… – забормотал Федор, но тот его не дослушал, отмахнулся, покривившись понятливо:
– Ты мне что хочешь, скажи, разницы нет. Но только "старики" на тебя жала точат. Они уверены, понял… И все, у них планка съехала, никакой домкрат ее не подвинет… А что молчат и спроса не устраивают – еще хуже! Значит, твердо затеяли тебе катастрофу. С этим проблем тут никаких. Слышал лично: пусть его мама надевает траур…
Федора пробрало дрожью от внезапно нахлынувшего на него озноба. Его вновь безраздельно и словно насмешливо поглотил страх, и тот вчерашний человек – отважный и бестрепетный, которым он был и кто еще мгновение назад присутствовал в нем, исчез без следа. Он снова стал прежним трусливым и забитым ничтожеством.
Мимо лавочки с равнодушным видом прошлись "старики". Их косые невидящие взоры и полная индифферентность только подтверждали самые худшие опасения.
– Ну, братан, удачи, – сквозь зубы процедил собеседник, поднимаясь.
Федор молчал, постигая неумолимое приближение своего краха.
Однако уже перед отбоем в подразделение вернулась бригада с дальнего объекта, и слабая надежда появилась в его душе, когда проем входной двери, ведущей в казарму, заслонила собой плечистая фигура его друга Коряги. Свинцовая доброжелательная длань опустилась на плечо Федора:
– Привет, дружок! Как аппетит и стул? Не забижали хулиганы? – И, не дождавшись ответа, довольно ржа, Коряга подхватил полотенце со спинки койки, проследовав в умывалку.
Тем же самым вечером на попутной машине, в казарму прибыл иной персонаж – чеченец по прозвищу Булава, оттрубивший срок в дисбате и направленный отбывать дальнейшую неисчерпанную повинность по прежнему месту приписки.
"Старики" встретили Булаву как признанного лидера, по уважительной причине оставившего прежнее руководящее место в их элитарном кругу.
Вся его внешность несла на себе отпечаток грубой силы, которая говорила сама за себя: "Иметь дело со мной – все равно что иметь дело с носорогом". Ростом Булава был огромен, весил едва ли не два центнера, руки его напоминали свиные окорока, а заросшему черной шерстью бочкообразному туловищу могла бы позавидовать матерая горилла. Туловище венчала укрепленная на нем лысая голова, сидевшая на шее, ровно переходящей в затылок, а голову – многочисленные костяные шишки, "набитые" с умыслом трансформации черепа в орудие защиты и нападения.
Неожиданное пополнение личного состава ввергло казарму в естественную суматоху, ознаменованную обменом новостями, звоном бутылок, табачным чадом и полным небрежением вялой команды дежурного сержанта "отбой".
Уснуть в кипевшем страстями шалмане было невозможно, и Федор вновь возвратился на лавочку, где его застал посвежевший после умывалки, пахнущий химическим земляничным мылом Коряга.
– Ну, – сказал товарищ, громоздко присаживаясь рядом, – слышал я тут кое-что… Вопрос у меня один: ты?
Федор кивнул.
– А с какого перепугу?
Федор рассказал о девочке, неохотно и гневно роняя слова.
Коряга, почесывая подбородок, долго вглядывался в звездное небо. Потом произнес с невольной хрипотцой в голосе:
– Серьезный шаг. На тебя не похоже. И потому думаю, Федя, вела тебя рука свыше… – Затем, будто опомнившись, перешел на шепот: – Подлянка нам сегодня припуталась ненароком… Все бы с тобой и обошлось, я б постарался, но тут глянь – Булава в нашу шарагу свалился, как бомба ядерная, теперь все расклады пойдут вкривь и вкось… Мы ж с ним давно на ножах, хотя только базарами обходилось… Но сейчас, возьмись я за тебя перед пиковыми мазу держать, не знаю, чем кончится… Попробую, ясное дело, мне пятиться западло, но коли "старики" перед ним ужмутся, не выстоим… Завтра на объекте на пару будем в наряде, поглядим, чего они затеют. А сегодня дрыхни спокойно, здесь им тебя потрошить не с руки, итак шухера грянуло до небес… А вообще – одобряю! – подытожил он. – Правильно я с тобой завязался… Выживешь, толк из тебя будет!
После утреннего развода, трясясь в открытом кузове грузовика, следующего на объект, притертый к борту телами сослуживцев, Федор тяжко ощущал надвигающуюся на него грозу: никто не смотрел в его сторону, всю дорогу в кузове царило напряженное и вдумчивое молчание, а привалившийся к заднему стеклу кабины Булава испепелял его испытующим взором, катая по скулам мрачные желваки.
В рабочее задание, вмененное Коряге и Федору, входила штукатурка стен на втором этаже и шпаклевка потолков – работа нудная, но физическими усилиями необремененная.
Труды начали не торопясь, размышляя об одном и том же: последуют ли сегодня какие-либо активные действия противника?
– Думаю, спешить "черные" не будут, сначала разбор устроят, – сказал Коряга.
Присев на заляпанный высохшими кляксами масляной краски железный паукообразный стул с фанерными сиденьем и спинкой, он дотянулся до снятых с ног сапог, выдернул из одного из них потную портянку и принялся протирать ею солнцезащитные очки с пластиковыми исцарапанными линзами.
Водруженные на перебитый нос, очки придали его облику зловещую загадочность.
В этот момент, материализовавшись словно бы из ниоткуда, лишь всхрипнув в глухом рыке, сопровождавшем его длинный прыжок в помещение из закутка, выходящего к лестнице, перед взорами поневоле оторопевших напарников, возник исчадием ада во всей своей мощи и непримиримой злобе Булава, затмивший своей громадой пространство бетонного склепа.
Лицо его маслянисто блестело кожным салом, ухмылка выворачивала слюнявые толстые губы.
Сбросив очки, Коряга соскочил со стула, выжидательно пригнув спину.
Между тем Булава, выставив вперед свою бритую шишковатую голову с десятком шрамов, надвигался на него – огромный, гибельный и зловещий, как астероид из документального фильма. Коряга был совершенно безоружен: нож в голенище одного из снятых сапог, до которого не дотянешься, под рукой ни камня, ни железки, на сжавшегося в углу Федю надежды нет, а противник куда тяжелее и выше на добрых двадцать сантиметров. Однако Коряга не испугался. Он не пугался никогда, что его самого порой озадачивало. И даже вспоминая себя в детстве, когда память озаряла бесконечную ругань матери и побои отца, он не мог припомнить себя испуганным. Или он просто родился таким? Хотя нынешний момент приближения к нему Булавы был, безусловно, волнующим.
Когда огромное существо придвинулось совсем близко, Коряга, расчетливо собравшись с силами, нанес ему страшный прямой удар правой в область сердца. Кулак-шатун врезался в тугую грудную мышцу с такой силой, что под бетонными сводами отдалось звонкое эхо. Левой снизу он поддел Булаву в челюсть. Все это не произвело на того ни малейшего впечатления: грудная мышца оказалась подобна автомобильной покрышке, а челюсть – куску гранита.
В следующий момент Булава придавил его своим каменным туловищем к шершавой стене и, раздвинув по-крабьи руки, немедля воткнул в почки Коряги огромные кулаки, разразившись густым и злорадным смехом. Его лицо превратилось в свирепую маску. Оно дышало ненавистью и неимоверной мощью, как лицо восставшего из пепла древнего воина. Темные глаза пылали, трепетали ноздри, от него пахло потом, землей и кровью.
У Коряги оборвалось дыхание, а тело пронзила невыносимая боль. Тем временем напором своей массы Булава планомерно плющил его о твердь стены, вминая в легкие трещавшие ребра. Затем рукой, бугрящейся мышцами, ухватил Корягу за лицо и начал сминать его длинными жирными пальцами, будто ком пластилина. При этом он шумно портил воздух и изрыгал матерные проклятия.
Потерявший способность ко всякому движению, хватая ртом обрывки воздуха, Коряга терял силы и способность к сопротивлению, слыша нешуточные угрозы противника, возжелавшего сегодня же замуровать его и Федора в бетонный фундамент глубокого колодца стратегической стройки. И это было отнюдь не пустым обещанием. Это было непременным и ужасным будущим.
Затылок Коряги вмялся в стену и ему показалось, что сейчас череп его треснет. Каким-то немыслимым усилием он ткнул коленом в промежность врага, но раздавшийся злобный вскрик возвестил не об умалении сил противника, а о его решимости довести дело до конца в дальнейшей расправе над теряющей сознание жертвой.
Но вдруг жестокая хватка внезапно и волшебно ослабела, а в следующий миг кавказец издал гортанный заполошный вопль и, обвиснув, потянул Корягу на пол, обвалившись на него всей тушей.
Сознание постепенно прояснялось, возвращалась и способность к дыханию, и, наконец, выпроставшись из-под тяжкого тела отчего-то безвольного и словно впавшего в беспамятство врага, он увидел размыто, в пыльных клубах света, стоящего перед ним Федора с ножом в руке. С длинным сияющим ножом, подернутым алой поволокой… С его, Коряги, ножом…
Он присел, пусто и бессмысленно взирая на товарища, спасшего его. Все тело ныло, сотрясаемое неуемной дрожью. В голове ахающими толчками стучала кровь.
В глазах Федора он увидел застывший ужас. Рука с ножом замерла в воздухе, словно схваченная судорогой. Да, только что его, сильного и бесстрашного Корягу, спас этот маленький, безропотный, но крепкий и очень смелый человек.
Коряга встал, искоса глядя на поверженного верзилу. Голова чеченца была вывернута, из раскрытого рта сочилась розовая слюна. На огромной спине, прикрытой полотном гимнастерки, виднелись три узких черных прорехи, толчками выталкивающие кровь.
В душе Коряги не дрогнула ни одна струна. Он встал, отобрал нож у остолбеневшего Федора. Произнес сквозь зубы, вытирая лезвие о галифе мертвеца:
– Для всех, запомни: он хотел убить тебя, а я тебя защитил… Нож мой, всяк знает… – Переведя взор на Булаву, остекленело уставившегося в бесконечность, устало продолжил: – Теперь выход один: двигать отсюда на всех парусах. Эта свора нас рано или поздно разорвет своим количеством. Без договора с ней чечена мы в бетон не упрячем. А договора не будет. В тюрягу тоже не собираюсь, она никуда не уйдет. В общем, пора в отрыв, кореш. Извини, но так вышло.
– Да, так вышло, – эхом откликнулся Федор.
Коряга, обернувшись, посмотрел на него, и в глазах его появился какой-то странный свет. Федор понял, что это свет уважения.
Внезапно Коряга обнял его и прижал к себе.
– Друг, – сказал он. – Я думал, что я сильный, но сильным я стал недавно. Ты и Господь, вы оба помогли мне в этом.
– Но как же мы будем жить дальше?
– Жить дальше? Да мы теперь только начинаем жить!
Они вышли под палящее степное солнце, сразу же наткнувшись на шеренгу стоящих плечо к плечу "стариков". Посередине шеренги, чуть выдвинувшись из нее, стоял дочерна загоревший Руслан, – ближайший друган Булавы, прожигая вышедших ему навстречу Корягу и Федора взглядом черных, залитых ненавистью глаз.
Коряга же, как ни в чем не бывало, вразвалочку подошел к нему, приветливо улыбаясь. Сказал, игриво склонив набок голову:
– Привет от Булавы… – И тут же косо и быстро провел рукой над небрежно обвисшим ремнем чеченца с согнутой латунной пряжкой.
Доселе невидимый, прижатый к тыльной стороне руки нож, рассек гимнастерку, брюшину, и наружу, к ужасу окружающих, нехотя и тяжко выпала фиолетовая груда кишков мало что соображавшего кавказца, тупо и непонимающе глядевшего на вылезшую из него наружу нелепую несообразность. В следующий миг шеренга распалась, а Руслан, подвывая, начал судорожно и безуспешно запихивать обратно свои бесценные внутренности.
Солдатики, одинаково дернув головами, как марионетки, отпрянули, а затем дали откровенного деру по закоулкам стройки. Шофер из гражданских, разгружавший полуторку со швеллером, широко раскрытыми, остановившимися глазами созерцал дикую картину невиданной прежде армейской стычки. Прилипшая к нижней губе папироска свисала к его щетинистому подбородку, обжигая его, но боли он, видимо, за страхом своим не чувствовал, тем паче, с ножом наперевес, все так же снисходительно улыбаясь, Коряга направлялся к нему. Федя следовал за товарищем, как сомнамбула.
Ему казалось, будто они прошли сквозь невидимую прозрачную стену, попав в какой-то иллюзорный в своем кошмаре мир, абсолютно и пугающе незнакомый. Он леденел в сознании того, что несколько уже канувших в никуда мгновений полностью искорежили его жизнь.
Коряга приставил нож к шее шофера. Сказал бесцветным голосом:
– Разделся до трусов, товарищ. Все понятно?
В ответ часто и мелко затряслась белокурая, выцветшая на зное шевелюра.
– Теперь… Деньги, ключи от колымаги…
Шофер, казалось, проглотивший окурок, стучал зубами и раздевался с такой быстротой, будто в одежду его залезла гадюка.
Через считанные минуты машина, окутанная клубами пыли, уже катила ровным степным проселком.
– Одежда – для тебя, – кивнув на ком шоферского барахла, сказал Коряга Феде, старающемуся изо всех сил удержаться на грани сознания. – Мой размерчик хрен сразу отыщешь. Только штаны проверь, не напустил ли он в них… Уж очень испугался товарищ…
– И куда мы теперь? – простонал Федя.
– На волю, – пожал огромными плечами Коряга. Он довольно уверенно чувствовал себя за рулем, хотя порой машина рискованно повиливала и дергалась строптиво и огорчительно от резко отпущенной педали сцепления. – Погуляем, сколько Бог даст… А то, знаешь, давай к сеструхе моей рванем, я знаю, как добраться… Тачку сменим, прибарахлимся… – Он раскрыл кошелек шофера, брезгливо встряхнул звякнувшую в нем мелочь. – Да, не разгуляешься… – молвил огорченно.
– Найдут нас у сеструхи твоей, – буркнул Федор.
– Ну уж! – сказал Коряга. – Она дом родительский продала и к тетке съехала в глушь, там и прописки-то никакой. Тетка с год назад как окочурилась, одна девка на хозяйстве…
– Любишь сестру? – тупо спросил Федор.
– А-а как же! – широко и весело улыбнулся Коряга. – Мы с ней через многое прошли… Надежная девка, стойкая. Мы с ней росли без присмотра и без ухода, но зато вольготно, как волосы на известном месте. Естественно, хватало и всякого дерьма вокруг. Маманя пила, пока в ушах не забулькает, а папаша, попадись ему под пьяную руку, тренировался на нас, словно боксер на грушах. Только мы навострились смываться во время его кризисов, и наши порции люлей доставались мамане. Мне было четырнадцать лет, когда пришлось ее защитить и дать этому уроду кувалдой в лоб. На этом наша семейка распалась. Произошел это… демографический взрыв. Прокурор так сказал, я запомнил. Родитель откинул копыта в больничке, кувалда была – о-го-го! Меня – на малолетку, а маман через полгода закопали из-за проблем с циррозом. Оттянул я срок, вернулся к сестренке, дом за ней остался, потом за драку условный дали, а после – в армию, значит… – Он присмотрелся внимательно вдаль, обронил: – Интересная закавыка нарисовалась…
Федор, следуя его взгляду, узрел вдалеке, на пустынной обочине какое-то неясное пестрое пятно, постепенно, с приближением к нему машины, обретающее формы ярко-желтого мотоцикла с аспидно-черными ручками руля и восседавшего на багажнике его коляски беспечного милиционера в синей униформе, лениво поднимающего вверх полосатый повелительный жезл.
– Видишь, – сказал Коряга в очередной раз окаменевшему от страха Федору, – как у нас все хорошо сегодня получается, прет масть…
Грузовик, притормаживая, стал останавливаться. Истомленный зноем милиционер, так и не поменявший позы, лишь отложил жезл на брезент коляски, отвернув в сторону лицо, и тут Коряга вдавил педаль газа в пол, машина ринулась вперед и, опрокинув хлипкое препятствие, остановилась.
Федор закрыл глаза. Окружившая его багровая мгла не принесла, однако, желаемого спасения от кошмара: из нее доносились какие-то звуки, среди которых отчетливо различился долгий и тягостный стон…
Милиционер! Они убили его! Убили!
Казалось, прошла вечность очередного отупелого ужаса, когда в кабину забрался Коряга, хлопнул дверью, доложил, осторожно и деликатно кашлянув:
– Теперь все в порядке. Имеем ТТ, рублики, колечко золотое…
– А этот… – выдавил из себя Федя вопрос без интонации, на интонацию не хватило сил.
– Оклемается, шок… Ну, с ногой что-то… Придавил его, видать… Но за отменную службу медали, ясное дело, ему уже не получить… Тем более, – тряхнул перед носом Федора потертым пистолетом, – утрата пушки – дело високосное…
Через час столь же непринужденно и хладнокровно Коряга ткнул бампером попутно тащившуюся по дороге "Победу" с государственным номером и тут же вышел навстречу двум тучным гражданским типам в просторных пиджаках, шляпах в сеточку и мешковатых брюках, выскочившим из автомобиля с перекошенными от ярости лунообразными чиновными физиономиями.
ТТ мгновенно укротил начальственный гнев, готовый ушатами выплеснуться на балбеса-работягу, на поверку оказавшегося дюжим расхристанным солдатом, держащим в огромной лапе, обляпанной коростой явно чужой крови, несущую смерть сталь.
Через считанные минуты двое голых брюхатых мужчин, облаченных в трусы, носки и тропические шляпы "с вентиляцией", блестя изумленно стеклами интеллигентных очков, провожали скрывающуюся за горизонтом "Победу", уносившую их одежду, деньги, свертки с едой и бутылки с минералкой. Теперь в их распоряжении имелся только грузовик, скромно посверкивающий темно-зеленой защитной краской на полуденном пекле, только одно из колес грузовика было прострелено, ибо, сочетая полезное с приятным, Коряга проверил боеспособность трофейного оружия, одновременно исключив оперативную возможность погони с использованием покинутой им полуторки.
– Солдат, человек, лишенный всего, но способный на многое, – нарушая возникшую паузу, высказался Коряга оптимистичным тоном.
– И куда мы теперь? – вопросил Федор.
– Пока идут разные тары-бары, – ответил Коряга, – доберемся до ближайшего полустанка и рванем куда-нибудь наискосок… Потом соскочим где понравится и попетляем прерией до следующего транспортного средства, торопиться нам некуда.
– А где спать будем?
– Конечно, мы найдем ночлег, – согласился Коряга. – Ночью в этой жестяной банке мы напердим так, что сдохнем от духоты и сероводорода. Хотя и это намного лучше, чем спать и срать в открытой степи и простужаться, чтобы все время текло из носа…
С высоты палило немилосердное солнце. Тонкие робкие облака истлевали в знойном жаре, струившемся с неба. Вокруг расстилалась бескрайняя равнина табачного цвета, изредка вспыхивающая всполохами кварца. Порой они обгоняли медленно ползущий трактор. Случалось им проезжать мимо крошечных глинобитных поселений с чахлыми деревцами и сколоченными из кривых серых досок сараями.
Не отрываясь от руля, Коряга ознакомился с конфискованными документами ограбленных "шляп", зачитал:
– Командировочное… Попугаев Филимон Архипович, уполномоченный по вопросам закупки крупного рогатого скота. Пригодится, профессия легкая, а документ серьезный… И штаны его мне вроде в размер. А вот пиджачишко навряд ли натянется, узок Попугаев в кости, порода слабая…
И тут волшебным миражом в пустыне предстал перед беглецами небольшой городишко, над беленым кирпичом приземистых строений которого возвышались несколько производственных труб, украшенных датами их монументального возведения.