– Ты уже третий раз задаешь мне этот вопрос,– выпрямившись, ответил паренек.– В первый раз я подумал, что ты шутишь, и рассмеялся. Во второй сказал, что мне нужно жрать. А сейчас я тебе говорю: пошел в задницу.
– А я тебе говорю: пошел сам, там заодно и пожрешь. Надо же! Распространяет буржуазную прессу и еще называет себя анархистом. Тоже мне анархист со сраной бомбой!
– Перестань, Лакор!-бросил Ленантэ, не поворачиваясь и даже не подняв глаз от брошюры, которую читал.– Отцепись. Чего ты хочешь, чтобы он делал? Может, ты считаешь себя большим анархистом, чем он?
Голос у Ленантэ был холодный и острый, как нож. Он не любил Лакора. Ленантэ инстинктивно чувствовал, что крикливо-решительным речам Лакора недостает внутреннего пыла и искренности.
– Ясное дело,– ответил тот.
Ленантэ отложил брошюру.
– А я вот думаю, знаешь ли ты, что такое анархист. Ну да, это так здорово, заявиться сюда и объявить: "Я – анархист". Здорово, просто и легко. К нам ведь приходит и уходит кто угодно. Приходит человек, и мы даже не спрашиваем, кто он такой.
– Этого еще не хватало.
– И все-таки я думаю, что анархист – это совсем другое.
– Тогда, может, объяснишь мне?
– Время неохота терять.
– И все равно,– не отступал Лакор,– анархист, имеющий чувство собственного достоинства, не будет таким пассивным и покорным, как этот сопляк. Он не унизится и не станет продавать это буржуазное дерьмо. Он не поддастся, будет изворачиваться, воровать…
– Вот оно!
– Ясное дело!
– Чушь! Каждый волен жить так, как ему хочется, пока ни в чем не ущемляет свободы товарищей. Он продает газеты. Ты симулируешь травму на производстве. Каждый волен выбирать.
– Если нелегалы…
Ленантэ встал.
– Вот что, давай помолчим о нелегалах и индивидуальных экспроприациях,– отчеканил он. Крылья его кривого носа подрагивали.– Не подонку, который симулирует травму и потеет от испуга, когда ему велят прийти на переосвидетельствование в центр страхования, толковать о них. До тех пор пока ты не совершишь налет на инкассатора с деньгами, держи пасть зашитой. Все только болтают и болтают! Я отлично знаю этих красноречивых теоретиков: они преспокойно сидят дома, а дураки идут на дело и потом отсиживают срок.
– Суди, Каллемен, Гарнье…– начал Лакор.
– Они свое получили,– оборвал его Ленантэ.– Получили по двойному тарифу. Получили, и я их уважаю. Но ты, если бы хоть вот столечко понимал их, если бы представлял, на сколько локтей они выше жалкого симулянта вроде тебя, ты не посмел бы тогда оскорблять их своими восхвалениями.
Лакор побагровел.
– Раз ты так говоришь, то, может, ты тоже совершил нападение на инкассатора?
– Я тоже получил свое. Отсидел два года в тюряге как фальшивомонетчик, и все серьезные товарищи это тебе подтвердят. Я этим ничуть не кичусь, но скажу тебе: это совсем другое дело, чем липовая травма на работе.
– На этом я не остановлюсь. Придет день, я покажу себя, и тогда все увидят, на что я способен. Я тоже чпокну инкассатора и прихвачу деньги.
– На это ты способен, верю,– с издевкой бросил Ленантэ.– Если ты не совершишь такой глупости, я очень удивлюсь. А когда ты пришьешь одного из тех дураков, что перевозят целые состояния, чтобы заработать себе на кусок хлеба, ты возьмешь ноги в руки и смоешься с деньгами либо пойдешь ко Вдове, не успев попользоваться ни франком из добычи. Нет, я считаю, что овчинка выделки не стоит. Мне нравится жить. А надеть прежде времени деревянный сюртук или гнить на каторге мне не улыбается. Понимаешь, идеальный случай,– Ленантэ рассмеялся,– я серьезно так думаю,– это совершить нападение на инкассатора, но без крови и так, чтобы никаких следов не осталось, а потом совершенно безнаказанно жить на деньги, добытые преступным путем, если принять, что существуют большие деньги, добытые не преступным путем. Конечно, я признаю, что такой план чертовски тяжело осуществить.
Лакор с сожалением пожал плечами.
– Да уж само собой. Ерунда все это. Ерунда на постном масле. Надоели вы мне со своей болтовней.
Он встал, направился к выходу и со злостью захлопнул за собой дверь. Его оппонент усмехнулся, тоже встал и щелкнул выключателем: стало уже довольно темно. Несколько тусклых лампочек на потолке залили ночлежку желтоватым светом. Ленантэ вернулся к печке. Троица гривастых продолжала вполголоса гудеть, слишком захваченная предметом собственного спора, чтобы обратить внимание на перебранку, вспыхнувшую между Ленантэ и Лакором. Поэт молча покуривал трубку. Паренек вновь принялся пересчитывать газеты. Испанец и расклейщик афиш дрыхли.
Кажется, это произошло в тот же день. А может, в другой. Худой мужчина с могучими гривой и бородой, в кожаных сандалиях на босу ногу вошел в ночлежку, постукивая по полу ореховой палкой, и спросил:
– Товарищ Дюбуа здесь?
– Нет,– ответил кто-то.
Пришедший принюхался.
– Здесь воняет,– объявил он.– Воняет…
И вдруг умолк, увидев курившего Поэта. Он бросился к нему, вырвал трубку и с яростью швырнул ее об стену. Трубка разбилась. Раздались возмущенные голоса, и тогда слово взял Ленантэ:
– Товарищ Гарон, то, что ты сейчас сделал, произвол, недостойный анархиста. Этак ты в один прекрасный день пожелаешь заставить нас последовать твоему примеру, я имею в виду, заставить нас есть траву на четвереньках, поскольку, по твоей теории, всякий другой способ есть ее противен природе. Ты волен делать все, что тебе охота, объяснять вред табака – я, кстати, сам не курю,– но ты должен убеждать товарищей, которые пока еще остаются рабами этой страсти, этой вредной привычки, доводами, а не актами произвола. Главное…
Происшествие дало повод для оживленной и долгой дискуссии.
Паренек доехал в метро до площади Италии. Оттуда он пошел на улицу Круассан, где располагались газетные издательства, купил несколько десятков вечерних газет и возвратился в 13-й округ, в окрестности "Приюта вегеталианцев", чтобы там их продать. В восемь вечера он подсчитал свой скудный заработок, сунул пачку нераспроданных газет себе под кровать и устало поплелся на бульвар Огюста Бланки в Дом профсоюзов, где "Клуб бунтарей" пылко обсуждал серьезнейшую проблему: "Кто преступник? Общество или бандит?" Здесь он встретил Альбера Ленантэ в компании двух единомышленников, которым он, с тех пор как стал посещать парижских анархистов, симпатизировал больше всего. Один из них, лет около двадцати, был из уклоняющихся от военной службы. В любой момент его могли арестовать и передать военным властям, и потому фамилии его никто не знал; называли его по имени – не слишком редкому – Жан. Второй, чуть постарше, звался Камиль Берни. Оба были вежливые, неприметные, чужими делами не интересовались, а другие не интересовались их делами. Они изображали из себя решительных, отчаянных парней, и временами в глазах у них загорался огонек фанатизма. Берни и Жан жили не в "Приюте вегеталианцев", но после заседания "Клуба бунтарей" пошли туда с Ленантэ и пареньком и до часу ночи, сидя на кровати, под угрюмый вой декабрьского ветра, налетающего на окно, обсуждали при керосиновой лампе, робкий свет которой был не способен помешать отдыхающим товарищам спать, преимущества и недостатки положения нелегалов. Временами казалось, что Альбер Ленантэ, все время подбрасывающий для обсуждения какие-то новые повороты темы, не имеет определенного мнения в этом вопросе, если только… если только он не вынашивал грандиозный план, утопический грандиозный план – быть может, тот самый, о котором в общих чертах поведал Лакору.
Ворчливый голос комиссара Флоримона Фару прозвучал как будто сквозь двойной слой ваты:
– Так мы идем, Бюрма. Экое у вас выражение. О чем это вы задумались?
Я потряс головой.
– О своей молодости. Я и не подозревал, что она была так давно.
Глава IV
Информация о покойном
Мы вышли. Сразу за дверью я набил трубку и закурил. Не в обиду будь сказано этому некурящему придурку, который откинул копыта, быть может прежде заставив откинуть копыта кого-нибудь другого, первая затяжка, окутавшая дымом мои легкие, наполнила меня блаженством.
Флоримон Фару приехал в машине, принадлежащей его конторе; водителем был фараон в штатском; он ждал своего шефа, покуривая и наблюдая за тем, как проносятся по наземной эстакаде поезда метро, и было видно: он ничуть не опасается, что кто-нибудь привяжется к нему. Машина стояла среди других перед входом в здание больницы. Но вопреки всем стараниям, которые, похоже, приложили, чтобы она не привлекала внимания, скрыть ее принадлежность к определенному общественному институту было столь же невозможно, как не заметить нос на физиономии Абеля Бенуа-Ленантэ.
Пока мы шли к ней, я быстро обежал взглядом все пространство от сквера Марии Кюри до площадки, где возвышалась статуя доктора Филиппа Пинеля, благодетеля психов; этот титул он получил за то, что ввел гуманные методы лечения несчастных полудурков. До него их в основном пытались излечивать палкой. "Я подожду вас", – пообещала цыганка. Может, она и ждала, но только никакой красной юбки в поле зрения я не обнаружил. Все эти опознания, разговоры,– короче, чушь, в которой мне пришлось принять участие, заняла много времени, и уже спустились ранние сумерки, ускоренные к тому же слабым туманом. Тем не менее было еще достаточно светло, чтобы я мог отличить изящную фигурку девушки от, скажем, вкалывающего дорожного рабочего. Белита не ждала меня, да и не имела ни малейшего намерения ждать… если только, а это вполне возможно, ее не спугнул приезд Флоримона Фару на автомобиле. Она принадлежит к племени, которое обходит полицейского за километр.
Водитель сел за баранку, инспектор Фабр рядом с ним, а мы с комиссаром расположились на заднем сиденье.
– Ну, и куда же на сей раз мы поедем выпить и побеседовать?– поинтересовался Фару.– У вас, Бюрма, по этой части большой опыт…
– Вы, надо полагать, узнали об этом из донесений полиции?– ухмыльнулся я.– Думаю, вы знаете, чего стоят полицейские донесения? Ну ладно, раз уж я вернулся в прошлое, поехали в "Розе" на площадь Италии. У меня остались отличные воспоминания о рогаликах, которые там подавали.
– Согласен. Жюль, площадь Италии,– приказал комиссар водителю. Нестор Бюрма проголодался.
Машина тронулась, проехала под металлическими опорами надземной эстакады метро и покатила по бульвару Опиталь.
– Да нет, я не проголодался,– ответил я.– Я вспомнил о рогаликах, потому что в ту пору за стойкой в этом бистро мне не раз случалось глотать три или четыре чашки кофе со сливками, а при расчете платить только за одну.
– А чего ради вы рассказываете мне об этом?– с явной симпатией поинтересовался Фару.– Полагаете, у вас недостаточно скверная репутация?
– Скверная репутация в наше время весьма прибыльна. А у меня она еще чересчур хорошая. Нет, я рассказал вам это, потому что впадаю в детство и потому что мне показалось забавным вернуться в компании полицейских на место моих юношеских противозаконных проделок.
– Ну, это было так давно,– заметил Фару.
– Да, все это теперь смешно. Срок давности прошел.
– Не говорите глупостей. Похоже, смерть Ленантэ выбила вас из колеи? На ваши плутни с рогаликами мне наплевать. А насчет срока давности, вы же знаете, это рассчитано на дурачков и в случае тяжелых преступлений он практически не действует. Наши досье ведь никогда не закрываются, и бывает, что убийца, чувствующий себя в полной безопасности, имеет весьма дурацкий вид, когда ему припоминают о некоторых неприятных вещах, происходивших за много лет до того, как он совершил преступление. А знаете, почему так случается? Потому что полицейский, не раскрутивший дело до конца, никогда не забывает о нем. Нераскрытое преступление становится делом его чести. Мало того что над ним насмехаются в прессе, но провал, пусть даже один-единственный, задевает его за живое. Есть, конечно, такие, кому на это наплевать, но далеко не всем. И вот он все ломает голову, надеясь отыскать какую-нибудь крохотную улику, которая поможет ему отомстить. Потому что на этой стадии речь уже идет о мести, о личном удовлетворении.
– Да вот, к примеру, хотя бы старина Баллен,– обернулся Фабр, куда внимательней, чем я, следивший за рассуждениями Фару.
Я не стал спрашивать, кто такой Баллен. Поскольку он не имел отношения к киноактрисе прошлых лет по имени Мирей, мне было начхать на него. Но Фару подхватил:
– Да, вот тот же Баллен. Точно, это дело, которое сразу сочли глухим… хотя тут уверенно никогда нельзя сказать… и на котором он, можно сказать, спятил. В тридцать шестом инкассатор перевозил крупную сумму и в окрестностях моста Тольбиак исчез, прямо колдовским образом. Баллен там буквально рыл землю, но все впустую. Он свихнулся на нем, и это не могло не сказаться на расследовании дел, которые ему поручали после этого. Он все пытался найти ключ к этой загадке. Она стала его пунктиком. Началась война, а он все копал и копал. В сорок первом немцы отправили его в концентрационный лагерь. Он возвратился, но уже совершенной развалиной. Ни к чему не был пригоден. Сейчас он давно на пенсии, но ребята из полиции говорят, что он до сих пор ищет.
– Если хотите знать мое мнение, патрон, вмешался Фабр,– то я считаю, что у него небольшой перехлест с профессиональной добросовестностью.
– Он просто псих, только и всего. Мы ведь тоже не кудесники. Каждому случается заваливать расследование. Не будем выходить из этого округа и заглянем чуть дальше в прошлое. Помните дело Барбала? Сюзанна Барбала, одиннадцатилетняя девочка. Ее расчлененный труп в двадцать втором году нашли под сценой в кинотеатре "Мадлон" на авеню Италии. До сих пор так и неизвестно, кто совершил это преступление. Впрочем… все это пустая болтовня… верней, треп ради трепа.
– Почему? Это познавательно,– заметил я. И надо сказать, отличный способ поддержать беседу.
Комиссар передернул плечами.
– Да нет, я увидел, что смерть Ленантэ выбила вас из колеи, и попытался вас немножко отвлечь.
– Нет, не только смерть. Скорей, встреча с ним после стольких лет.
– Это одно и то же.
– Ну да, что называется, траур и все такое. Господи, что за гнусный район! Окажусь ли я когда-нибудь здесь в солнечный день?
Мы приехали на площадь Италии. Притвора туман, принявший вид неясных теней, которые, стоило их заметить, словно ускользали украдкой по бульвару Гар, повисал клочьями на голых ветвях деревьев, стоящих по центру, и лежал на земле вдоль бордюра. Все кафе на площади были освещены, а над стеклянной террасой пивной "Розе" пробегала, подмигивая, неоновая реклама. Прежде чем рвануть под уклон по бульвару Огюста Бланки, автомобили катили по кругу с тем особенным рычащим звуком, какой издают шины при езде по мокрой мостовой.
Жюль, шофер в штатском, поставил казенную машину в начале улицы Бобийо, и мы все вместе прошествовали к гостеприимному бистро.
Жюль решил дожидаться нас у стойки, за которой сидело довольно много народу,– может быть, чтобы следить за любителями рогаликов на дармовщинку. А что, после того как он послушал мой рассказ, это очень даже возможно.
Фару, Фабр и я расположились в самом дальнем от входа углу. Кроме двух влюбленных, которые даже не удостоили нас взглядом, никого больше не было.
От стойки до нас доносились отголоски разговоров, звон рюмок и грохот электрического биллиарда, насилуемого парнем, не желавшим смириться с проигрышем; возможность спустить все деньги только усиливала его рвение. Кто-то включил музыкальный автомат, и голос Жоржа Брассанса, распевающего "Берегись гориллы", перекрыл все прочие звуки. Возможно, это полицейский водитель позволил себе таким образом отдохнуть и развлечься. Во всяком случае, это была недурная шутка – Брассанс, составляющий звуковой фон разговору о старом анархе.
– Конечно, это не по правилам,– начал Фару, когда официант, принявший заказ, принес мне аперитив, комиссару грог, над которым поднимался пар, и бутылочку "Виши" для инспектора, находившегося, очевидно, под впечатлением услышанных историй про абстинентов,– разговаривать о расследовании в бистро, но я убежден, что это дело не выходит из разряда элементарного грабежа, а их совершается столько… Так что я могу себе позволить чуть-чуть нарушить правила… тем паче мне показалось, что вам, Бюрма, нужно выпить чего-нибудь подкрепляющего…
Я молча кивнул.
– Отлично! Так вот,– комиссар принялся сворачивать сигарету,– не будем особо останавливаться на идеях Ленантэ. Он сам выбрал свою жизнь, был анархистом, фальшивомонетчиком, неудачником и так далее, но последние годы вел себя тихо.
Комиссар закурил, и дым от его сигареты смешался с дымом моей трубки.
– Он не был активистом, не был членом никакой политической или философской организации. Вел мирную, спокойную, независимую жизнь. Как вы думаете, Бюрма, чем он занимался?
– Не знаю,– ответил я.– Он был классный сапожник, пошив обуви и все такое. Завел свое дело?
– Нет. Вероятно, у него никогда не было средств снять приличную мастерскую… я говорю, приличную, потому что вообще-то мастерская у него была…
– Скорей уж гараж,– уточнил Фабр.
– Да, пожалуй, гараж, склад… короче, помещение, которое можно было бы переделать в лавку, да только…– Комиссар скорчил гримасу, встопорщив усы.– Переулок Цилиндров… Прошу заметить, эти "цилиндры" не имеют никакого отношения к механизмам.
– Красивое название,– бросил я.
– Да, название, пожалуй, подходящее для профессии сапожника…
– Ну, еще лучше бы оно подошло для шляпника. А где находится этот переулок?
– Между улицей Насьональ, почти на углу улицы Тольбиак, и улицей Бодрикура. Место ничуть не хуже любого другого, вся беда в том, что этот переулок Цилиндров оклеветан. На табличках он обманно именуется тупиком, и это как-то не завлекает…
– Углубляться в него.