- Мы тебе, гад, за Кусмана… жилы вытянем. Отпустят - все едино найдем! Сдохнешь - из могилы выроем!
Тесляренко стоял у стены и вытирал ладонью разбитый до крови нос.
- Науськали мальчишку!
Петька вновь было сорвался с места, но чекист опять его осадил:
- Уймись ты!
- Я знаю, какой махоркой ты торговал! - выкрикнул с обидой Петька. - Медикаментами. А с твоей махрой Колька Жихарь стоит! - Он сожалел, что не может добраться до ненавистного человека.
Вот теперь-то Тесляренко сник. Упоминания о медикаментах, о Николае Жихаре доконали его. Вытирает шапкой вспотевшее лицо, поглядывает с опаской на своего разоблачителя:
- Ну что, Лазарь Афанасьевич, будем пооткровенней? - спросил Аверьян. Важно было сейчас, пока еще Тесляренко не пришел в себя, не замкнулся, заставить его говорить. И даже не важно, о чем на первых порах, лишь бы говорил.
- А склад с медикаментами у Жихаря в доме! - выкрикнул Петька, вновь вскакивая со стула.
- Да не знаю я ни про какие медикаменты, - забормотал Тесляренко. - Чтоб я околел… Ну, насчет махры - было дело, - выдавил он из себя, но тут же оправдался: - Однако ж не возбраняется это по новым законам. У кого что есть - вези на базар.
- Законы знаешь, - гневно оборвал Сурмач разглагольствования допрашиваемого. - У кого ночевал в Белоярове?
- А зачем ночевать? С поезда - и на базар…
Да, по-прежнему не собирался Тесляренко откровенничать.
- Рассказывай, как справился с беспризорником, - потребовал Аверьян.
- Не расправлялся я с ним, - пробурчал Тесляренко, с опаской поглядывая на Петьку, восседавшего рядом с чекистом.
- Ну так как же все было?
Тесляренко насупился: не хотелось, ох не хотелось ему исповедоваться.
- На базаре я его приметил: вьется и вьется. Пошли - и он за нами…
- С кем пошли?
- Да ни с кем, сам я… Вижу - на пятках висит. Думаю, на кошелек зарится. Ну, увел я его в темное место, припугнуть решил. А он - с ножом. Отобрал нож и сгоряча пристукнул. Хоть у кого сердце не выдержит, ежели на тебя с ножом…
- Чем же ты его?.. - все напряглось в Сурмаче.
- Чем? - переспросил Тесляренко. Он явно выгадывал время, стараясь придумать что-нибудь, похожее на правду. Сжал кулак. Огромный кулачище! Посмотрел на него. - Вот этим, - сказал и, кажется, сам поверил. - Трахнул… И не думал, что такое хилое, такое негодное. Вижу: упал и словно бы не дышит. Душа у меня в пятки: человека пришиб. И - бежать, - уже охотно рассказывал Тесляренко.
Сурмач не выдержал, грохнул кулаков по столу.
- Врешь! Прутом его секанули. Сзади подошли. Не ждал мальчишка. Кто был второй?
- Колька Жихарь! - крикнул Петька.
Лазарь Афанасьевич притих, как сурок.
- Он рубанул мальчонку железным прутом? - требовал признания чекист.
Понял Тесляренко, что уже не выкрутиться ему, в отчаянии кивнул головой: "Он".
- И медикаментами он снабжал?
- Нет. На станции один… Ты ему золотишко, а он - товар.
- Кто такой?
- Не знаю… Я ему - гроши, он мне - что надо…
Присмирел Тесляренко, уже, казалось, сдался. Ан нет, все еще ходит вокруг да около. Почему? Что заставляет его скрывать дружков, когда и за то, в чем признался, уже положено - на всю катушку? Терять ему, казалось бы, нечего. Но поди ж ты, выкручивается, как гадюка под палкой. "А, может, правду говорит?"
- Кто тебя свел с ним?
- Да он сам меня нашел. Расторговался с картошкой, барыши подсчитываю, обмозговываю, что домой купить. Он подходит, улыбается: "Хочешь заработать?" А кто ж не хочет?
- Ладно. Послезавтра - базарный день, покажешь его, - заключил Сурмач.
И опять помутнели от ужаса глаза Тесляренко, опять от нахлынувших чувств у него перехватило дыхание.
- А вдруг его там не окажется? Он же не дурной, увидит, что я не сам…
- Ну, уж это не твоя печаль.
Больше ничего Сурмач в тот день у Тесляренко не узнал, хотя и спрашивал об "усатом", и о "нищем" с бородавкой на носу, и о Жихаре. Лазарь Афанасьевич утверждал, что никого, кроме Жихаря, который наводил на него покупателей, не знал. "А Кольке я за это приплачивал за каждого человека".
* * *
Доложив Ивану Спиридоновичу о результатах допроса, Сурмач сделал вывод:
- Жихаря надо брать. Он убил Кусмана. Больше некому.
- Он-то он… - в раздумье произнес начальник окротдела. - Но за что? Двое испугались, что мальчишка отнимет у них кошелек с деньгами?
- Нет, конечно.
- То-то и оно… Что-то он узнал про них. Но что?
В тот же день прокурор дал санкцию на арест Жихаря и Тесляренко.
- Но с обыском потерпим, - разъяснил Ласточкин свой замысел. - За что взяли председателя Щербиновского сельсовета? За превышение власти. Вот пусть так все и думают.
- Не выходит из головы Кусман, - признался Сурмач. - Получается, что я заслал мальца на погибель. И второй, которого избили на вокзале, - тоже умер по моей вине.
Завьюжило светлые глаза начальника окротдела. Хмуро проговорил:
- Детишек всегда жалко. Для них и живем. Вот вчера приехали мои-то. Тощие, синюшные. - Своими для него стали дети тети Маши. - Не ты виноват в смерти беспризорников. Где-то про войну уже и забыли, а мы по-прежнему в атаке. В атаке на паскудство старой жизни, что перешло нам в наследство вместе со всем прошлым. И в той борьбе, как солдаты, погибли твои пареньки - Он помолчал, и решил: - Пристроить бы к какому-то стоящему делу этого сорванца Петьку и всю его компанию. Поговорю в окрисполкоме.
* * *
На следующий день к обеду вернулся из Щербиновки Демченко.
- Ничего конкретного. В семи хатах видел швейные машинки "Зингер", в одиннадцати - городские кровати, но чтобы все вместе, да еще подушки с белыми наволочками - не встречал. Меня же во многих дворах привечали собаками.
Конечно, глупо было надеяться, что Демченко, съездив в Щербиновку, привезет оттуда необходимые адреса. И все же такой результат: "ничего конкретного" - испортил Сурмачу настроение.
- А что в Щербиновке говорят об аресте председателя сельсовета?
- Разное. А в общем-то люди вздохнули, - видать, в кулаке он многих держал. Да, кстати, вы просили поинтересоваться фамилией Штоль. Нет такой фамилии, это уличная кличка Тесляренко. Прадед его или дед, в общем, кто-то из родственников, отбывал солдатчину. А вернулся и заладил к месту и не к месту: "што ли" да "што ли". Ну и получил кличку Штоль.
- Владимир Филиппович, - возликовал Сурмач, впервые проникнувшись уважением и доверием к фотографу, - да эта весть десяти других стоит!
"Вот на чьих лошадках отвозили доктора после операции раненного на границе усенковца".
Аверьян готов был немедленно бежать в окротдел и вновь допрашивать бывшего председателя сельсовета. У него уже созрел план действий. "Покажу Лазаря Афанасьевича врачу. Может, опознает, тогда Штолю деваться некуда. И заговорит, непременно заговорит!"
СВАДЬБА ЧЕКИСТА
Но заняться служебными делами Сурмачу в тот день так и не удалось. Едва он появился в окротделе, дежурный сообщил:
- Зайди к Борису, он какую-то девку допрашивает. Велел тебе сообщить, когда появишься.
В непонятном предчувствии заволновался Аверьян. Распахнул дверь в "чекистскую кухню" и застыл на пороге: "Ольга!" Пальто нараспашку, серый шерстяной платок откинут на плечи. По всему - она тут давненько: упарилась, одурела от непривычного, кажущегося страшным. При виде Сурмача поднялась со стула. Глаза - лубяные. Виноватая. Растерянная.
- Что случилось?!
Борис подсунул Сурмачу под нос листок бумаги.
- Да вот… призналась.
- В чем?
Неистово билось сердце, готовое вырваться, - тесно, невмоготу ему… В голове возникло миллион предположений: "Ольга - и Воротынец… Оленька - и Жихарь… Ольга - и жена Степана Вольского…"
- Ну, повтори, - потребовал строго Борис у задержанной.
А она потупилась. Молчит. Ямочки на пухлых щеках наливаются жаром, как яблоко "джанатан" - солнышком.
Аверьян схватил листок, протянутый Борисом.
"Я, Ольга Митрофановна Яровая, действительно люблю Аверьяна Сурмача больше своей жизни и согласна выйти за него замуж".
И подпись, разборчивая, четкая, каждая буковка выписана.
Все это было столь неожиданно, так не вязалось с тем, что нарисовало пылкое воображение Аверьяна! Он еще раз прочитал "протокол допроса".
А Борис уже не мог сдержать себя. Он хохотал. В изнеможении повалился на стол, захламленный конвертами, папками, кучей прочих бумаг, и, не в состоянии продохнуть, только покрякивал.
- Ох… ах… хо-хо…
- Что это? - спросил Аверьян у Ольги, показывая написанное ею.
- Все они, - кивнула она на хохочущего Бориса. - Пришли к нам… Забрали…
Аверьян был безмерно благодарен верному другу, но уж слишком неловко чувствовал себя в положении будущего мужа.
- Куда же ее теперь?
- Пока в коммуну. Условия для семейной жизни у тебя превосходные, есть одеяло, кожанка. Чего еще? Со временем подыщем какое-нибудь жилье. Пошли. - Он поднял с пола чемодан, вскинул его на плечо. - А корзиночку и узелок, Аверьянчик, уж ты сам. Проклятая корзина булыжниками нагружена. Привыкай таскать бремя. Жена - это, брат, такая загогулина! Еще хлебнешь горюшка.
И тут девушка вся как-то вдруг взъерошилась, словно воробей, которого скворец выселяет из скворечника.
- Без венца - грех!
- Оленька! - воскликнул Борис. - С венцом - это значит с попом! Зачем он вам? Попадется толстый, лысый, пьяница и бабник. Благословит такой - и до конца жизни от грехов не очистишься. А вот сводит вас жених в исполком…
Ольга готова была расплакаться.
- Я не какая-нибудь, чтоб невенчанной…
- Попы - мракобесы, а религия - опиум для народа. Подумайте, Оленька, о позоре, какой падет на голову вашего возлюбленного. Чекист! Большевик! И чтобы пошел на поклон к попу? На колени перед ним встать?
- Боль-ше-вик! - ужаснулась Оленька и с тоскою посмотрела на Сурмача. Она явно не верила.
- И я - большевик, - заверил ее Борис - А рогов у нас нет. - Он наклонил голову: мол, на, посмотри и убедись.
- Ну, то вы… Вы ж еврей, некрещеный. А Володя…
Она осеклась, еще больше смутилась от своей откровенности. Замолчала, и уже слова не могли от нее добиться. Борис было процитировал шутливый "протокол", под которым девушка подписалась: "согласна выйти замуж". В ответ - ни гугу, как будто язык откусила.
- По Аверьяну сохла, а теперь, когда только и осталось - пожениться, мучаешь парня. Глянь, как он, бедняга, похудел: кожа да кости. По ночам бредит: "Оленька, Оленька!" - и подушку целует.
Борис продемонстрировал, как трудно спится Сурмачу по ночам.
Тут уж Аверьян не выдержал:
- Ничего такого не было! Сплю не хуже тебя.
Сказка-шутка, сочиненная Борисом, рассердила Сурмача.
"Дурака из меня делает".
А Борис, пропустив выкрик друга мимо ушей, продолжал уговаривать девушку:
- Слышишь, кричит? Почему? Нервным стал. И всему виной плохой сон. Врач прописал ему: жениться, иначе совсем изведется.
Но Ольга упрямо твердила одно и то же: "Невенчанной - грех, и от людей стыдно". Говорила с дрожью в голосе, со слезами на глазах, в отчаянии. И стояло за ее короткими словами: "Как же без божьего благословения? Как же можно жить без господа в душе? Страх перед всевышним останавливает руку преступника, желание благости ведет к добрым делам. Весь порядок в мире держится на божьем имени. А забудут его люди - начнется светопреставление, наступит век хаоса и повального греха".
Вся коммуна была в курсе Аверьяновой беды. Слыхал он и такое: "Да не связывайся ты… Чекист, а выбрал поповскую прислужницу".
Легко судит лишь тот, кто ни о чем толком поведает, и никакие сомнения не грызут его душу: "Да!" - "Нет!" - и весь сказ.
Но что такой скороспелый судья знает о журавинской девчушке, о том, как она в одну ночь сожгла всех идолов, которым поклонялась, совершила подвиг, поверив, можно сказать, на слово правде Аверьяна Сурмача, чекиста, большевика? И это в то время, когда такие слова для невесты Вакулы Горобца, для сестры воротынской любушки было страшней любой анафемы, отбирающей надежду на вечную жизнь в раю, обрекающей на вечные муки в аду.
Как же он, большевик и чекист, может сейчас отречься от нее, оставшейся без друзей, без близких, отречься и предать ее надежду, ее святую веру в торжество дня над ночью, весны над зимой, любви над насилием, добра над злом…
Аверьян был благодарен тете Маше, когда та увела Ольгу к себе.
- Что мужики понимают в нашем, бабьем деле? - сказала она мягко девушке. - Вот почаевничаем мы с тобою, посумерничаем, душа и оттает.
Хоромы начальнику окротдела достались от тещи купца Рыбинского, который, видимо, не очень-то жаловал старуху. Комната была бы просторной, если бы не разные шкафчики, кушеточки, столики, пуфики. Ласточкин было сдвинул их в один угол, взгромоздил одно на другое, но тетя Маша вернула вещи на свои места, только определила им совсем иные должности. Два пуфа и стул - кровать для младшего. Круглый стол, на котором старуха, бывало, раскладывала загадки - пасьянсы, - кухня. На столе - примус, под столом - мешок с картошкой.
Комната пахла жильем. Было тепло. Крутились по полу, играя в "догонялки", трое мальчишек. Все светловолосые, все один в другого. Старшему лет одиннадцать, младшему года четыре. Они заполняли комнату визгом, смехом.
При виде всего этого обычного, человеческого счастья Ольга начала успокаиваться.
- Отец моих Иванычей погиб в восемнадцатом под Питером, - начала рассказывать тетя Маша.
- А Иван Спиридонович? - спросила Ольга, которая преисполнилась доверием к хозяйке.
- Мой Иван умер у Спиридоныча на руках. Были закадычными друзьями. От топ поры Спиридоныч заменил сиротам отца. Можно сказать, спас от голодной смерти. Потом и ко мне самой повернулся сердцем. По ласке да по человеческому теплу мы, бабы, ох как скучаем.
Ольга внимательно слушала исповедь женщины. Никто еще так по душам не говорил с нею о своем, о сокровенном. А хотелось знать, как же все это у других происходит. Ольга уже успела понять, что обитатели коммуны любят и уважают Ласточкина. Он для них - самый первый, самый важный. А со слов тети Маши, грозный начальник ГПУ выглядел совсем-совсем простым: добрым, ласковым, ну точь-в-точь как Ольгин Володя.
- Иван Спиридонович… большевик? - спросила девушка.
Тетя Маша мягко улыбнулась, подлила насторожившейся гостье свежего морковного чая.
- Большевик, - подтвердила она. - И отец их, - кивнула тетя Маша на озорных сыновей, - тоже коммунистом был. Вот послушай, как я за него замуж выходила. И смех и грех. С молитвой ложилась, с молитвой вставала, с молитвой садилась за стол. Славила господа бога и перед работой, и после нее. Удивляться нечему, в купеческом приюте воспиталась. Ни отца, ни матери не помню, - начала свой грустный рассказ женщина. - Пожаловал как-то к нам матросик. Сам - голь беспросветная, вот и решил засватать сироту. Выстроились мы, невесты, в линию, как солдаты. И у каждой на руках рукоделие. Посмотрел он на нате шитье… У всех одинаковое. И на лицо, кажись, одна под одну. Тогда сзади обошел. Увидел мою косу. А она ниже пояса.
К свадьбе стали готовиться. Пошли к попу. Тот приказывает: "Три недели говеть. Иначе, - говорит, - исповедь не приму, а не приму исповедь - не повенчаю". Венчаться надо было в мужнином приходе. Иван пришел в мой приход, взял справку, что я и постилась, и исповедовалась. В приюте у нас насчет этого было строго: блюли. А поп из Иванова прихода - ни в какую: "Не верю сиволапому. Святости б нем нет: богохульник". Это он о нашем, о приютском. Три недели Ивану ждать нельзя - он уходил в плавание. Собрал магарыч, сколько уж там, не знаю, повел невесту к попу. Зашли мы с черного хода. Меня оставил в прихожей, а сам подался в светелку. Дверь не прикрыта. Я глянула в щелку. Гуляют у батюшки гости. Моему Ивану стакан поднесли.
Поп мзду принял и согласился: "Сейчас исповедую рабу божью". Завалился ко мне в прихожую, дверь за собой поплотнее прикрыл. Ну и полез целоваться. Окаянный так ущипнул, что с месяц синяк не сходил. Признаюсь, я тогда больше за батюшку испугалась, чем за себя. Ну, думаю, за такое святотатство господь тут же зальет его горячей серой или лишит дара речи. Но ничего с ним не стряслось ни в тот момент, ни потом. Я подождала да и потеряла доверие к господу (если ты есть, то как можешь терпеть таких пастырей?) и уважение к попам. Обычные они смертные, все-то у них земное, даже грешат, как последний смертный.
- А венчались? - вырвалось у Ольги.
Каждое слово тети Маши она воспринимала как откровение. Но сейчас ей важно было знать одно: да или пет?
Мария Петровна прижала голову девушка к своей груди: "Глупышка ты моя, глупышка".
- Венчались. Выписал черт безрогий бумажку.
Ольга с облегчением вздохнула.
- А как же невенчанной… Стыдно перед людьми.
Узнав об этих "требованиях-минимум", Борис Коган заявил:
- Справка от попа будет.
Ольгу тетя Маша поместила на ночь к себе, а Ивана Спиридоновича отправила к "холостякам", там ему выделили койку.
На следующий день Борис отправился "к одному знакомому", к попу, а Сурмач с Иваном Спиридоновичем стали готовить "вокзальную встречу" Тесляренко с продавцом медикаментов. Ольга осталась па хозяйстве вместе с тетей Машей.