Узнав о содержании записки, которую Иван Спиридонович нашел во дворе у Серого, Борис заявил:
- Печать - это же типография!
- Прошляпили, - сердито пробурчал Ярош. - Вначале все-таки надо было взять Жихаря и Серого, а потом уже делать обыск у Тесляренко.
Ошибка. Промах… Иди предугадай, как будут развиваться события! Но чекист должен быть семи пядей во лбу, обязан знать все наперед. Если чекист ошибается - торжествует враг.
Казначей!.. Мысль о том, что невидимый враг где-то рядом, не давала Сурмачу покоя. Бандит даже приснился Аверьяну. Плечистый дядька со всклокоченной, грязной бородой. У него через плечо висела толстая кожаная сумка, набитая царскими золотыми пятерками и десятками. Он потряхивал ею и насмехался над Сурмачом: "Накось, выкусь!"
Со всеми своими сомнениями на следующий день Аверьян пришел к Ивану Спиридоновичу. Но специальный дежурный у дверей остановил его:
- Наказано никого не пускать. Подивился Сурмач, но делать нечего, и направился к Борису выяснить, в чем же дело.
Борис, хлопнув себя по щеке, пояснил:
- Кашу заварили! У нашего балтийца сидит представитель губотдела. Интересуется Казначеем.
Ласточкин освободился только после обеда, когда проводил на поезд товарища из губотдела. И первым вызвал к себе Яроша. Беседовал с ним долго, а отпустив, пригласил Сурмача.
- Ну, что ты думаешь о Казначее?
- Он о наших делах знает не меньше нас самих. Значит, он - среди нас. А коль так - тут стоит проверить каждого. И без обиды. Начинайте с меня.
- И Ярош считает, что надо проверять всех поголовно. И вот еще что: до тебя, Сурмач, у нас в окротделе ни о каких Казначеях слыхом не слыхивали.
Сурмач побагровел. Он готов был возмутиться. Но Иван Спиридонович, видя, как в одно мгновение перевернуло сотрудника, примиряюще сказал:
- Не сердись. Не от веселья так шучу - от обиды, от горечи. И опыт есть, и смекалкой бог не обидел, злости к нашим классовым врагам - на троих хватит. А вот чувствую, что все же чего-то не хватает. Знаний, - вдруг решил он. - Академий особых не кончал. А надо бы. Ох, как нашему брату-чекисту нужны знания! - Иван Спиридонович прошелся по кабинету. Повернулся к Аверьяну. - Губотдел просит у нас человека в школу ГПУ. Закончим это накостное дело, выловим подручные Волка, найдем его "наследство", и отправлю я те бя, Аверьян, в столицу.
Затрепетало от радости сердце. Но он только кивнул головой.
- Проверять, конечно, будем. Служба наша такая… - подытожил Ласточкин. - Но никакой Казначей без неопровержимых фактов не заставит меня смотреть на товарищей-соратников искоса, с недоверием. Нет среди нас предателей, так я думаю!
Однако к концу дня произошли события, которые заставили по-иному взглянуть на все происходящее: исчез Безух, боец ОСНАЗа, охранявший когда-то Тесляренко. С шести вечера он должен был заступить на дежурство, но не явился. Тревогу подняли почти сразу. Допросили жену. Она заявила, что муж ушел еще утром. Кто-то позвал его. А кто - она не видела, возилась на кухне.
- Безуха надо было арестовать, - заявил возмущенный Ярош. - Элементарно! Выяснили, что он скрыл важный, уличающий его факт, а мер не приняли. Расчувствовались: жена, дети. А он спрятал за этим обывательским свою классовую сущность. Скрылся и спасибо не сказал ротозеям.
"Да, надо было", - теперь Сурмач думал так же. Но как не поверить столь правдивому пояснению поступка, какое дал Безух тогда: "Испугался, все было против меня". А главное, как он все это говорил! Голос! Выражение лица!
"Так где, где эта граница между доверием и го-ло-во-тяп-ством? Между подозрительностью, оскорбляющей, унижающей друзей, и бдительностью?"
Когда закончилось совещание, Ласточкин всех отпустил, а Сурмача попросил задержаться.
Он сидел за столом, положив перед собою большие жилистые руки. Казалось, изучает синие жилки, которые переплелись на тыльной стороне кистей.
А Сурмач не сводил взгляда с начальника окротдела. И прокрадывалась в сердце упругая жалость. Ну, сказал бы Иван Спиридонович: "Сурмач, прыгни в огонь!" Прыгнул бы. Прыгнул, если бы чем-то мог помочь человеку, которого безгранично уважал.
Наконец Иван Спиридонович заговорил:
- Глянуть со стороны на то, что у нас делается, - нетрудно подумать, будто мы даром хлеб едим. Н-да… Всех упустили: Тесляренко, Жихаря, Серого, нищего с базара, а теперь и Безуха. Как он мою веру в людей подсек! Да… За такое ротозейство, Аверьян, надо отдавать под трибунал. Ты, Иван Спиридонович, оказался вражеским пособником, помог врагам отечества. И даже если ты это сделал без умысла, зло, которое ты причинил, не стало меньше.
- Отпустите меня в Щербиновку, я обойду все хаты, наймусь в батраки к какому-нибудь кулаку, но хату-лазарет разыщу. - Аверьян наседал на Ласточкина, спрашивал, требовал: - Вы мне верите? Верите?
Встал Ласточкин, оперся руками о край стола, как оратор на трибуне. Но сказал совсем тихо, по-простецки:
- Верю. Нашел бы… Только временя у нас в обрез. И по такому случаю есть в губотделе соображение: не сходить ли тебе в Польшу? По дороге познакомишься с контрабандистами и на той стороне встретишься с нужным человеком.
"Со Славкою Шпаковским!" - догадался Аверьян. Но догадок своих высказывать не стал. "Вот когда скажут, что к чему…"
- Не прольет ли этот человек свет на наши темные дела?
- А как же! Высветит!
Ласточкин улыбнулся:
- Поживем - увидим. Но об этом до поры, до времени - ни другу, ни приятелю.
- Само собою! - обиделся Сурмач. Начальник окротдела сделал вид, что не обратил внимания на тон.
- Для наших в окротделе придумаем причину попроще: надо побеседовать кое с кем из пограничников по старому происшествию в секрете. Словом, держи хвост револьвером.
От ободряющих слов на душе у Аверьяна стало светлее.
* * *
Разговор с Ласточкиным заставил Сурмача вновь вспомнить о своих подозрениях в отношении пограничников Куцого и Тарасова. "А нет ли у Тарасова связи с Безухом?"
Сурмач решил поговорить с Ярошом.
Тараса Степановича он застал в экономгруппе. Тот еще и еще раз изучал список людей (жителей Турчиновского округа), которых когда-либо задерживали пограничники с контрабандой.
- Неплохо бы проверить, кто из них имел отношение к банде батьки Усенко. Не верю, что Волк оставил бывших своих подчиненных в покое. Ты, Сурмач, когда-то разоружал сотню Семена Воротынца, почти всех видел в лицо. Не смог бы сейчас при встрече опознать хотя бы некоторых?
- Не ручаюсь. Разве я в тот момент приглядывался к лицам? Было не до того. Да и темно.
- А попробовать стоит. Вот тут есть адреса… Одних - вызови, потолкуй, других - сам проведай.
"Ну что ж, с чего-то начинать надо!" - согласился Аверьян.
- Тарас Степанович, вот не идет у меня из головы одна догадка: я и так, и эдак прикидывал, что произошло в секрете, и выходит, что вас огрел прикладом Куцый. А как оно на самом деле было?
Ярош откинулся на стуле. Поглядел пристально на Сурмача и ответил:
- Как оно было? Приехали мы на заставу. Свавилов расставляет секреты. Ну и я попросился в какой-нибудь. Он предложил мне вместе с Иващенко и Куцым, мол, ребята надежные. Познакомились. Иващенко мне сразу понравился. Свойский парень, из конармейцев. А Куцый - уж очень странным показался. Все о чем-то шептался с командиром отделения, да так, чтобы я не слышал. Ну, я и не навязывался в поверенные. Пришли. Тарасов отвел мне место за тем же пнем, что и Куцому, только по другую сторону. Я просился к Иващенко. Но, сам понимаешь, гость. Сказал отделенный: "Нет". Я и притих. Им виднее.
Ночь холоднющая. Снег под тобой талой водой напоен и чавкает, лишний раз не шелохнешься. Сколько лежали так - не скажу, я уже, грешным делом, начал подумывать, что напрасно влез в эту затею. Но вдруг зачавкал под ногами идущих снег. Я достаю наган. Взвожу курок. Идут. Цепочкой. Сколько - не видно. Но чувствую - много. Жду, что предпримут пограничники. Иващенко крикнул: "Стой! Руки вверх". А они - открыли стрельбу в несколько стволов. Вижу, на нас мчатся. Иващенко выстрелил. Он лежал за пнем, который был метрах в пяти от меня, поэтому я его не видел. Тьма - хоть глаз выколи. А тут - выстрел. Я тоже в кого-то пальнул. Что-то такое темное. И в тот момент инстинкт мне подсказал, что рядом - человек. Кто такой? Откуда взялся? Я хотел к нему повернуться, даже наган вскинул… И все. Очнулся в больнице.
- Куцый! - торжествовал Сурмач.
- Чего не знаю, того не знаю. Старшим в наряде был Иващенко. Бывалый, спокойный. Пока Тарасов нас выводил к секрету, мы с Иващенко успели перекинуться несколькими фразами, и он мне сразу понравился: степенный такой мужик, добродушный С юморком. В секрете я все внимание отдал ему. Куцый - мальчишка. Двадцать первый год. Заносчивый такой…
- Он! - настаивал Аверьян.
Ярош выдвинул ящик стола и достал конверт. Он был самодельный, из коробистой серой бумаги. Распечатан, торчит уголок письма.
- В нашем деле, Аверьян, поменьше всяких догадок. А вот объективные сведения. Когда ты приехал ко мне в Молочное, в больницу, и высказал свои подозрения, я начал сопоставлять факты и анализировать их. Потом попросил знакомых ребят из губотдела дать мне почитать личное дело Куцого. Он из Винницкой губернии, село Пятихатки, то есть местный. Прошелся я по списку ближних родственников. А когда уже вернулся из больницы, попросил Когана навести о них справки в Пятихатском сельсовете: не якшался ли кто из них с бандитами, нет ли кулаков среди них. И вот ответ, - он протянул конверт Сурмачу.
Тот извлек письмо. "Куцый Стефан Данилович, 58 лет. Живет своим домом в селе. Воевал на австрийском фронте. Был в плену. Вернулся в двадцатом. Имел семь десятин поля, три десятины сада и луга. Сад и луг числятся за падчерицей, три десятины отписал дочери. Куцая Матрена Поликарповна, 60 лет. Дочь мельника, убитого в русско-японскую. От первого мужа Казимира Полонского прижила дочь Ядвигу, а от Стефана Куцого - сына Стефана и дочь Вроньку. Ядвига бежала из Пятихаток в двадцатом году. Сказывали, что сейчас в Польше, за офицером. Стефан служит где-то на границе, письма пишет постоянно. А Вронька на Спасов день вышла замуж за Сташенко Петра, из Пятихаток, и живет при родителях".
- Ну, что скажешь? - спросил Ярош, принимая письмо от Сурмача.
- Да вот эта Ядвига… Как о ней пишет председатель сельсовета? Не уехала, а сбежала. В двадцатом. Это значит, с каким-то белополяком…
- Самое интересное, что пограничник Стефан Куцый о своей старшей сестре в автобиографии даже не обмолвился. Скрыл, что имеет за границей родственников, да еще таких: замужем за белополяком.
Сурмач вспомнил еще одну деталь: "десять десятин поля, сада и луга".
- Бедняцкой семью Куцого по назовешь. А как он в документах записал?
- Тут у него все в порядке. "Из середняков". Сад и луг записаны на сбежавшую Ядвигу, - пояснил Ярош. - Дом остался от Казимира Полонского. Его зарезали на какой-то свадьбе. А поле Стефан Данилович поделил между дочерью, которая сейчас уже Сташенко, и сыном. Вернется пограничник из армии - четыре десятины его.
- Не вернется, - подытожил Сурмач. - Вы об этом обо всем, - кивнул он на письмо, лежавшее на столе, - в погранотряд или в губотдел сообщили?
- Когда? Письмо из сельсовета пришло только вчера.
Куцый, видимо, был связан через сестру с польской "Двуйкой", а через "Двуйку" - с Волком…
Если раньше у Аверьяна и могли быть какие-то сомнения на этот счет, то теперь окончательно исчезли. "Вот побываю у Славки Шпаковского, и все подтвердится", - думал он.
НОЧНОЙ РАЗГОВОР
Как-то под вечер в коммуну примчался радостно взволнованный Борис Коган и, заключив Сурмача и объятия, начал трясти его:
- У-р-р-а! Сегодня смотрины, завтра новоселье. Нашел! Хоромы! Царю на зависть!
"Царскими хоромами" оказалась крохотная комнатенка в хате под соломенной крышей, Хозяйка этих чертогов - вдова "замордованного" поляками сторожа железнодорожных пакгаузов.
- Оксана Свиридовна, - пропела она, протягивая Аверьяну пухлую и мягкую, как у ребенка, руку.
- Сколько надо платить? - спросил Сурмач.
Хозяйка отмахнулась:
- Договоримся. Сами видите, никому не сдавала. А это так, для хороших людей… Скучно одной.
Новоселье было скромное. Выпросили у коменданта ГПУ тачанку, перевезли кровать и корзину с чемоданом. Борис "организовал" огромный ящик из-под спичек.
- Один начинающий непман от своего достатка уделил, - посмеивался он.
Это стол. Хозяйка расщедрилась, дала старенькую лавку.
- Все ничего, только вот прохладно, - поежился Аверьян, когда снял куртку и на него пахнуло застоялым воздухом нежилого помещения.
- В холоде лучше сохранишься, - похлопал Коган друга по плечу.
Ольга тут же принялась наводить порядок.
Что такое счастье? Говорят: большое, настоящее, личное, маленькое, чужое… Но как его намерить? Чем? На фунты? На метры? На литры? Нет! Мера ему - человеческое сердце. Вот, казалось бы, и не с чего, а улыбаешься. В глаза любимой глянул - и чувствуешь, что счастлив.
- Оля…
Он подошел к ней. Она замерла с вышитым полотенцем в руках, так и не постелила его на подоконник. Притихла, присмирела. Ждет, прижав руки к груди.
- Оленька…
- Что?
- Ничего…
Ему приятно произносить шепотом ее имя. Это как клятва на верность. Не надо уже таиться, опасаться каждого угловатого движения. Одни. И весь мир: солнце и звезды, ветры и небо, поля, шуршащие спелой пшеницей, - все радости земные, выдуманные и невыдуманные, поселились в тот миг в крохотной комнатке с отсыревшим углом и покатым полом.
Ольга сидела на кровати, ноги калачиком. Руку мужа к себе на колени положила - поглаживает.
- А вот эта рука мне подсказала, что я за тебя замуж выйду, - таинственным шепотом сообщила она.
- Рука?
- Ну да. Ночью, накануне, как ты в Журавинке появился, я видела сон. Мы с тобою бежали по лугу. Солнышко такое… А цветов! А цветов! Ты меня за руку держишь и за собой ведешь.
- Я? Да как я мог тебе присниться, если ты, пока я в Журавинке не появился, в глаза меня не видела и даже не подозревала, что я есть на белом свете!
- А вот видела! - торжествовала Ольга, чувствуя свою правоту. - Лица я не помню, а руки… Ты нарвал ромашек и подаешь мне. "Погадай на счастье", - говоришь. Я и увидела руки… Они у тебя очень добрые. Вот ты иногда сердишься. Нахмуришься, мысли у тебя холодные, мне непонятные. А руки всегда ласковые, добрые. Как душа. Когда ты к нам в хату зашел, я просо толкла… Ты держишь в руках инструмент. Я как глянула на руки, так и узнала их. А в голове шум стоит: "За мной пришел". Сны на святую пятницу всегда сбываются до захода солнца.
- Сны - поповские бредни! - не удержался он от замечания.
Ольга не обиделась.
- Я попам теперь не верю, - заявила она. - Борис - еврей, а поп ему благословение продал. Значат, не от бога оно, раз его купить можно.
У нее была своя логика, свой взгляд па мир, на события, происходящие в нем.
Она прижалась к руке Аверьяна мягкой, нежной щекой. И все недовольство, которое льдинкой всплыло в сердце, начало исчезать. "Ладно, когда-нибудь поймет, что без попов и богу не на чем держаться".
Он сменил тему разговора.
- Ты теперь жена чекиста, и запишут тебя на веки вечные в мое личное дело. Но и о ближних родственниках спросят: твои отец-мать, братья, сестры. Отец утонул еще в гражданскую, мать умерла - это я знаю. А вот сестра Катя? Помнится, она тогда ушла из Журавинки вместе с Семеном Воротынцем?
- Да. У Кати ребеночек должен был родиться.
Аверьян уловил в рассказе Ольги какую-то важную новость. Еще не осознавал, какова она, но уже ощущал ее присутствие.
- Где же Катя теперь?
- У родителей Семена Григорьевича, в Щербиновке. Они тогда ее забрали. Только Катя мертвенького родила. Не пошел ребеночек, задохнулся.
- Что же… так у стариков и по сию пору живет?
Нетерпеливое возбуждение заставило вначале Аверьяна сесть, а потом встать с кровати.
- Босыми ногами… Пол земляной, застудишься, - забеспокоилась Ольга.
Он подсел к ней.
- Ну, про сестру, дальше…
- Ничего, - ответила Ольга, не понимая, чего он от нее ждет. - Так при них и живет.
- А Семен Григорьевич?
- Он за границей. Ушел тогда со Щербанем.
Аверьян чувствовал, что жена не договаривает. Не умела она таиться, все у нее на виду, а тут - какие-то недомолвки. Глаза прячет.
Он взял ее за подбородок, приподнял голову.
- Оля! Ты чего?
- Катя опять ребеночка ждет. Они в доме работника держат, так вот… Катя с ним прижила ребеночка.
Ольге было стыдно за сестру. Она в душе осуждала ее, но в то же время сочувствовала.
Сурмач удивился: "Живет в доме свекра, а любовь крутит с батраком. И свекор все знает. Как же он с этим мирится?"
- А ты… этого… ну, работника, видела?
- Угу Некрасивый такой. Семен Григорьевич лучше был.
"Эх, бабий ум".
- Твой Семен Григорьевич бандит. Сколько он людей загубил! А ты - "лучше был", - попрекнул Сурмач жену.
Она стушевалась и быстро, скороговоркой оправдалась:
- Я же про то, что он моложе…
У Сурмача появилось желание посмотреть па старика, который позволяет невестке хороводиться с батраком, полюбоваться на свою новую родственницу, на ее очередного возлюбленного. "Старики круты нравом, порядки любят строгие. Чем же взял этот батрак, что ему так много позволяют?"
- А не съездить ли нам к Кате в гости? - предложил Аверьян и подумал: "Ольгина сестра живет в Щербиновке, где находится хата-лазарет".
Ольга обрадовалась предложению.
- Правда? А я так боялась, что ты прошв Кати. Ну, за Семена Григорьевича сердишься.
- Вот выберу время - съездим, - пообещал Аверьян. - Бориса с собой прихватим…
При первом же удобном случае Сурмач рассказал о своем замысле Ивану Спиридоновичу. Тот долго расспрашивал обо всех подробностях, а потом согласился:
- Ну что ж, ото дело стоящее, проведай свояченицу.
ОСОБОЕ ЗАДАНИЕ
Однако на этот раз побывать в Щербиновке Аверьяну не удалось. Из погранотряда на имя начальника окротдела пришло письмо: "Сотрудника ГПУ А. И. Сурмача приглашают на третью заставу".
- Может, что-то о Куцом прояснилось? - предположил Аверьян.
Он рассказал Ласточкину о том, что Куцый скрыл важную деталь своей биографии: его старшая сестра в свое время ушла с белополяками, видимо, с офицером и сейчас живет в Польше!
- Есть письмо из Пятихаток, от председателя сельсовета. Я говорил Ярошу, что надо обо всем написать в погранотряд, а он считает, что достаточно сообщить в губотдел.
- Факт неприятный, - согласился Ласточкин. - Но Ярош прав, губотдел погранохраны сам уже позаботится, а наше дело - сообщить по инстанции.
Сборы в дорогу - недолги: побывал дома, сказал Ольге: "Еду… Когда вернусь - не знаю", затем сообщил Ярошу: "Вызвали на заставу".
Тарас Степанович обиделся и тут же пошел к начальнику окротдела: