* * *
Только было они с Ласточкиным уселись в кабинете, чтобы обмозговать, что к чему, как на весь коридор закричал радостный дежурный:
- Тарас Степанович вернулся! Живой!
Захлопали двери служб. Кое-кто закричал даже "ура!".
- Тарас Степанович! Наконец-то!
А Ярош - уже на пороге кабинета.
- Разрешите доложить?
Он по-приятельски поздоровался с Иваном Спиридоновичем. Тот подставил ладонь, и Ярош, будто бы с размаху, но в общем-то не сильно, хлопнул по ней.
Увидел Сурмача, поднявшегося ему навстречу. Чуть отстранил Ласточкина и - к Аверьяну:
- Ну, вот и встретились! - Он нежно, как доброго друга, обнял сотрудника экономгруппы.
- Вовремя ты, Тарас Степанович, вовремя! - суетился Ласточкин, на радостях не зная, куда и усадить сотрудника, который, можно сказать, вернулся с того света. - Дел - невпроворот, а людей - сам знаешь. Твой боевой заместитель такое закрутил: банду выявил и заговор. - Он хитро подмигнул Сурмачу: мол, сам понимаешь, тут без пережима не получится.
Ласточкин начал вводить Яроша в курс дела о махорочниках на базаре:
- Известны - двое. Один из них - задержан: бывший председатель Щербиновского сельсовета Тесляренко. А на Жихаря уже санкция есть. Но пока решили не пугать.
О втором из пятерки Волка:
- Не нашли квартиру-лазарет. Зато знаем, что лошадей доктору готовил Штоль. А Штоль - это уличная кличка все того же Тесляренко. В воскресенье выведем его на вокзал, пусть поищет того, кто снабжал его медикаментами. Уверен, это лишь басни. Но когда станет ясно, что он водил нас до сих пор за нос, мы его поприжмем, и он расскажет, кому давал лошадей или с кем сам ездил. Доктора для этого случая подключим.
Сурмачу хотелось порасспросить Яроша поподробнее о том, как прорывалась пятерка через границу, как напали на секрет и уничтожили его. А, если откровенно, Аверьян ждал, что Тарас Степанович подтвердит его вывод: окротделовца ударил прикладом пограничник Куцый. Но Ярош так углубился в подготовку операции "Вокзал", что перебивать его, отвлекать от основного занятия в то время было просто неловко. Пограничный инцидент принадлежал уже прошлому, операция "Вокзал" - будущему. "В следующий раз. И не мельком, а обстоятельно, со всеми подробностями…" - подумал Аверьян.
На операцию "Вокзал" были мобилизованы все сотрудники окротдела. Узнав, что Коган еще не вернулся "от попа", Иван Спиридонович посетовал:
- Напрасно я его отпустил. С попом успелось бы. А тут есть дело как раз по его суматошному характеру.
И хотя начальник окротдела говорил безо всякого намека, Сурмач почувствовал себя виноватым: по его, Аверьяновым, делам уехал Борис. Задерживается. "Ну что Ольга артачится! Дался ей поп, черт бы из него пива сварил! А я еще и потворствую старозаветной блажи".
Иван Спиридонович доводил до сведения чекистов разработанный им план:
- Завтра - базарный день. Тесляренко надо доставить к нам из тюрьмы заранее. Этим займутся Сурмач и Ярош. Тарас Степанович, как, справишься? Или отдохнешь еще? - обратился начальник окротдела к раненому.
- Да я же совершенно здоровый! - обиделся Ярош. Когда он сердился, карие глаза становились зеленоватыми и маленькими-маленькими.
- Тогда под твою ответственность, - согласился Ласточкин. - Чтобы ни один волосок не упал с головы Тесляренко.
- Вы меня знаете, - ответил Ярош.
- Тесляренко одеть в обычную его одежду, - продолжал инструктировать сотрудников отдела Ласточкин. - И о "сидоре" подумайте. Ни одна деталь не должна ускользнуть от вашего внимания. Людей к поезду набьется, шила не просунешь. Так вот, чтобы эта толчея не испортила нам погоду… Словом, надо обеспечить оперативный простор для своих действий в этой давке. Пошлем человека четыре наших, пусть займут скамейки напротив выхода.
* * *
Борис Коган появился под вечер. Радостный, торжествующий. Созвал в холостяцкую комнату всех коммунаров. Специально сходил за женой Ласточкина: "Тетя Маша - вы за посаженную мать". И начал свою комедию.
- Венчается раба божия Ольга с большевиком Аверьяном, то бишь, с Владимиром! - торжественно объявил он.
Ольга зарделась. Она никак не могла привыкнуть к странным выходкам Бориса.
Он заставил Сурмача взять Ольгу за руку и заголосил:
- Любишь ли ты, Сурмач, эту черноглазую дивчину, которая и мне самому нравится?
- Пошел ты к черту! - выругался смущенный Сурмач.
- Значит, любишь и согласен взять ее в жены, - истолковал Борис по-своему ответ Сурмача. - А ты, Оленька, любишь ли нашего Аверьянушку-Владимира и согласна ли выйти за него замуж?
- Только… чтоб как у людей было, - пролепетала девушка.
- Вот тебе справочка от батюшки; ты теперь венчанная. В яблонивской церковной книге про то есть запись, - он передал ей бумажку.
Ольга так разволновалась, что даже не посмела заглянуть в справку. А хотелось, а нетерпелось…
Вдруг эту церемонию прервал Ярош, сидевший до этого на своей койке у окна и молча наблюдавший за происходящим:
- Перестань паясничать, Борис!
И это было сказано с такой неприкрытой ненавистью, что все невольно повернулись в его сторону. Сурмача поразило выражение лица Тараса Степановича. Тонкие губы дрожат, посинели, словно бы он побывал в проруби и вот выбрался с трудом на хрупкий лед. Глаза - злые. Прищурил их, смотрит, не мигая: "зырит", сказали бы мальчишки-шахтарчуки и полезли бы в драку за такой взгляд. "Ты че?.. - Я ниче. А ты че? Во-от как дам!"
"Чего он так? - подивился Аверьян. - Ну, строит Борис из себя дурачка… Так ото же шутя, всем на потеху, а другу Аверьяну и его Олюшке - на утеху…"
- Тут - не балаган, - скрипел, словно старая ветла на осеннем штормовом ветру, Ярош. Он прошелся взглядом по лицам присутствующих и догадался, что его не понимают и не поддерживают. И тогда разъяснил причину своего неудовольствия. - Друга выбирают на всю жизнь, не стоит превращать серьезное дело в ярмарку со скоморохами. Надо в исполком, расписаться. О квартире подумать… А комедия с попом - за такое из партии надо исключать!
…Ольга уже верила каждому слову Бориса. Она готова была пристроить Когана в красном углу вместо иконы и молиться на него, как на Николу-угодника.
ОПЕРАЦИЯ "ВОКЗАЛ"
Ярош и Сурмач появились на вокзале в половине четвертого. Ярош оделся под деревенского, натянул почти на глаза шапку, спрятал бинт. И сразу стал неузнаваемым. У него даже походка изменилась, когда он, накинув на плечи огромный вещмешок, подошел к станции вместе с Тесляренко, который тоже нес поклажу.
Сурмача поразило умение Тараса Степановича перевоплощаться. Раньше он считал, что чекист должен работать со "своим" лицом, а тут почувствовал, что порою и переодевание может пригодиться. "Любой спекулянт примет такого человека за своего, за горлохвата и не будет таиться".
Неприятный, мокрый холод загонял людей в помещение. Перед приходом поезда пассажиров в вокзале набилось - не протолкнешься. Над головами плыл к потолку сизый махорочный дымок. Хотя курить и запрещалось, мужики попыхивали исподтишка, пряча огоньки в рукавах и кулаках.
Здесь царствовал полумрак, и три лампочки, свисавшие с потолка, не в силах были с ним бороться.
Сидит Тесляренко на скамейке, уставился на мешок в ногах, не смеет поднять головы.
- А вы, дядя, оглядывайтесь почаще, оглядывайтесь - присматривайтесь, - постоянно напоминал Ярош.
- А я што? Я ничего, - бормочет в ответ совершенно задавленный страхом арестованный. И это чувство обреченности четко прописано на его физиономии, оно во всей согбенной фигуре.
"Да какой дурень к этой мокрой курице подойдет! - думал Аверьян. - На меня бы, так я его седьмой дорогой обошел, сразу видно, что тут дело темное". Он сердился на Тесляренко.
И все же Сурмач начеку. Все слышит, все видит. Но… никто к Тесляренко не подходит. И он никого не окликает.
И только когда уже захрапел останавливающийся поезд, глухо крякнул на перроне колокол и вся людская начинка вокзала хлынула к дверям, бывшего председателя Щербиновского сельсовета опознали.
- Лазарь Афанасьевич! А брехали, что тебя арестовали - против Ленина шел, хотел подмять под себя Советскую власть. - Мужик хитрый, прищурил один глаз, голову чуть влево наклонил: знает все наперед, а выведывает.
- Врали, врали, а твое какое дело? - огрызнулся Тесляренко.
Ох, не хотелось ему попадаться на глаза односельчанина.
А хитроватый щербиновец продолжал допытываться:
- А ты, Лазарь Афанасьевич, случаем, не от суженой скрылся? А она там печалится. Завел зазнобу в Турчиновке!
Тесляренко, как затравленный зверек, озирается, ищет глазами помощи у чекистов. Но те и виду не подавали, что знают его.
Тесляренко не выдержал язвительного допроса и громко выругался:
- А пошел ты со своей зазнобой знаешь куда!
Его земляк рассмеялся:
- Вот теперь вижу, что ты, Лазарь Афанасьевич. Расскажу твоей старухе, что видел тебя в полном здравии: лаялся последними словами. Поверит. А без матюков, без угроз что ты за Лазарь Афанасьевич? Так, тюлька соленая.
В это время колокол прогудел еще два раза, и мужичка словно ветром сдуло.
Поезд ушел, вокзал опустел. Следующий поезд должен был прийти через три часа сорок минут. Никто из чекистов уже не сомневался: дело не удалось. Тесляренко просто водил их за нос, а может, и того хуже: своим появлением на вокзале в Турчиновке кого-то предупредил: "Я попался".
И все-таки дождались второго поезда. И опять бесполезно.
- Обижайся теперь на себя, Лазарь Афанасьевич, - зловеще предупредил Ярош арестованного, когда они вышли на привокзальную площадь. - В "дурачка" поиграли достаточно, теперь в "свои козыри". А все твои - на чужих руках, собрать ты их не удосужился.
Тесляренко люто глянул на чекиста, взмахнул тяжелым "сидором" и, ударив им Яроша по голове, бросился было бежать. Но Аверьян успел подставить беглецу ногу. Тот - тяжелый и громоздкий - со всего размаха грохнулся о землю. Сурмач подскочил и, не позволяя вывернуться, принять оборонительную позу, рывком заломил ему за спину правую руку. Тесляренко лежал ничком, не шевелясь. Аверьян было подумал, что задержанный, ударившись с лета о мостовую, потерял сознание. Но нет: широкие плечи под белым полушубком начали подрагивать, и послышался плач. Вначале Лазарь Афанасьевич поскуливал тихо, по-бабьи, а когда стали его поднимать, заголосил навзрыд. Встав, он начал неумело вырываться, выдергивая зажатую руку, затем в отчаянии попытался укусить чекиста.
Удар по больной голове для Яроша оказался губительным. Едва доплелся до окротдела, и там у него началась рвота.
- Лежать тебе, Тарас Степанович, да лежать, - посочувствовал раненому Иван Спиридонович. - Это, брат, контузия. Сразу за нее не примешься - инвалидом на всю жизнь можешь остаться.
Ласточкин хотел отправить его в больницу, по Ярош запротестовал:
- В такое-то время? Да мне больница и так осточертела! Я в ней окончательно закисну. Ну, отлежусь, ну, отдохну…
- Тарас Степанович, ты делу нужен здоровый. А так мы тебя можем и потерять. - Но видя, как болезненно реагирует чекист на его слова, смягчился: - Черт с тобой… Оставим решать врачу. Вызовем Емельяна Николаевича, уж что он скажет. - Ласточкин оживился. Лицо - хитроватого мужика, который намерился обвести вокруг пальца купца. - Вызовем врача к тебе и устроим ему "случайную" встречу в коридоре с Тесляренко. Как они друг на друга посмотрят?
Он позвонил в окружную больницу. Но Николая Емельяновича на месте не оказалось: "Уехал на вызов".
- Вернется, пусть немедленно позвонит в ГПУ, начальнику, - предупредил Ласточкин дежурную медсестру. - У нас тут стало плохо чекисту, который но излечился от недавней контузии.
Ярош откровенно порадовался тому, что врача нет на месте. Воспрянул сразу духом, приободрился весь:
- Пока он не вернулся, я займусь Лазарем Афанасьевичем. Надо ковать железо горячим. Тесляренко вполне созрел для серьезного разговора.
Иван Спиридонович пожурил его: "Оглашенный, загонишь себя". Но ото лишь для виду. Такая настойчивость и преданность работе импонировала старому коммунисту.
Ярош распорядился, чтобы привели арестованного.
- А ты, Аверьян, отправляйся в коммуну, - посоветовал он Сурмачу. - Решай свои семейные дела. Пока без тебя справлюсь, а потом подменишь.
Сурмач вначале отнекивался, он видел, как плохо чувствует себя Тарас Степанович, но тот настойчиво уговаривал:
- Да я из тех, кого работа лечит. Вернется турчиновский эскулап, запрет в лазарет, и я вконец там заплесневею. А пока буду чувствовать себя человеком.
Ну что скажешь на такую мольбу?
- Только вы тут себя не доводите до белого каления…
- Иди, иди, жених. Превращайся в мужа. Да не забудь в свое время Тараса Яроша пригласить на крестины.
- А я сейчас приглашаю. Только вы не забудьте придти в свое время.
* * *
Борису Когану неделю есть-пить не давай, в черном теле держи, но позволь после этого часок пофорсить. Вот уж любил удивлять, ошарашивать, приводить в восторг, "сшибать с ног", ошеломлять неожиданностью.
Стоит во дворе коммуны тачанка, запряженная парой коней. У буланого жеребца хвост от нетерпения - дыбом, и полощутся волосинки степным ковылем на ветру. А второй - гнедой, из молодых, кованым копытом по отвердевшей земле: "цок-цок". Гривы в косы заплетены, а в косах семицветье лент. Наскочил порывом ветер, озорно встрепал ленты, и заплясали они, словно лихая цыганка. Озорничает, аж в главах рябит.
Борис - за ездового. Натянул вожжи, делает вид, что едва держит ретивых коней, а на самом деле горячит их.
Молодых в исполком сопровождает все население коммуны. Ольгу ведет тетя Маша. Белое платье невесты боярским подолом метет по снегу, который сумел ухватиться за землю, когда расчищали дорожку дворницкой деревянной лопатой.
Ольга готова была мерзнуть, лишь бы ехать в подвенечном платье. Но тетя Маша уговорила ее:
- Пальтецо хоть накинь на плечи, долго ли простыть!
Ольга уговорам уступила, но надеть хотя бы поверх фаты платок так и не согласилась. А в белой кружевной фате, красующейся кокошником, розовая от волнения, счастливая, она выглядела красавицей. По шутливым репликам в его адрес, по стремлению чем-то быть полезным невесте в то мгновение, пока она шла по веранде, спускалась по скрипучей лестнице, шествовала к тачанке, Сурмач догадывался: Ольга пришлась чекистам по душе. И он невольно гордился в тот момент ею: "Аи да молодчина, Аверьян! Углядел какую!"
Невесту посадили на одну сторону тачанки, жениха - на противоположную: спинами друг к другу.
- Еще наглядитесь - весь век у вас впереди.
Тетя Маша - за посаженную мать - рядом с невестой.
- Пока Иван Спиридонович занят в окротделе, я - за посаженного папу. Чем не посаженный, сижу за главного на тачанке. Захочу - в исполком отвезу, а взыграет душа - в чисто поле ускачу! - балагурил Борис.
Ворота - нараспашку:
- Р-р-аступи-сь! Р-р-азай-ди-ись, православные!
И с места - в карьер.
Аверьян - словно бы во сне. А все, что происходило, - это не с ним. Это не он, а какой-то другой, хотя тоже Аверьян Сурмач, стоял перед столом секретаря исполкома рядом со смущенной, счастливой Ольгой. Пожимала им руки женщина в шерстяном платке, наброшенном на плечи, озоровал верный себе Борис Коган. Внемля его словам, хохотали чекисты.
"Муж и жена!"
"Чудно!"
А пока мужское население коммуны сопровождало молодых в исполком, женщины готовили свадебный пир: в Ленинскую комнату (залу, где мерз рояль), снесли со всего дома столы, стулья и даже табуретки, которые прозябали в подвале со времен бегства купчины. На кухне, которую никогда не использовали но прямому назначению, потрескивала сырыми дровами плита. То ли труба забилась, то ли печь остыла до основания, но тяги долго не было, дым почему-то шел не в трубу, а в щели чугунной дверцы.
Не надеясь на плиту, призвали на помощь все три коммунарских примуса. Заправленные самодельным спиртом, они заворчали, расчихались было, но постепенно раскочегарились и потом делали свое дело привычно, безотказно. Что-то шкварилось-жарилось, прело, тушилось, выплескивалось, шипело.
- Девчонки! Мясо сгорит!
- Ой, еще картошка не начищена.
- А масло для винегрета? Где масло? Кто его видел?