Семейное бунгало нимфетки Марутеа находилось в глубине рощи. Уединенное такое гнездышко. Типичное для этих широт. Коническая крыша под пальмовым листом, сдвижная дверь на веранду; от пальмы к пальме, совсем как у нас в Пеньках, протянута веревка (лиана, что ли), на которой дышат под слабым ветерком некоторые предметы интимного женского туалета.
Едва мы подошли к хижине, как на пороге появилась моложавая парочка в юбочках, но разнополая. Парочка держала в руках деревянный поднос. Совсем как у нас в Пеньках. Только вместо хлеба-соли на подносе стояли разного размера рюмки и грудилась горка очищенных пальчиковых бананов.
Янка, видя такой прием, тут же сорвала с ближайшего куста какой-то цветок, сунула его Нильсу за ухо и вытолкнула старика вперед.
Нильс не подкачал. Видать, в самом деле с головкой неладно. Он отвесил земной поклон, взял самую большую стопку, лихо ее маханул и вместо закуски смачно, от души расцеловал свою потенциальную тещу. Во все щеки и губы. А тестю просто, но со вкусом, пожал руку. Как поверженному сопернику.
– Ауэ! – раздался вопль, и вылетевшая из хижины Маруся повисла у Нильса на шее. Он качнулся, как старый дуб под напором ветра, умеренного до сильного, но пока устоял. Надолго ли?
Мы вошли в хижину и расселись на циновках вокруг низкого столика. Маруськин папаша при этом что-то цапает с полки и сует себе под зад. Наверное, чтобы сидеть повыше гостей – он и в самом деле мелковат фактурой, на потомка рослых таитян никак не тянет.
Хижина была обставлена с первобытной простотой и изяществом. Вдоль одной из стен – сплошной помост для спанья, какая-то тумбочка, полочка над ней и потемневшее от влаги зеркало на столбе.
Маруся обвилась вокруг Нильса, как змея вокруг сухого сучка. Терлась щекой, прижималась то грудью, то бедром, а то и в комплексе. Я думаю, даже в молодые годы старику Нильсу не довелось испытать такого яростного и откровенного эротического напора. Дошло даже до того, что, когда подали сырую океаническую рыбу в лимонном соке, Маруся трепетно выбирала не очень чистыми пальчиками самые лакомые кусочки, жевала их и грациозно передавала эту жвачку Нильсу "из уст в уста".
– По их обычаю, – пояснил Понизовский, – это высшее признание в любви.
– До полного беззубия, – добавил я. – Как у нас до гроба.
– А по нашему обычаю, – встряла Янка, – это грубый намек: "У тебя, дед, всего два зуба осталось – давай-ка я тебе нажую. Чтобы с голоду в моем доме не пал. Иначе позор на все племя".
Папа и мама ничего, конечно, из Янкиной тирады не поняли, но с готовностью рассмеялись. Они не сводили глаз с влюбленной парочки и оживленно обсуждали каждое нескромное движение дочери и каждый застенчивый взгляд Нильса. В их темпераментном диалоге я уловил только два знакомых английских слова (олд и фул – тождественно: старый дурак) и одно незнакомое, местное, но наиболее часто звучащее: буа. Буа, как я подумал, это что-то вроде неутомимого кавалера. Оказалось, не совсем так. Понизовский перевел:
– Буа – значит ослабленный, больной. Так говорят о женщине, когда у нее месячные, и о мужчине – безнадежном импотенте. Это звучит особенно оскорбительно. После такого ярлыка остается только броситься в лагуну к акулам.
– Это наш-то Нильс буа? – взвилась Янка. – Ауэ, танэ! Слышишь, что о тебе говорят?
Нильс отодрал от себя как липучку Маруську, и постепенно его взгляд стал осмысленным. И в нем – немой вопрос, будто он только вернулся с улицы и пытается понять – о чем тут без него говорили.
– Это не о нем, – поспешил Понизовский. – Речь идет о вожде. Им недовольны.
– В каком смысле? – спросил Семеныч, шаря глазами по столу в поисках более привычного и безопасного блюда.
– Ну, если близко к нашим понятиям, его считают консерватором.
– С этого места – подробнее, – попросил Семеныч. С настойчивостью в голосе.
– Это неинтересно. Так, внутренние разборки. Правящая партия. Оппозиция.
– А в перспективе гражданская война?
Понизовский помолчал, задумался на мгновение.
– Кто же знает? Дикари… Видишь ли, они требуют, чтобы Мату-Ити предпринял шаги для назначения протектората. Чтобы остров ушел под руку США. Затем он становится парламентской республикой, вступает в ООН и получает субсидии для развития социальной сферы.
– Это что, всерьез? – Семеныч вытаращил глаза. – Ты нам дуришь головы? Самогона перебрал?
– Я говорю о том, что уже не раз слышал. И о том, что слышал только что от родителей Марутеа.
Она подняла голову, услышав свое имя, и радостно закивала.
– А дальше?
– Дальше все еще прекраснее. Их единственная дочь с первым же рейсом отправляется в Нью-Йорк и поступает в колледж или в проститутки. А здесь… А здесь они строят один отель и один бордель, налаживают серфинг, дайвинг…
– Шахматный клуб обязательно, – вставил я. – Клуб "Четырех коней". Чтоб уж точно Нью-Васюки получились.
– Да ничего не получится, – отмахнулся Понизовский. – Они уверены, что у Мату-Ити водятся денежки. Ну, может, баксов пятьсот у него под подушкой и наберется.
Янка отодвинула от себя тарелку и решительно встала:
– Линять отсюда надо. Пока не поздно. Не знаю, как там отель, а что дурдом здесь уже есть, я не сомневаюсь.
Решительность Яны не осталась незамеченной. Папа с мамой еще шире заулыбались, на этот раз прямо в лицо Яне, и что-то быстро сказали Понизовскому. Тот усмехнулся (человек, который смеется) и перевел:
– А вас, Яна Казимировна, оппозиция в лице будущего правительства просит принять на себя управление отелем. Они говорят, вы так красивы, что отбоя от постояльцев не будет.
– Я лучше возьму на себя управление не отелем, а борделем.
Папа с мамой догадались по ее лицу о сказанном и слаженно закивали.
– Это заговор, – сказал я. – И мы участники. Я не настолько стар, чтобы накормить собою парочку акул. Быстро на берег и поднимаем паруса.
– И опускаем весла, – поспешно добавила Янка. – Нильс нас прикроет. Ты остаешься, молодожен?
– А можно я заберу с собой свою будущую супругу?
– Ошалел, – вздохнул Семеныч. – Пошли, буа ослабленный.
Яна, как наиболее восприимчивый лингвист, благодарит гостеприимных хозяев, почти не спотыкаясь, произносит:
– Уа мауру-уру вау! – И торжественно, с чувством превосходства переводит для нас: – Всем спасибо! Провожать не надо.
Последнее замечание, естественно, остается втуне – хозяева поднимаются вместе с гостями. Причем папаша тут же выдергивает что-то из-под себя и воровато сует под циновку.
Когда все застольники пьяной гурьбой вывалились на волю и вместо традиционных (на нашей родине) "Подмосковных вечеров" затарахтели со всякими галлицизмами, я, улучив момент, крыской шмыгаю обратно в хижину. Срабатывает, видимо, ментовский инстинкт. Вороваты островитяне, не наш ли судовой журнал сперли? По форме напоминает.
Отворачиваю угол циновки. "Ауэ, танэ!" "Что-то" под ней – это книга, почему-то на русском языке. И она мне знакома – увлекался в свое время, в юные годы, даже мечтал о чем-то подобном.
Что ж, книга по теме. И наталкивает на дикую мыслишку. Жлоб Семеныч…
За порогом хижины начались проводы. Со всей пышностью и непосредственностью. Особо если учесть, что и провожающие, и отъезжающие с трудом держались на ногах.
Как мы добрались до берега, я плохо помню. Нильса шатало из стороны в сторону, от любви. Маруся, с одной стороны, пыталась утянуть его под пальмы. Яна, с другой стороны, тянула его к морю. Мы с Семенычем прикрывали наш отход, более похожий на позорное бегство. Понизовский, как обычно, вел двойную игру. Во всяком случае, от души забавлялся ситуацией.
И над всем этим спектаклем висела, подпрыгивая, красная луна, уже по форме довольно близкая к кругу. Помню, мне показалось, что их две. И обе кривые.
По мере продвижения к морю мы обрастали нашими новыми друзьями, как пальма кокосами. Снова песни с приплясыванием, снова объятия, снова приглашения на все предстоящие праздники. Не на год ли вперед?
Как нам удалось вырваться из этого круга, я тоже плохо помню. Порой мне кажется, что нам с Семенычем приходилось применять некоторые наши профессиональные, сугубо специфические навыки (по теме "Как вести себя в возбужденной толпе"), отчего многие из наших поклонников вырывались из наших объятий с искаженными лицами. Одного, по кличке Тими, особо опасного, который слишком темпераментно прижимал к себе Яну, пришлось угостить ребром ладони по почкам. Изогнувшись от боли, он повернулся ко мне с перекошенным лицом. Я ответил ему лучезарной улыбкой. Ауэ! Чужой танэ – наша ваине – руки прочь мало-мало.
В общем, к лодке мы пробивались почти что с боем. Да еще шли на веслах в окружении всей флотилии, которой располагала на настоящий момент будущая парламентская республика.
Когда мы добрались до яхты, Понизовский первым взобрался на борт, выпрямился во весь рост и заявил трубным голосом:
– Сон белых вождей – табу!
И странно, его послушались. Он каким-то образом уже успел стать на острове влиятельным человеком. Вся орава с песнями и плясками устремилась на берег, там вспыхнули костры и застучали барабаны.
А мне, несмотря на усталость от впечатлений и угощений, не давала покоя тревожная мысль, которая стремилась превратиться из подозрения в догадку.
Семеныч и Понизовский остались на палубе, покурить под луной и звездами, а я нырнул в кают-компанию и провел негласный блицшмон. В судовой библиотечке ничего не обнаружил: здесь была в основном специальная литература, "Морской ежегодник", "Мореходная астрономия", справочные таблицы, атласы. Но я твердо знал, что где-то какая-то нужная мне книга здесь была. И я нашел ее. Под сланями в гальюне. И распахнул прямо в середине. И углубился было в чтение, но тут в рубку ввалились Нильс и Яна.
Янка плюхнулась на диванчик рядом со мной, а Нильс взволнованно и смущенно заходил в тесном пространстве, все время натыкаясь на углы столика и переборки.
Потом он заломил руки и простонал:
– Леша, она ж меня соблазняет…
– Жаль, – отметил я, не отрываясь от книги.
– Что – жаль? – Нильс присел на краешек рундука. Заерзал.
– Жаль, что не меня.
– Так ей же двенадцать лет!
– Они тут с двенадцати уже рожают.
– Но мне-то не шестнадцать, – простонал в отчаянии Нильс.
– Ты и в шестнадцать бы не родил, – отчеканила Яна. – Половая принадлежность не того типа. Даже добрый Эатуа тут не поможет.
– А вы, Яна Казимировна, – вспыхнул старик, – тут тоже совсем распустились.
– Гораздо раньше, – делая вид, что увлечен чтением, проворчал я. – В седьмом классе средней школы. Я помню…
– Какие могут быть шутки! – Нильс снова трагически воздел сухие лапки к небу. – Она меня соблазняет!
– А вы? – с чисто женским интересом придвинулась к нему Яна.
– А я… Я возбуждаюсь! – признался, будто за борт бухнулся.
– Ну и на здоровье. В любом возрасте полезно.
– Но как же… Она ко мне на колени садится. Грудью жмется. И глазками так играет… Что делать, Леша?
– Ты, Ильич, – интимно посоветовала Яна, – главное, девственности ее не лиши. А то жениться придется. Или – бултых в малую лагуну, акул кормить. У них тут с этим – суровая простота.
– Как вы можете шутить?
– Это не шутки. – Я захлопнул книгу. – Я заметил, что наш старый вождь на вас тоже со значением поглядывает.
– Что вы имеете в виду? – испугался Нильс.
– Совсем не это. Он на вас как на выгодного для племени жениха смотрит. Вы для них – весьма престижная партия.
– Да, – с готовностью подхватила Яна. – Человек в возрасте, солидный, своя яхта И главная перспектива – потомства не будет.
– А если будет?
– Поздравим.
– Что делать, Леша?
– Что сердце подскажет. Ты только, Ильич, держи меня в курсе.
– В курсе чего?
– Ну… Как развиваются ваши романтические отношения.
– Но это не этично. Это настолько интимно.
– Да нам подробности не нужны, – успокоила его Яна. Соврала, конечно. – Вы нам – факты. Что состоялось, что наметилось.
– Распустились! – Нильс поднялся, довольно энергично.
– Яков Ильич, – сказал я ему вслед. – В самом деле – держите меня в курсе. Могут быть некоторые осложнения.
– Но она же первая начала, – с возмущением, по-мальчишески оправдался Нильс.
– А ты, смотри, первым не кончи, – буркнула Яна.
Нильс, потеряв от возмущения (и смущения) дар речи, выскочил на палубу, охладиться.
– Пошли спать, Серый, – позвала меня Яна.
– Иди ложись. Сейчас моя вахта.
Я вернул книгу на место, сделал себе кофе и, забрав чашку, тоже выбрался под звезды. И задумался – в какое место мозаики этот камешек вложить? Тем более интересно, что в книге я обнаружил вложенный меж страницами ксероксный листочек со словарем. Такой же, как и в экземпляре, принадлежащем "папочке" Нильса.
Хорошо кто-то к чему-то подготовился.
Буйство на берегу постепенно затихало. Только мерцали немного затухающие отблески костра. Да бродили вокруг него вялые тени островитян.
Понизовский бросил за борт окурок, дружески приобнял Нильса:
– Пошли, старина, в койки. Тебе нужно силы беречь.
Нильс оскорбленно сбросил его руку:
– Придержите ваши шуточки для аборигенов.
Когда мы с Семенычем остались одни, он сказал:
– Я на берег, Серый, инкогнито. Постараюсь в "па" заглянуть. Дай мне твою пушку на всякий случай.
Я взял пистолет из пуфика, отдал его Семенычу.
– Может, ракетницу возьмешь?
– Не стоит. Поглядывай тут. – Он спустился в шлюпку и без стука уключин и плеска весел растворился во мраке тропической ночи.
Вернулся Семеныч не скоро, но еще затемно.
– Обошлось? – спросил я.
– Для меня – вполне.
Ясно.
Семеныч жадно закурил. Приблизил ко мне лицо:
– Знаешь, Серый, что я там, за этой оградой разглядел?
– Головы на кольях?
– Почти. – Он выдохнул мне прямо в ухо: – Женские скальпы.
Я едва не упал за борт.
РАЗВЕДКА БОЕМ
– Странно все это, Серый. Очень странно.
– Еще бы!
– Я не о скальпах. Понимаешь, мне не удалось проникнуть в "па". И знаешь почему?
– Из-за охраны с копьями?
– Никаких копий, Серый. Это бутафория. Странно другое… Я легонько вырубил одного стражника и заглянул за ограду. А там – другой. Я не ожидал, но успел ударить первым. – Семеныч понизил голос до шепота. И сказал такое, что подействовало на меня посильнее скальпов: – Он поставил блок. Профессионально, автоматически.
– Не слабо. – Я понял именно с этой минуты, что мое табу на участие в борьбе с криминалом потеряло свою силу на этом острове.
– …Больше того, Серый. Тот, первый, уже начал приходить в себя.
Понятно. Тоже своего рода профессионализм.
– В общем, я успел только разглядеть эти скальпы… Ну, и копья у стражников забрал. Куда бы их сунуть?
– Туда же, – сказал я. – В пуфик. Там хорошо, уютно – Янкины тряпки. Пробковые пояса.
– Держи, – он сунул мне два пистолета: мой "вальтер" и трофейный "ПМ".
Я отнес их в рубку, вернулся.
– Иди спать, – сказал Семеныч. – Я на вахту Понизовского пришлю.
– Лучше Нильса.
– Ты прав. Пусть помечтает. А ты подумай, Серый, что все это значит?
– Что именно? – Я никак не мог собрать воедино мысли и чувства.
– Почему они за старика так круто взялись? С этого надо начинать.
– Женить хотят. На Маруське.
– Зачем, Серый?
Не буду я думать. По крайней мере об этом. Я буду думать о книге, которую видел в хижине. И о книге, которую я лишь чуть пролистал здесь, на яхте. Но они мне сказали многое. Однако рано, рано пока об этом. Хотя бы потому, что это слишком невероятно.
– Как бы нам удрать отсюда, Серый? – Семеныч остановился у входа в рубку. – Да побыстрее. Иначе будет поздно.
Боюсь, что уже поздно.
Мы не случайно сюда попали.
Утром на берег мы не сошли. Один Понизовский изъявил желание навестить вождя. Мы передали с ним наши приветствия и наилучшие пожелания. А также сожаления в том, что местное гостеприимство оказалось слишком горячим для наших нежных организмов.
– Я знаю, что сказать, – заверил нас Серега, спускаясь в шлюпку.
После завтрака мы замкнули Янку на Нильса и, уединившись в кают-компании, провели с Семенычем блиц-совещание. На свежую голову. В протокол занесли для исполнения два пункта. Первый – мы ничего не знаем, мы ни о чем не догадываемся, мы ничего не подозреваем. Второй – вести себя так, чтобы пункт первый был безупречен. Поэтому – ни слова Янке, ни слова Нильсу. И тем более – ни слова Сереге.
– Ты, кстати, хорошо его знаешь? – спросил я.
– Да уж не один год. Еще с тех времен, когда он плавал в океанах науки.
– А чем он сейчас занимается?
– По-моему, ничем. Крутился в каком-то шоу-бизнесе, но, насколько я знаю, без особого успеха.
– Это он тебе идею плавания кинул?
Семеныч на секунду замялся.
– Да как тебе сказать… Скорее все-таки идея моя. Но совпала с его наводкой.
Очень доходчиво объяснил. Но настаивать я не стал. У Семеныча, видимо, есть свои причины не раскрываться.
Понизовский вернулся на яхту с дарами тропиков и с новостями.
– Вот. – Он вывалил на палубу из корзины кокосовые орехи. – Лучшая в мире опохмелка. По силе воздействия приближается к уровню рассола или кислых суточных щей.
– Лучше бы, – робко высказался Нильс, – к стопке водки.
– Кстати, Маруся просила тебя поцеловать. Но это не в моих принципах.
Несмотря на шутливый тон, Понизовский был озабочен. Даже, я бы сказал, встревожен.
– Ребята, – обратился он к нам, когда вскрыл орехи, – никто из вас на берег ночью не сходил? К девкам не бегал?
– Серый – точно, – сказала умница Яна. – Всю ночь ко мне приставал. А вот Семеныч…
– Я к тебе не приставал, – поспешил Семеныч.
– Я серьезно, – настаивал Понизовский.
– А что случилось? – Семеныч смахнул с подбородка струйку молока.
– Случилось… Кто-то напал на охрану "па". Похитил их… копья.
– Ну вот. – Семеныч потянулся к рубашке, висевшей на релинге, достал из кармашка сигареты. – Началось.
– Что началось? – вздрогнул Понизовский.
– То самое. Чем ты нас пугал. Оппозиция поднимает голову.
– Не понял.
– А что тут не понять? – Семеныч закурил, оглядел даль моря, словно искал дырку в заборе. – Они деньги вождя ищут.
Понизовский в задумчивости обхватил подбородок ладонью.
Мне понравилось, что он соблюдает правила игры.
– Логично. Нужно подсказать Мату-Ити. Беду отвести. Уж если они нас заподозрят…
– Акулам скормят?
– В лучшем случае. – Понизовский произнес эти слова так мрачно и жестко, будто подобная угроза исходила не от вождя, а от него самого…