- Всем встать! - только распахнулась дверь, заорал в проем сержант, - Ты, ты и ты! На выход! - неопределенно махнул сержант на ближайших к двери слепо щурящихся на яркий коридорный свет подследственных, - Ага, не желаем, значит?! Значит, борзоту демонстрируем? - не дал опомниться вертухай и стал пинками подгонять очумевших от камерной духоты заспанных людей, - Ты, ты и ты, тоже на выход! - он сначала озлобленно пинал подбитыми железом ботинками, а уж потом указывал, кому выпал жребий убираться из камеры.
И ничего было в поднятом дурдоме, среди скрипа шконок, шлепанья босых пяток, охов, вздохов и ахов не разобрать, пока вместо чахлого под потолком не вспыхнул яркий болезненно слепящий и слезящий глаза свет. Кто спал, кто не спал, кто со второго яруса, кто с первого, а кто с пола наконец поднялись на ноги. На выходе образовалась толкотня, впрочем тут же толкотня была пресечена.
Людей буквально за шкирятники выдергивали в коридор и расставляли в позе "бодни опору" вдоль скользких, будто тоже взмокших и истекших потом от непонятки стен.
А сержант заводил себя по возрастающей, а сержант накачивал себя до белого каления:
- Ты, ты и ты, на выход, козлы! - сержант бесновался, и злобой наливались даже прыщи на его переносице.
И вот уже не осталось места в коридоре по сторонам от дверей камеры. Полуголые люди, расставив руки и ноги, чтоб удобней получать тычки по почкам и яйцам, облепили и облапили стену. И вот уже не осталось снаружи свободных вертухайчиков, чтоб разумно контролировать выгнанную в коридор массу. И тогда сержант скомандовал:
- Койки к шмону товсь! Оставшимся в хате построиться в проходе!
И оставшиеся - человек десять - построились.
- Я с вами не буду Ваньку валять. Три секунды на то, чтобы сдать все запрещенное!
Никто не рыпнулся.
- Тогда начинаем дискотеку, - отступил сержант к умывальнику, - Что у нас здесь? Мыло "Натюрель"? Не положено! Положено мыться только хозяйственным мылом!
Два заявившиеся в подмогу сержанту в камеру надзирателя сдернули ближайшую простынь и постелили на пол по центру. И мыло первым брякнулось посреди пустой пока простыни.
- А это что? - куражился сержант, - Шампунь "Лесной" в пластиковой упаковке? Не положено! Ишь, пансионат отдыха устроили! А это бинт и вата? Не положено! В случае травматизма следует обращаться в лазарет.
- Начальник, мы ж за все честно максали… - подал голос крайний от окошка в строю.
- Это кто там хайло позорное проветривает и мне указывает?!
- Семенов Леонид Петрович, статья двести восемнадцать, прим один. - ответ прозвучал буднично и устало. И за этой усталостью пряталось презрение.
- На выход, Семенов! - взревел сержант, пропустил понуро чапающего Семенова мимо себя и аукнул в дверной проем, - Трое суток карцера дюже умному Семенову Леониду Петровичу! - и далее от умывальника переместился к обеденному, покрытому облезлой клеенкой столу, - Продолжаем показательный шмон. Это что? Пластмассовые вилки? Вилки не положено! - вилки загремели поверх простыни, как игральные кости в казино, - Положено только кружки, ложки и алюминиевые миски. Белый хлеб не положено! Кофе в пакетиках не положено! Чай не положено! Развели, понимашь, тараканник!
Сержант подобрался к маленькому, всего литров на двадцать, холодильнику "Морозко". Открыл дверцу. Заглянув внутрь, брезгливо поморщился и решил не заморачиваться. Выдернул шнур из розетки, поднял холодильник на вытянутых руках, будто раскаленный самовар, и кувыркнул на простынь. Внутри еще на лету что-то зычно брякнуло, и из холодильника на скатерть поплыла желтоватая при этом свете студенистая жижа. - Назад! - заорали два помощника на было дернувшихся сокамерников, - Тоже в карцере проветриться захотелось?!
А сержант, гарцуя на кривых кавалеристских ногах, пошел сметать прочие скудные камерные прибамбасы:
- Электроудлиннитель - не положено! Электрокипятильник - не положено! Чайник - тем более не положено по противопожарной безопасности!!!
…И вдоль по этажу, по горизонтали, по тюремному телеграфу понеслось: "Шмон!", "Показательный шмон!!", "Начался показательный шмон!!!". В одной камере прижимается кружка к батаре, и "телеграфист" что есть мочи орет в днище, чуть не царапая это днище кружки зубами: "Идет показательный шмон!" А в соседней камере другой "телеграфист" прижал ухо к днищу такой же кружки. И вот уже в соседней камере шухар, и сокамерники нычат по захоронкам ценные причандалы.
2
И опять зуболомный лязг отпираемых засовов. Время выбрано само ненавистное и сумрачное, как тяжелое похмелье - два часа до подъема. Растревоженные обитатели камеры подслеповато щурились, уже обречено догадываясь, что это не кошмарное наваждение, что мучительные пытки продолжаются.
В камеру, где и так не продохнуть, ввалился десяток дубарей.
- Подъем! - надсаженным голосом заорал прапор Заруба, будто недорезанный, - Вдоль шконок выстроиться!
Куда денешься? Люди слазят со второго яруса, выходят из проходов, выползают из-под первого яруса шконок. Малохольный свет подчеркивает серость изможденных лиц.
У прапора в руках толстая папка, у прапора тоже красные с недосыпу зеньки, в которых плавают светлячки ненависти:
- Внимание! Повторяю один раз, чтоб потом тупые вопросы не задавали! В соответствии с распоряжением заместителя по воспитательной части полковника Родионова проводится опрос. Согласны ли временно содержащиеся в "Углах" своими силами на территории учреждения построить православную часовню? Ответы принимаются в письменном виде.
Люди в камере так измотаны, что оставляют новость без комментариев, хотя каждому есть что сказать трехэтажным матом. Прапор подступает к крайнему следняку.
- Лебедев Николай Сергеевич. Сто семьдесят вторая, - глухо спросонья бормочет тот.
Прапор не спеша распахивает папочку и вместе с авторучкой протягивает бедолаге:
- Если согласен, - снижая обороты, переходит он с крика на приемлемый звук, - Расписываешься здесь, - тычется в бумагу авторучка, - Если не согласен, расписываешься в этом месте. - голос старшего прапора Зарубы скатился до елейности. Типа и самому ему эта процедура катком по мозолям. Приказали, вот и ерзает, а виноват во всем замполит.
Бумага сверху испачкана отпечатанным на допотопной машинке текстом, а внизу как раз вдосталь места для росписей. Зашуганый Николай Сергеевич покорно расписывается, абы где.
Прапор, прежде чем перейти к следующему сокамернику, вычленяет из папки подписанный опросный лист. Оказывается, тот через скрепку соединен с другой бумажкой, только совершенно чистой. А между ними проложена копирка.
Отсоединив чистый лист с откопиренной подписью Лебедева, прапор эту ценную бумажку передает выглядывающему через плечо помощнику со старшинскими погонами. А основную бумажку с машинописной лабудой и оригиналом подписи демонстративно сминает и швыряет к унитазу.
Вот теперь у старшего прапора Зарубы не притворное сочувствие на роже обозначивается, а искреннее злорадство. Типа, подцепил он первую глупую рыбку на крючок. Подпись на чистом листе - это не хухры-мухры. Любую пакость туда можно записать, и типа подписант с этим согласился. Когда прапор сует ручку следующему сокамернику, тот прячет руки за спину.
- Бельдыев Чингиз Иванович, двести первая, прим "Б". Не православный. Мне часовня до балды.
Прапор скрипнул зубами, но без комментариев двинул дальше.
- Осужденный Савкин Олег Анатольевич. Шесть лет по семьдесят седьмой. Пребываю до утверждения приговора. Подписаться не могу - не грамотен. - не пасуя, на Зарубу смотрят такие искренние глаза, что тут же хочется садануть в челюсть.
- Ну да, не грамотен, - попытался согнуть Савкина в дугу одним взглядом прапор, - А кто три жалобы за неделю на нарушение норм содержания накатал? Не ты ли?
- Точно, гражданин начальник, я, - вроде как уступил, согласился Савкин, - Только все одно неграмотный я. Это ангел моей рукой водил. А что там в жалобах содержится, я даже не знаю.
- Ну, так пусть и сейчас за тебя ангел подмахнет. Ну!? - требовательно придвинул раскрытую папку и авторучку прапор.
Остальным в камере даже интересно, как Савкин, то есть Сова, отмажется. Не простой человек Сова, семьдесят седьмую ему пришили, а мокруха осталась не доказана. Гражданин Савкин похрустел пальцами, однако по размышлении авторучку принял. И тут только вышколенная реакция стоящих по бокам сослуживцев спасла старшего прапора, хотя и сам он был настороже.
Зажав авторучку в руке как нож, Сова попытался садануть прапора в выкаченный налитый кровью глаз. Тяжелый кованный сапог заехал справа Савкину по коленной чашечке. Другой тяжелый кованный сапог слева заехал Савкину под дых. Далее Савкина развернули и шваркнули мордой об ребро шконки.
И, не давая оклематься, поволокли на выход.
Благополучно отпрыгнувший на шаг назад прапор обвел пасмурным взглядом готовую взорваться камеру и медленно, с расстановкой процедил:
- Я так понимаю, никто здесь не поддерживает инициативу построить в "Углах" часовню? Ну, на нет и суда нет, - попятился прапор к выходу и скомандовал подчиненным, - Пошли, следующих пошевелим. Авось там энтузиастов найдем.
3
Этот карцер прозывали сволочильником, мамоной или разлагалищем. Им пугали друг друга в камерах. Не перечесть, сколько людей в нем скурвилось, свихнулось или перегрызло себе вены.
В нем приходилось сидеть в прямом смысле. От пола до потолка метра полтора, спину не распрямишь. Не распрямишь ее и на покатом к двери полу - холодный бугристый бетон. Не распрямишь и на с позволения сказать лавке, то есть метровой длины доске, прикрученной к стене и отступающей от этой стены на ладонь, не больше. Уж лучше бы никакой скамьи не был. Меньше бы нервных мук. А когда и так пристаиваешься и этак, но ни заснуть, ни усидеть, то от кратерного кипения злости и бессилия чердак может снести конкретно.
Окошко под потолком заварено железным листом с дырками величиной в нонешюю российскую копейку. Приставляя глаз к копеечной дырке, видишь красный кирпич стены напротив. До стены - расстояние в руку длиной. Свету в безлампочный сволочильник окно не пропускает, зато пропускает духаны с кухни. Вонь горелого жира и тухлой рыбы. Это только день отсидки в разлагалище ты еще как-то сможешь спокойно внюхивать баландную отрыжку. Посиди-ка хотя бы два…
А еще по холодной узкой трубе без конца идет какой-то звон. То ли с кухни, то ли от лестничных ступеней как-то передается. До своих по батарейной связи не достучаться, а чужой дзинь-дзинь слушай и плачь.
Шмон начали без замполита.
Он подошел после.
- Обыск проводите? Правильно. - Полковник стремительно ворвался в разгром, бодрый, типа пахнущий Москвой. Пошел по проходу, давя каблуками навал из неположенного. Хрустели стаканчики, шуршала мишура, отлетали от ботиночных носков карточные валеты и шестерки. Зам застыл перед плакатом с Пьехой. - Бабами увешались? Срач развели? Балаган устроили?
Он оторвал от спинки шконки конец гирлянды, дернул на себя - и веселые зверюшки пестрой лентой спланировали на пол.
- Заключенный Шрамов!
Сергей, как и прочие его сокамерники, упирался руками в стену. Оторвал, когда окрикнули, ладони от бетонной шершавости, повернулся. Полковник стоял напротив. Уже узнает, выходит, ненавистного заключенного со спины.
- Слушаю, начальник.
- Хамишь?
Ничего хорошего вопрос не предвещал. Отвечать на него Сергей не стал, а окинул взглядом камеру, с которой, ежу ясно, придется расставаться. Шраму показалось, что попкари с приходом начальствующего лица поумерили шмонательный пыл, хотя по законам физики, лирики и служебных отношений должно быть наоборот.
- Пластиковый стаканчик, - полковник поднял, слово для тоста, треснутый стаканчик цвета белой браги. - Водкой припахивает. Балдеем?
Ну тоже - не отвечать же в натуре?!
- Малину развел, Шрамов? Водка, карты, копченые колбасы. Живых шлюх не хватает, на стенах-то их полно.
Пока зам говорил ровно. Нет, постой-ка. Ага - Сергей ждал этого - суживаются глаза, ладони начали сжиматься в кулаки и разжиматься. Как тогда в кабинете, раскочегаривается зам на психа. Опять по зубам заедет или удержится при подчиненных?
- Но водки тебе мало, Шрамов. Тебе нужна кровь. От нее ты по-настоящему пьянеешь. Ты придумал, как проливать ее безнаказанно. Вроде ты спал, все проспал, а четверых утром находят мертвыми. Напрасно ты думаешь, что тебе поверили. Пошел Шрамов в санчасть и там на него, бедного, вроде накинулись с ножом. И еще один труп рядом с тобой.
"Какие-то запоздалые разговоры ведет зам, - подумал Сергей, - словно его только что проинформировали. Где ж тебя тогда носило?"
Полковник шагнул в направлении заключенного.
- Запомни, Шрамов, может кто-то тебе поверил, но не я. Я докопаюсь до правды. Ты у меня выложишь правду.
Вот сейчас и врежет, увидел Шрам. Но зам по воспитательной сдержал себя.
- Пойдешь в карцер. За хранение недозволенного и нарушение режима. К вечеру я вернусь, будем говорить по-настоящему. Сержант, - обернулся зам, - какой карцер у нас самый располагающий к правде?
- Пятый, товарищ полковник.
- В пятый его.
И вот он, карцер номер пять. Известный всем "Вторым крестам" как сволочильник.
Сергей чувствовал, что в крытке с утра творятся непонятки. Увод в карцер помешал разобраться. Но сегодня крытка жила с другим пульсом. И дубачье сегодня не такое, как всегда. Растерянное и одновременно распаленное по злому.
Ну, из сволочильника тему не пробьешь. Здесь только медитировать хорошо…
4
Дождя не было всего неделю, но этого хватило, чтобы ветер погнал по набережной колючую пыль. Впрочем, для толкущихся здесь с насущными бедами и горестями людей ветер был самой распоследней проблемой.
- А кто это должен исполнять? - почти искренне возмутился зам по режиму "Углов" капитан Усачев, - Может, я?! - и неопределенно махнул ладонью вокруг. Начальник оторвал капитана от кучи обязательных дел, которые за капитана никто не собирается разгребать. И Усачеву хотелось как можно быстрее расквитаться с поставленной задачей и вернуться в свой кабинет.
Рядом с капитаном стоял лейтенант и на капитана не смотрел. А смотрел по сторонам. На очередь с передачами, которые точно не будут приняты, и с письменными заявлениями, которые вряд ли будут изучены. На толпу молодых девиц и стриженных пацанов вдоль набережной, пытающихся докричаться.
- А знаешь любимый анекдот Квасникова? - вдруг спросил лейтенант, - Стоит такая вот подруга и вопит: "Вася, я тебя люблю!!!", а он ей из окошка в ответ: "Такая же херня!!!"
Капитан Усачев не оценил юмор. У него было конкретное задание от Холмогорова пресечь творящийся вокруг бардак. Прекращающийся типа сам собой по мере приближения и возрождающийся на безопасном от офицеров расстоянии. Если надо - сознался Холмогоров - допустимо в конце концов разогнать посторонних привлеченными силами. Но, как подчеркнул полковник, хорошо бы все же прекратить непорядок силами караула. Чтоб, значит, и караул к ужесточению режима стал причастен. Только сегодняшний старший караула совершенно не хотел никого разгонять. А ни заму по режиму, ни Холмогорову он не подчинялся.
- Ну что ты на меня, капитан, смотришь, как на Сталинскую Конституцию? Я за что отвечаю? За то, чтоб через стену ни кто не вылез и не влез. На то мои гаврики на вышках поставлены. А остальное мне по боку, хоть ты пять лет одно и то же повторяй. Кстати, отдыхающую смену привлекать к посторонним мероприятиям я просто не имею права.
Капитан Усачев с тоской посмотрел на с утра надраенные до блеска, а теперь серые от пыли, будто моль, туфли, перевел взгляд на змеящуюся очередь. В хвосте размытую, у самих дверей плотную, как в лучшие годы антиалкогольной компании. Полиэтиленовые пакеты с нехитрыми гостинцами, затравленное топтание на месте, зачуханные лица. Никто ведь не собирается официально объявлять, что прием передач запрещен напрочь.
- Скажите, а варенье можно? - теребит старушка в хвосте кого-то более бывалого.
- Только без стеклянной тары.
- А в чем же тогда?
- В прозрачном полиэтиленовом пакете, мамаша, - охотно от безнадеги просвещает бывалый типчик с жиденькими усиками, - Но вроде бы сегодня вообще ничего не принимают. Раньше передачи подследственным было нельзя, а теперь и остальным. Карантин, говорят.
- Скажите, а если у меня уже осужденный сидит здесь до утверждения приговора, может ему свежих огурчиков хоть можно?
- Вряд ли, мамаша. Сегодня не наш день. Ты завтра приходи, только стольник возьми. Столько место в начале очереди стоит. А в конце опять день зря проторчишь. Найдешь меня, я тебе завтра все устрою. - дребезжащим шепотком, чтоб не расслышали проходящие мимо офицеры, подсказал типчик.
- А вы тогда чего сами сегодня ждете, не уходите?
- У меня зарплата почасовая. Да и идти больше некуда… - чуть смелее отозвался типчик, все же сторожко буравя спины проследовавших мимо капитана и лейтенанта.
Капитан перевел взгляд на перекликающихся с пленниками.
- Передайте Майданному! - орал, приложив пудовые грабли рупором, красношеий бычара, - Свидетели обвинения! Уже от показаний! Отреклись!
- Толик! - визжала из последних сил приличная дамочка, - Наташа! Родила! Двойню! Мальчик! И девочка!
- Пусть идет в несознанку! Пусть идет в несознанку! Пусть идет в несознанку! - гудел прокуренным пароходом бравый дедок с палочкой.
- Передайте Майданному! - еще пуще краснел бычара от натуги, - У него! Теперь! Есть! Алиби!
- Коля! Мы поменяли квартиру! Переехали в Купчино! На адвоката теперь хватит!
Метрах в десяти сбоку, будто промазавшая пуля, подняла столбик пыли выстреленная малява. Известный способ. Бумажка с мольбами скатывается туго-туго, а еще для весу можно кашей, быстрозастывающей как суперцемент, обмазать. Из газеты же сворачивается трубка нужного калибра, и пали в белый свет, как в копеечку. Тусующиеся на набережной специальные люди подметут и не за бесплатно доставят по назначению.
Капитан нацелился пресечь утечку информации из тюрьмы, только некий беспризорник оказался гораздо шустрее. Скок вперед, хвать, и нырк в лабиринт очереди.
- Значит, лейтенант, никак не договоримся, - намекая, что будет жаловаться вышестоящему начальству, попытался надавить Усачев напоследок, чтобы потом доложить, де приложил все усилия.
- Слушай, капитан, - миролюбиво отмахнулся летеха, - Сам посуди, оно мне надо - лишние заморочки?
Не тратя больше времени на пустопорожние разсусоливания, не говоря последнего слова, капитан обиженно развернулся и пошел обратно в обход змеиного хвоста очереди. Пыля, как самолет с ядохимикатами. Только вот от своей идеи фикс он ни в коем разе не собирался отказываться.