– К Гусянову этот пример не подходит. Гусянова застрелили.
– Я вовсе не о нем сказала.
– А о ком?
– О его друге.
– Вот и давайте поговорим откровенно, без намеков. Поверьте, все тайное со временем становится явным.
Лиза, потупившись, стала рассматривать наманикюренные ноготки. Затем вскинула на Бирюкова синие глаза, опять потупилась и тихо заговорила:
– Если откровенно, сама не понимаю, что произошло. Вчера Гусянов засиделся в таверне до полночи. Кое-как от него избавившись, сразу побежала домой. По пятницам я всегда прибираю в доме. Вчера тоже решила не отступать от заведенного порядка. Пока мыла пол, протирала пыль, потом умывалась да переодевалась, время к трем часам ночи подкатило. Легла в постель – не могу уснуть. То ли устала, то ли от пьяной болтовни Гусянова и накуренного им в таверне дыма голова разболелась. Какие-то сумбурные мысли без конца кружились. Едва кое-как задремала, послышался тихий стук по оконному стеклу. Открыла глаза – уже светает. Приподняла краешек занавески – у окна, зажав левой ладонью пальцы правой руки, Володькин друг Крупа стоит. А из ладони вроде кровь капает. Перепугалась: "Чего тебе?" Он поморщился: "Дай по-быстрому какую-нибудь чистую тряпку, руку забинтовать". – "Что случилось?" – "На охоте стал доставать из машины ружье, а оно выстрелило". – "Само, что ли?" – "Само. Давай скорее тряпку!" Выхватила из платяного шкафа новенькую наволочку и в форточку сунула. Он попросил: "Выйди, помоги завязать". Набросила халатик, выбежала. Когда увидела рану, чуть в обморок не брякнулась. Концы пальцев, как в мясорубке побывали… – Лиза зябко поежилась. – В общем, перевязала ему руку и узел крепко затянула, чтобы кровь хоть немного остановить. Спросила: "Где Володька?" – "На охоте остался". – "Почему тебе не помог?" – "Много будешь знать – быстро старухой станешь. Лучше помоги подлить в движок масла. Давление, будь проклято, как назло стало падать". Когда управились с "давлением", пробасил: "Ты, снегурочка, меня никогда не видела и ничего не знаешь. Понятно?.. Если кому-нибудь болтнешь, устроим в вашем ауле такой тарарам, что всем тошно станет". И укатил.
– В какую сторону поехал? – спросил Бирюков.
– За таверной свернул на трассу. Дальше – не знаю.
– Ружье в машине не видели?
– В багажнике, откуда Крупа доставал канистру с маслом, не было, а в салон я не заглядывала.
– Как он узнал, в каком доме вы живете?
– Однажды с Гусяновым на джипе к моему дому подъезжал. Наверное, с неделю назад.
– Выходит, он не в первый раз появился в Раздольном?
– Дважды здесь его видела.
– Раньше нигде не встречали?
– Нет.
– Какие у Гусянова были отношения с фермером Куделькиным?
– У Володьки – никаких. С Богданом общается Семен Максимович, но мне об их отношениях ничего не известно. Кстати сказать, когда хозяином шашлычной был Куделькин, он содержал большую отару овец. Закарян каждое утро спозаранку свежевал барашков. Шашлыки были – что надо.
– Они и теперь у вас неплохие.
– Хачик старается. Но из мороженой баранины, которую привозит в рефрижераторе Семен Максимович, не тот вкус.
– Что же Гусянов не заведет отару, как Куделькин?
– Говорит, нет смысла. Оно и в самом деле так. Стоимость шашлыков, что из свежего мяса, что из мороженого, одинаковая. Даже с каждым месяцем дорожает…
Бирюков проговорил с Лизой Удалой больше часа. За это время следователь Лимакин узнал у жены Куделькина – невысокой настороженной брюнетки, что Богдан среди ночи уехал на своем "Москвиче" в Новосибирск за какой-то шестерней для комбайна. Вернуться домой обещал лишь после того, как раздобудет эту деталь. У Голубева результат оказался вообще нулевым. Сколько он ни стучал в металлические ворота, из "Белого дома" никто не вышел. Оттуда доносился только отрывистый лай, судя по трубному голосу, породистого дога, которого Слава мысленно окрестил собакой Баскервилей.
– Интересно, куда это господа Гусяновы подевались?.. – будто сам себя спросил Бирюков.
Голубев вздохнул:
– Знаешь, Игнатьич, мне показалось, что в одном из окон второго этажа через щелку между шторами за мной кто-то наблюдал. Не могу этого утверждать, но чувствовал на себе пристальный взгляд.
– Придется проверить твою интуицию… – Бирюков, задумавшись, помолчал. – Переночуй, Слава, у Егора Захаровича и завтра утром попробуй узнать у наших понятых, о каком серьезном деле они говорили в таверне с Владимиром Гусяновым. После этого познакомься с бритоголовым сватом кузнеца. Он приехал сюда совместить юбилей родственника с охотой на лугах. Ну и, разумеется, дождись появления в Раздольном Семена Максимовича и Богдана Куделькина. Дальше действуй в зависимости от складывающихся обстоятельств.
– Лизу Удалую можно пощупать?
Бирюков улыбнулся:
– Боюсь, Славочка, что она набьет тебе на лбу шишку покрупнее, чем Замотаев за стогом набил Упадышеву.
– Игнатьич, я ж не в прямом смысле, – засмеялся Голубев. – Имею в виду, официально побеседовать с ней можно, если возникнут вопросы?
– Побеседуй. Однако без особой необходимости язык с Лизой не чеши…
В сгустившихся сумерках село мирно отходило ко сну. Хозяйки перестали бренчать ведрами. Смолкла накормленная и напоенная скотина. Утихла пляска во дворе Ефима Одинеки, но гулянье по традиции продолжалось шумно. В ярко освещенном доме с распахнутыми настежь окнами многоголосый слаженный хор дружно тянул мелодию незабываемой народной песни:
Шумел камыш, деревья гнулись,
А ночка темная была-а-а…
Глава VII
На рассвете Голубеву приснился странный сон. Сидит будто он в скрадке возле засохшей березы на берегу Долгого озера, а вокруг пьяные охотники, опережая друг друга, лупят по летающим уткам пробками из бутылок, брызгающих густой, как вата, пеной. Проснувшись, Слава открыл глаза и прислушался. С лугов доносились приглушенные расстоянием ружейные выстрелы, похожие и впрямь на хлопки пластмассовых пробок, вылетающих из откупоренных бутылок шампанского. Во дворе испуганно закудахтали куры. Послышался ворчливый голос Егора Захаровича:
– Куда вы, окаянные, под ноги лезете… Кыш-ш, проказницы!..
Быстро одевшись, Голубев вышел на крыльцо и прищурился от яркого утреннего солнца. Посреди двора на круглой чугунной печке с короткой трубой тихонько дребезжал крышкой закипающий чайник. Старик осторожно поднял его и обернулся к Голубеву:
– Выспался?.. Умывайся под рукомойником да – к столу. Пожуем сваренную утку с хлебушком. Чайку, настоенного на шиповнике, с сахарком пошвыркаем.
В конце завтрака, за чаем, Слава спросил старика:
– Не слышали, не вернулся ночью в свой дворец Семен Максимович?
Тот отрицательно повел головой:
– Железные ворота не скрипели. Стало быть, еще не приехал домой Капелька. "Москвичонка" Богдана Куделькина тоже не слышно было.
– А Упадышева с Замотаевым где можно разыскать?
Егор Захарович посмотрел в окно. Усмехнувшись в седую бороду, сказал:
– Вон, за усадьбой Ефима Одинеки, на лавочке возле Кешиной избы, закадычные дружки посиживают. Видать, соображают, где бы сподручнее опохмелиться.
Голубев, обжигаясь, торопливо допил стакан душистого чая и, поблагодарив гостеприимного Егора Захаровича за плотный завтрак, направился к друзьям. Поздоровавшись с ними, присел на край лавочки и начал разговор с беспроигрышного вопроса:
– Ну, как после вчерашнего, мужики?..
– Я-то ничего, а Кеша набрался, – с неизменным прононсом ответил Замотаев.
– Не преувеличивай, Гриня, – обидчиво возразил Упадышев. – По пути до дому ни разу не упал.
– Зато качался, как ванька-встанька.
– Это меня сват Ефима Иваныча накачал.
– Бритоголовый? – уточнил Слава.
– Ну, вылитый Фантомас. Но очень компанейский дядя. Не успеешь закусить, он уже следующую рюмаху наливает: "Будь здоров, Иннокентий!" Не уважить такого человека грешно. Приходилось пить второпях, на скорую руку.
– Что правда, то правда, – поддержал Замотаев. – На третьей рюмке я поперхнулся, говорю: "Притормози, Василь Василич, могу с разбегу захлебнуться". Он сразу не в бровь, а в глаз: "Ты меня уважаешь, Григорий?" – "Уважаю". – "Тяни до дна!"
– Василий Васильевич его зовут? – спросил Голубев.
– Ну.
– А фамилию свою он не говорил?
– Говорил при знакомстве. Чо-то такое из одежного… Кажется, Пиджаков.
Упадышев ехидно хохотнул:
– Ох, Гриня, ты ляпнул, как в лужу дунул. Не Пиджаков, а Кафтанчиков.
– Ты прав, с тебя – поллитра, – вроде как отшутился Замотаев.
– Про охоту разговора с ним не было? – снова задал вопрос Слава.
– Хвалился Василь Василич, что на утренней зорьке с лету двух кряковых селезней срезал, – ответил Кеша.
– Об убийстве Гусянова не рассказывали ему?
Друзья растерянно переглянулись. Упадышев будто удивился:
– Чо, нельзя было об этом говорить?
– Можно. Я спрашиваю: рассказывали или нет?
– Хотели подробно рассказать, но Ефим Одинека нас одернул: "Не поганьте своим гнусным сообщением мое юбилейное торжество. Собаке – собачья смерть".
– Что это кузнец так нелюбезно отозвался о погибшем?
– А в Раздольном Володьку никто не любил. Тут кому ни скажи о его смерти, все в один голос заявят: "Жил, фулиган, грешно и подох смешно".
Из распахнутого оконца избушки выглянула смуглая молодая женщина с утомленным лицом. Глядя на обернувшегося к ней Упадышева, хмуро спросила:
– Ты, балабон, не забыл, что завтра у меня день рождения?
– Ну и что? – вроде не понял Кеша.
– Надо бы заколоть кабанчика.
– А он-то причем?
– При том, пень придурочный, что в доме мяса ни кусочка нет! – вспылила женщина.
– Так бы прямо и сказала. Чего в амбицию-то лезть? – обиделся Кеша. – Тебя, Людка, послушать, одна ты – дерево, остальные – пни.
– Кто ж вы есть, алкаши?!
– Кто, кто… Люди!
– Надо же! Люди… хрен на блюде!..
В избе тягуче закатился в плаче, похоже, грудной ребенок. Женщина тут же кинулась его успокаивать. Упадышев вздохнул:
– Не выспалась баба. Опять Колька всю ночь верещал. Очень неудачный пацан получился. Ни днем, ни ночью от его визга покоя нет. И прожорливый к тому же. Кроме Людкиного молока, еще по три четушки коровьего засасывает ежедневно.
– Это у него нервы слабые, – тоном знатока сказал Замотаев. – Попробуй водкой лечить. Чайную ложку – на четок молока. Перед употреблением взбалтывать. Меня самого в малолетстве, маманя рассказывала, только таким способом избавили от крика и бессонницы.
– Рискованный рецепт, – усомнился Кеша. – Сосунок в люльке может спиться до такой степени, что и ходить никогда не научится.
– Ну, я ж научился. И тридцатый год, слава Богу, хожу как ни в чем не бывало.
– Наше-то с тобой поколение крепкое, а вот из нынешних желторотиков неизвестно, что получится.
– Не бойся. Желторотики, когда вырастут, могут и нас, крепких, за пояс заткнуть. Говорят, дети идут дальше своих родителей, – Замотаев прислушался к надсадному плачу малыша в избе и вдруг крикнул: – Люда, выкинь ты этого сверчка в крапиву! Кеша тебе нового сделает.
– Заглохни, гундосый! – тотчас донеслось из окна. – Я тебе, фитиль длинный, кочергой по хребтине так сделаю, что всю оставшуюся жизнь икать будешь!
Не ожидавший столь грубого отпора на свою шутку Замотаев смущенно почесал лохматый затылок. С сожалением посмотрев на друга, спросил:
– Как ты с такой тигрой живешь?
– Будто твоя – толстая бочка-учетчица не тигра?! – оскорбился Упадышев.
– Моя толстуха намного спокойней. Хотя, что скрывать, тоже не сахар. Теперь вот решила похудеть и стала ездить по полям не в рессорном ходке, а верхом на лошади.
Кеша заинтересовался:
– И какой результат?
– Лошадь похудела килограммов на десять. Даже бока у кобылы ввалились.
Голубев, и до того с трудом сдерживавший смех, на этот раз не удержался. Насмеявшись от души, сказал:
– С вами, ребята, не соскучишься.
Замотаев, глядя себе под ноги, огорченно изрек:
– При нынешней жизни, если скучать, можно в одночасье умом рехнуться.
– Чем вам жизнь-то плоха?
– Всем. Колхоз развалили. Придумали дурацкое АО. А что в нем хорошего?.. Настоящих денег с прошлого года не видим. Иной раз Капелька подбросит мелочевку, будто собакам – на драку или курицам – на смех.
– За какие заслуги вам платить? Вчера не работали, сегодня тоже на солнышке греетесь.
– Вчера была суббота, сегодня – воскресенье. Используем законное право на отдых. Зря мы, что ли, за новую Конституцию голосовали?..
– В Конституции еще записано и право на труд.
– А в будние дни мы трудимся.
– Где?
– Куда Капелька пошлет.
– Расплывчатый ответ. Послать ведь можно и… куда подальше.
– Не без этого, конечно. Случается, что и на… хутор бабочек ловить отсылает.
– Понятно. Оказывается, вы из кружка юных натуралистов, – иронично сказал Голубев.
Замотаев иронии не понял:
– Некогда нам ерундой заниматься. Мы с Кешей и раньше ни на политзанятия, ни на вечерние посиделки сельхозкружков не ходили. А теперь, как новая власть настала, вся эта учебная дребедень вообще прекратилась. Насчет "хутора" сказал к тому, что Капелька хамит много. На все справедливые претензии одно твердит: "Не захотели на президентских выборах поддержать того кандидата, которого надо было, вот и мотайте сопли на кулак". Даже обидно становится.
– Что тут обидного? – подзадорил Слава.
– Ну, как что… Он же, боров жирный, и при той власти, когда страной управляли те, кому надо было, колхозников за людей не считал. Дурил нашего брата, будто слепых котят.
– Тогда вы помалкивали, а сейчас распустили языки.
– Время нынче такое. Свобода!.. Кого хочешь, того и поливай. А раньше, бывало, не смей пикнуть против начальства. Сразу прогрессивки лишишься или на общем собрании полным дураком представят.
– Слышь, Гриня, а ведь Семен Максимович не на шутку трухнул, когда мы на стол ему заявления положили, – вмешался в разговор Упадышев.
Замотаев усмехнулся:
– Он же, хитрюга, сразу сообразил, что следом за нами и другие акционеры потянутся. Чтобы остановить процесс, сына своего на нас науськал. Вован неспроста в таверне деловой разговор повел.
– О чем? – быстро спросил Голубев.
– О фермерстве.
– Подробнее рассказать можете?
– Фермерство – дело тонкое, без бутылки не разберешься, – деликатно намекнул Кеша.
– У вас, ребята, старомодные принципы. Надо бы, конечно, опохмелить вас, но мне запрещено вести официальную беседу за бутылкой.
– Можно и неофициально по четушке на брата сообразить. Деньги – на кон, и я тайком сбегаю…
– Не будем торговаться. В милиции с этим делом строго, – отклонил "компромиссное" предложение Слава.
С трудом, но слово по слову он узнал, что измученные постоянным безденежьем друзья решили "окончательно и бесповоротно" отколоться от акционеров и передать свои земельные паи Богдану Куделькину в аренду. Богдан, хотя и неохотно, после долгих уговоров согласился взять землю на условиях выплаты льгот "натурой", как пенсионерам. А за работу, если они будут что-то делать, пообещал сразу расплачиваться наличными. В пятницу утром Упадышев с Замотаевым подали свои заявления Семену Максимовичу, а вечером зашли в таверну, чтобы купить по четвертинке водки и "обмыть" перспективную сделку. Тут их и перехватил Володька Гусянов. Усадив за стол, принялся угощать шампанским. А разговор начал с того, будто, мол, батя, то есть Семен Максимович, пожаловался ему, что толковые мужики Упадышев и Замотаев надумали связаться с Куделькиным, а это большая глупость. Дескать, Богдан по уши увяз в кредитах, и дураку понятно, что долго он не протянет. И куда, мол, вы тогда со своей землей подадитесь? Продать ее нельзя, обрабатывать сами не сможете, а назад, в общество, акционеры из принципа вас не примут.
– Ну и что вы порешили с Гусяновым? – спросил Голубев.
– Да вроде пообещали Вовану передумать, – неуверенно ответил Замотаев.
– Грешно было сопротивляться при обильном угощении, – сразу добавил Упадышев.
– Что еще Гусянов говорил о Куделькине?
Замотаев, словно припоминая, наморщил лоб:
– В основном, жалел Богдана. Толковый, мол, мужик, но по глупости взвалил на свои плечи непосильное фермерское ярмо и теперь сам не рад.
– А Куделькин о своих кредитных долгах вам что-нибудь говорил?
– Богдан не из тех, кто прилюдно плачется.
– Погоди, Гриня, погоди, – возразил Упадышев. – Когда мы попросили у Богдана аванец на пару четушек, он что нам ответил?.. "Мужики, с наличными деньгами у меня напряженка. И вы, субчики, не надейтесь, что будете меня цедить, как дойную корову". Скажи, не так?..
– Ну, говорил Богдан такое, – согласился Замотаев. – Только он же не стонал, как преподобный Капелька: "Беспредел! Никто не работает! Все воруют!" И так далее…
– Чего ты Капельку с Богданом сравниваешь. Капелька умышленно паникует, чтобы под шумок свои карманы набивать.
– Это и козе понятно. Я к тому говорю, что Куделькин при нашем разговоре с ним не жаловался на разорение. Скорее всего, Вован, как и его батя, нам лапшу на уши вешал. Он же еще хотел потолковать с Андрюхой Удалым, чтобы и тот откололся от Богдана.
– За такое предложение Андрюха послал бы Володьку дальше хутора. Он же терпеть его не может. Ромка-Шустряк по секрету мне шептал, будто Андрей даже сеструхе обещал расквасить сопатку, если не перестанет шухарить с Володькой.
– Лиза разве шухарила с Гусяновым? – спросил Слава.
Упадышев, почесав на лбу лиловый синяк, усмехнулся:
– Конечно. Только не в открытую, а тайком…
Разговор затягивался, однако Голубев не спешил расставаться с закадычными дружками. Ситуация была настолько туманной, что к ясности приходилось пробираться осторожными шажками. На объективные ответы собеседников Слава не рассчитывал. "Дружки" явно переоценивали свою значимость, поэтому следовало держать ухо востро и не гнать лошадей. Убедившись, что Замотаев с Упадышевым откровенно ненавидят председателя акционерного общества, Голубев не стал углубляться в их хулу и попросил коротко охарактеризовать фермера Куделькина.
По общему мнению "дружков", Богдан – мужик спокойный и башковитый. Приехал он в Раздольное после сельхозинститута на должность главного механика колхоза. Работал хорошо, механизаторы уважали его за справедливость. Через полгода или через год поцапался с районным начальством и "закирял по-черному". За пьянку был исключен из партии и разжалован в рядовые трактористы. Одумался, когда началось фермерство. С выпивкой "завязал капитально". Вскоре по известности стал в Раздольном вторым человеком после Капельки.
Получив такую информацию, Слава вновь повернул разговор к происшествию и задал не дающий ему покоя вопрос:
– И все-таки, мужики, что, по вашему мнению, могло привести Гусянова на луга? Ну, пошевелите мозгами, ребята…
– Чтобы угадать Володькины действия, надо напиться до его состояния, – хитро намекнул Кеша.
Гриня тяжело вздохнул и ответил по-другому:
– С пьяных глаз куда хочешь можно забуриться. Я однажды после работы шел домой, а проснулся у Кеши в ограде возле свинарника.