Палач - Сергей Белошников

История женщины, готовой на все ради мести компании насильников. На союз с "крестным отцом" мафиозного клана. На жестокие интриги и циничные преступления.

Но принесет ли счастье такая месть? Месть, которая, идя по нарастающей, с каждым эпизодом уничтожает еще одну частицу ее души?

Остановиться - необходимо. Остановиться - невозможно…

Содержание:

• Глава 1. ВОДИТЕЛЬ 1

• Глава 2. ДРУГ. 2

• Глава 3. ПОКА ЧТО ЕЩЕ ЖЕРТВА. 5

• Глава 4. УЖЕ ПРЕСЛЕДОВАТЕЛЬ. 7

• Глава 5. МИЛИЦИОНЕР. 10

• Глава 6. ПРЕСЛЕДОВАТЕЛЬ. 11

• Глава 8. ПРЕСЛЕДОВАТЕЛЬ. 19

• Глава 9. ИСПОЛНИТЕЛЬ. 20

• Глава 10. ПОКА ЧТО ЕЩЕ ПРЕСЛЕДОВАТЕЛЬ. 22

• Глава 11. УЖЕ ПАЛАЧ. 22

• Глава 12. ПЕРВЫЙ. 23

• Глава 13. СВИДЕТЕЛЬ. 24

• Глава 14. ПАЛАЧ. 25

• Глава 15. ТРЕТИЙ. 26

• Глава 16. ПАЛАЧ. 27

• Глава 17. СВИДЕТЕЛЬ. 29

• Глава 18. ПАЛАЧ. 29

• Глава 19. ДРУГ. 30

• Глава 20. ТРЕТИЙ. 31

• Глава 21. ПАЛАЧ. 31

• Глава 22. ВТОРОЙ. 33

• Глава 23. ДРУГ. 35

• Глава 24. ТРЕТИЙ. 36

• Глава 25. ВТОРОЙ. 37

• Глава 26. ПАЛАЧ. 37

• Глава 27. СВИДЕТЕЛЬ. 38

• Глава 28. ПАЛАЧ. 39

• Глава 29. СВИДЕТЕЛЬ. 42

• Глава 30. ТРЕТИЙ. 43

• Глава 31. СВИДЕТЕЛЬ. 44

• Глава 32. ПАЛАЧ. 45

Сергей БЕЛОШНИКОВ
ПАЛАЧ

Посвящается Надюше Смирновой, моей любимой жене и верному другу. Ты ушла из жизни слишком рано. Но я помню о тебе - сейчас и всегда, и верю, что мы еще встретимся в лучшем из миров.

Глава 1. ВОДИТЕЛЬ

Ха!.. Подробней и с деталям! Вы вообще-то, парни, от меня многого хотите: ведь все это случилось, считай, уж месяца два тому назад. Ну, да - почти два месяца, без трех дней. Я помню, она тогда еще меня спросила - какое, мол, сегодня число. Я и ответил - семнадцатое, - да и то только потому, что у меня конкретные японские котлы с календарем и разными другими прибамбасами.

Но все равно - ни один нормальный мужик, кроме, считай, какого-нибудь безбашенного маньячилы и не припомнит спустя два месяца о подробностях какой-то там случайной встречи с бабой, которую видишь живьем первый и последний раз в жизни, да к тому же и не трахнул ее даже, - а я-то нормальный на все сто - это уж будь спок, я не псих там какой-нибудь, Чикатило, мать его!.. Но это я так, к слову. Потому как забыть ее глаза я наверное никогда в жизни не забуду.

Чего я помню из деталей?.. Ну, во-первых, вот как вся эта трихомудия началась.

Пилю я, конкретно, по Приморскому шоссе, скорость не превышаю - ни-ни, потому что асфальт мокрый - типа чистый каток. До Питера совсем, считай, ничего не осталось - верст двадцать. Времени - половина седьмого утра, ночь еще, считай, да туман, да дождь - поганый такой, не дождь даже вовсе, а будто сопли в воздухе мелкие висят. А я зеваю всю дорогу, чуть чисто челюсти на баранку не выскакивают. Не выспался ни хрена, потому как мы со Машкой - это друганка моя выборгская, халдейкой в кабаке работает и чухну белобрысую обслуживает, так вот мы со Машкой три дня подряд гужевались, она специально отгулы взяла в честь моего приезда. Да и в последнюю ночку мы с ней, сами понимаете, не стихи Пушкина Сан Сергеича вслух читали. А под утро с ранья я уж домой в Питер попилил, потому как в то воскресенье мне надо было выйти на работу, и если в пол-девятого я у себя в своей совместно-финской конторе не нарисовался бы, меня на счет "один" оттуда конкретно ногой под жопу - фьють! Потому как - теперь у нас, мать его, капитализм и ни хрена рабочему классу, а тем более нам, шоферюгам, прав больше нет никаких, кроме права на радостный труд.

У меня принцип: я никогда не подсаживаю каких-нибудь там гребаных попутчиков, нет у меня такой привычки, да и знаю я все эти мульки - посочувствуешь, остановишься возле голосующего, притормозишь, а из кустиков мордовороты с пушками повыпрыгивают!.. Опять же у нас в конторе, ясный перец, это дело запрещается намертво.

Короче: гоню я конкретно своего опеля-попеля по Приморскому шоссе в стойло и гоню. Тем более, что к тому времени я уже намотал считай, сотню километров от Выборга. Да и увидел я ее почти что в самый последний момент. Выворачиваю из-за поворота, гляжу - мама родная! В свете моих противотуманников барышня красуется на обочине! Да такая конкретная! Нога от шеи, мордашка вроде как в кайф, прикид крутой не на вещевом куплен - ну, просто ежик в тумане! Да еще какой! Стоит, голосует, бедолага.

Я, конкретно, все свои принципы враз забыл, хрясь по тормозам, а сам себя спрашиваю - ответь-ка мне, Шурик, чего это такая барышня по утряни хрен знает где одна пасется, просто в чистом поле? На путану не похожа, одна-одинешенька, мужик что ли бросил? Вообще-то я не об этом подумал, а о том, как ее можно сейчас славно и быстренько заклеить. Ну, это я так, к слову.

Короче, торможу я так аккуратненько, она с обочины на асфальт шагает. А ее тут раз - и ведет в сторону. Ну, думаю, набухалась девушка с вечера, еще не проспалась, оно и к лучшему будет - знамо дело: пьяная баба… Ну, вы сами понимаете, чему не хозяйка. А потом пригляделся - и понял, чего она шатается. Вы бы посмотрели, на каких шпильках, грязью заляпанных, она стояла - в пол-метра высотой и, поди по триста баксов пара! И как это она сюда на них дотелепалась - по грязище, в середине октября, - ума не приложу! Вокруг-то - ни души, ни домика. Короче - немудрено даже трезвой, как стекло, закачаться. А на пьяную она, когда я поближе-то подъехал, вовсе не была похожа. Да и запаха от нее не было - это я сразу бы засек. Просто какая-то не в себе и лицо у нее было ну, как его…слово забыл…отрешенное - во! Как на иконах, - у меня дома в комнате пара-тройка таких висит для приходящих телок, которые типа верующими себя считают. Чисто для понта, считай, висят над видаком с телеком. Так вот она - ну, конкретно Матерь Божья с иконы.

И для меня тут же становится так же ясно, как то, что никогда не бывать рублю баксом: замучил какой-то гад поносный бедную девушку. И жениться, небось пообещал, а на деле поматросил и по утряни в осенней пакости бросил, рукосуй поганый. И бабок на тачку не дал. А она, бедненькая, стоит в тумане, трясется. Сумочка в руке, желтый плащик тоненький не застегнут, под ним мокрое платье чуть не лопается, неслабые забодайки размера эдак третьего обтягивая, а ноги в колготках-паутинках. Ясный перец - сюда-то ее, конечно гад хитрый привез на каком-нибудь навороченном "лексусе", а вот в Питер, - ку-ку. И видать по всему, именно мне придется ее доставлять с большим человеческим удовольствием. Я тут же в нее чуть было не влюбился, ей-Богу: как про нее все понял - так и запал. Я ж не маньячила, мне тоже человек хороший нужен, а Машка… Ну, что Машка - халдейка, она и есть халдейка.

Короче: правую дверь переднюю открываю, она ко мне наклоняется, забодайками воздух подталкивая.

- Вам куда, девушка? - улыбаюсь поласковей.

- До города. На Петроградскую, - говорит таким хриплым голосом, как будто она либо проснулась недавно, либо молчала долго.

- Садитесь, - толкую я в ответ.

Но она ручку задней двери царапает. Я открываю заднюю. Она садится и сразу откидывается на спинку, закрывает глаза. Себя за плечи руками обхватывает - она ведь вся вымокшая была, без зонтика стояла под дождем. Я-то все это секу в зеркало заднего обзора. Врубаю передачу, качу дальше. А сам за ней одним глазом наблюдаю. Сначала-то я подумал - совсем малолетка, а потом пригляделся - и врубился, что на вид ей годков двадцать пять, не боле. Ровесница, считай, моя. Волосы темные, короткие, стрижка модная. В салоне сразу духами ее какими-то французскими запахло… Классно так. А трясет ее, родную, как осиновый листок - ну, просто не трясет, а аж колотит. Не пятнадцать минут, видать, в своих шпильках грязь месила, да на шоссе стояла. Я обогрев салона - на полную катушку, мне не жалко, пусть согреется.

- Девушка, вам плохо? - спрашиваю я. - Случилось, может что?

Она молчит. И глаз не открывает.

И вы только представьте себе, парни, - за все время, пока я ее вез до Питера, она словечка не вымолвила. Ни единого, - ни да тебе, ни нет. Ладно, думаю, сейчас потихоньку отогреешься, отмякнешь, а в городе я тебя ласковым словом раскочегарю. Чайку приглашу к себе в берлогу попить, а может и типа чего покрепче. В этом деле, - с бабами-то, - ясный перец - торопиться не всегда надо. Да и приглянулась она мне, но об этом я уже вам говорил.

И вот только когда мы в город въехали, она, глаз не открывая, спрашивает меня:

- Какой сегодня день?

- Воскресенье, - отвечаю я, а сам думаю - точно гад ее до ручки довел, раз она уж и день недели забыла.

Я смотрю опять в зеркало, - она от спинки заднего сиденья отклеивается, выпрямляется. Я обернулся на миг, она тут глаза открывает, я встречаюсь с ней взглядом и чудится мне, будто я в прорубь голяком ухнул, а вокруг никого и плавать я резко разучился в тот же момент.

Ну и глаза у нее были! Жуткие глазищи такие. Зеленые такие, раскосые, как у татаро-монгольского ига, темными кругами обведенные, с расширенными зрачками, как у наркоты: так, что почти не видно этой, как его, радужки. А злобы-то в них, злобы, етитская сила! Какая там Матерь Божия! И светятся ее буркалы, мерцают золотистыми точками; вызверилась на меня, бедного, ни с того ни с сего как просто, ну, конкретная рысь или какая там еще нехилая зверюга лесная.

- На дорогу смотрите, - говорит она мне.

Я отвернулся, будто меня ужалили: ясный перец, у меня аж сразу все на пол-шестого и мороз по коже: эх ты, баран кучерявый, губу раскатал - глаз положил, заклею, познакомлюсь поближе! Познакомился!.. Все, думаю, Шурик, - прошла любовь, завяли помидоры, ты про нее и думать забудь. Не твоего поля ягода да еще и со сдвигом по фазе, видать. Ты ее лучше не трогай. Вот вы бы хотели как-нибудь с бодуна проснуться под одним одеялом с дикой рысью, пусть даже знакомой и горячо любимой, а?.. То-то!..

- А число? - пытает она меня дальше.

- Семнадцатое. Семнадцатое октября, - отвечаю я, а сам, конкретно, не оборачиваюсь и в зеркало больше не смотрю.

- Остановите здесь, - говорит она.

Раскрывает свою сумочку, достает оттуда бабки и, не спрашивая, сколько должна - бросает смятые бумажки на правое переднее сиденье. А сама тут же из машины - шасть. Она меня своим взглядом так загипнотизировала - почище этого долбака из ящика, который когда-то воду для импотентов заряжал, что я, рот открыв, только на нее и смотрел, а не на то, сколько она мне там бабок на переднее сиденье тачки бросила, словно великое одолжение сделала.

И смотрел я, как она, стуча копытцами, уходит навсегда из моей жизни по площади имени большого русского писателя Толстого. Высокая, худая, ступает длинными своими стройными ножками, торчащими из-под короткого плаща. Эх, думаю, хоть ты и рысь лесная, а жалко, что больше никогда я тебя не увижу и подержаться за тебя мне не судьба, пусть даже ты меня потом с костями и кожурой схавала бы на завтрак. Потому как все эти курицы податливые, телки мои скучные, давным-давно у меня в печенках сидят со своей безотказной добротой и неутомимой слабостью на передок…

Ладно. Я руку протянул и бумажки разворачиваю. Гляжу, мать моя женщина, а это - чисто два полтинника! Гринов!

Это, конечно, в кайф, - такие бабки ни за что ни про что заработать - все равно мне ведь по пути ее везти было. Но я хоть, конкретно, и шоферюга простой, но не бомбила там последний и понимаю, что она в своем состоянии просто не въехала, сколько там мне кинула на сиденье.

Я из тачки выскакиваю и ору ей вслед:

- Девушка! Вы ошиблись! Это слишком много!..

Но она даже не обернулась. Я вижу, заходит она в будку телефона-автомата. А меня как кипятком ошпарило. Брось, говорю себе, Шурик, не дрейфь - вот он, реальный шанс все-таки познакомиться и уболтать девушку, героем себя и не жмотом показать. Я с места сорвался, бегом-бегом, - и к будке.

Подбегаю, стучу в стекло, показываю ее сотку долларов.

- Вы мне много заплатили, - говорю. - Вы ошиблись, видать, девушка! Возьмите ваши деньги назад.

И тут она поворачивается, оскаливается - иначе это и не назвать, и смотрит та-аким взглядом, покруче первого, что меня просто от стекла будки сразу подальше относит, как Иван-царевича от избушки Бабы-Яги. И мигом мне расхотелось дальше с ней ласковые беседы водить и про ее бабки конкретные разговоры разговаривать.

Сел я машину и поехал к себе домой в Веселый Поселок, бриться-мыться, засунув ни с хрена заработанные баксы поглубже в карман вместе с неполучившимся знакомством. Вот с той минутки я больше никогда в жизни ее и не видел. До той поры, пока вчера случайно статейку в газете не прочитал и ее фотку увидел, после чего добровольно к вам заявился. А почему? Потому как теперь, узнав про все, считаю, парни, хоть я сам и мужик - во всем правая она, и не хрен ее там судить. Ей-Богу реально правая, как тут не крути!..

Глава 2. ДРУГ.

Я вылез из душа, натянул халат и теперь стоял в нашей ванной, выдержанной в "фисташковых тонах", - ее выражение, - перед зеркалом, машинально смотрел на свое опостылевшее отражение и так же машинально водил бритвой, снимая пену вместе со щетиной. Полки под зеркалом и справа, и слева были заставлены лосьонами, кремами, склянками с туалетной водой, духами и еще черт-знает чем женским, непонятным для меня и лишь сбоку сиротливо и неприкаянно примостились мой одеколон, жиллетовская пена и пластиковый стакан с бритвенными принадлежностями.

Я с тоской думал о том, что сегодня воскресенье, что день этот, как и любой другой выходной, которые я ненавижу лютой ненавистью, для меня уже заранее потерян. Потому что во время завтрака опять начнется разговор с женой, вернее - она "поговорит", как обычно по воскресеньям о наших семейных делах и проблемах, которые в основном сводятся к маниакальному обсуждению с ее стороны одного: когда наконец мы уедем из этой "мерзкой" - опять же ее выражение - крепче слов она в разговоре не употребляет, исключая, естественно постель, где она, кончая, всегда матерится как таксист с пятнадцатилетним стажем, - из этой мерзкой страны, когда наконец я пойму, что дольше тянуть с этим нельзя, что я убегаю сам от себя, что я должен принять это решение et caetera.

Потом она, наливая кофе из серебряного кофейника, добавляя в чашку подогретое молоко и размешивая две горошины "свитли", начнет рассказывать мне в одну тысячу сто тридцать седьмой раз о том, какой я гениальный хирург, доказывать, что здесь меня эксплуатируют за гроши, - ничего себе, гроши! - что те предложения за предложением о работе, которые шлют мне из клиник Европы и Америки, - не так уж их и много было, кстати, - это единственный и неповторимый шанс, который я, сорокадвухлетний гений, в очередной раз упускаю. Это, видимо, значит - смотри между строчек, - что я недоумок и рохля. А попросту говоря, я, одним своим появлением наводящий в клинике страх на младший персонал, я ничего не могу поделать с собственной женой, которая опутала меня невидимыми нитями и дергает за них, когда ее душеньке угодно.

Потом она, не повышая голоса, - она никогда его не повышает, считая, - в отличие от меня, чурбана невоспитанного, дурным тоном рев и вопли при выяснении семейных отношений, - скажет, что я ее как всегда не слушаю; в ответ я промычу как-нибудь поубедительнее, что я - весь внимание и постараюсь своим мычанием и согласным киванием головы изничтожить набирающую обороты ссору в зародыше, во внутриутробном периоде до четырех месяцев. Но это вряд ли удастся сделать, не смотря на весь мой врачебный опыт - почему я не психоаналитик? - и ученую степень и тогда мне, как всегда, останется прибегнуть к единственному и чудодейственному оружию: на полуфразе схватить ее в охапку, уволочь в спальню, или еще лучше на замшево-белый диван в гостиной и заняться с ней яростной любовью, вымещая на ее бледно-розовом, молодом и по-прежнему, - чего уж греха таить, до чертиков возбуждающем меня теле - все свое раздражение, тоску и комплексы: внимание, господа: вы видите, - в деле утренний насильник, капитан саксонских наемников fon Weltschmerz - славный малый, под два метра ростом, но такой закомплексованный и морально затраханный, бедняга, как его родной уже совсем обветшавший Петербург-Петроград-Ленинград-Петербург.

Ибо это, пожалуй, единственное и радикальное средство, которое может заглушить ее маниакальное и ежесекундное желание Drang nach Westen. Заглушить по крайней мере на какое-то время, до обеда, скажем, а если я очень постараюсь - так и до ужина.

Мама, зачем ты меня родила?

Мысли поганые были у меня, и настроение поганое, и жизнь какая-то поганая текла сквозь меня и рядом со мной последнее время. И еще я, как обычно с утра в воскресенье перед стандартной разговорной казнью во время сытного завтрака, размышлял о том, о чем рано или поздно начинает догадываться каждый женатый мужчина: раньше надо было думать. Перед тем, как жениться. Хотя она-то как раз ни в чем не виновата, - она не Зельда, а я не Скотт. Ибо женился я на ней, - что я понял, к сожалению, достаточно поздно, когда поменять ситуацию уже было не в моих силах, - только потому, что не женился на другой женщине. А точнее - она, та женщина, отказалась выйти за меня замуж.

Впрочем, возможно, все эти мысли возникали у меня сегодня утром лишь потому, что я отвратительно спал, - с потными невнятными кошмарами, и это не смотря на две таблетки нозепама, исправно запитые боржомом вчера, накануне перед сном.

Дверь за моей спиной слабо скрипнула, и большое зеркало охотно отразило рядом с моим наполовину оснеженным лицом ее лицо и фигуру: она была уже в легком утреннем макияже - чуть подведены глаза, чуть тронуты помадой губы, - всего чуть-чуть, всегда в самую меру - этого у нее не отнимешь. Свежее лицо, гладко причесанные светлые волосы и улыбчивое лицо милой домашней хозяйки, хранительницы очага, в отличие от моей заспанной перекошенной физиономии. Не в пример мне уже одета - просторная домашняя блузка и шерстяная серая юбка.

- Тебя к телефону, - спокойно сказала она.

- Кто? - спросил я, заканчивая скоблить подбородок.

Левая бровь у нее приподнялась и я сразу понял - ох, не к добру это.

- Я так понимаю, что она. Кажется, дорогой, она слегка не в себе.

Дверь закрылась. "Она". Так моя жена всегда называет только одну женщину, не смотря на то, что "она" всегда представляется, когда звонит мне по телефону.