- Ну как же, товарищ Косачевский… Я дважды все грани пересчитывал.
- Грани гранями, а…
- Да вы поглядите, какая игра. Как у "пти-меле", - щегольнул он ювелирным термином.
Сухов осторожно, словно опасаясь раздавить или помять камень, взял бриллиант двумя пальцами и поднес его к лампе.
- Видите? - Действительно, неказистая стекляшка преобразилась: вспыхнула, загорелась, заструилась между пальцами алой рекой.
- Ну вот видите, а вы сомневались, - удовлетворенно сказал он и так же осторожно, как брал, положил бриллиант на прежнее место.
Красный камень покоился на том же чернильном пятне в тени стаканчика с карандашами. Но теперь почему-то он не казался мне обычной стекляшкой. Теперь он воспринимался уже как бриллиант "цвета голубиной крови". Его огни не погасли, просто их свет стал мягче, не таким ярким и режущим, как секунду назад.
- Товарищ Косачевский, а кем был Иоанн Златоуст? - нерешительно спросил Сухов.
- Отец церкви, святой, архиепископ Константинополя.
- Я не о том. Это я знаю. Это мы на уроках закона божьего учили.
- А что вас интересует?
- Ну, вообще…
Кажется, Сухов хотел выяснить социальное происхождение Златоуста и его политическую платформу.
- Из обеспеченной семьи, но достаточно прогрессивных для четвертого века взглядов, - серьезно сказал я.
- Прогрессивных? - поразился он.
- Вполне. Считал, например, труд основой общественного благосостояния. Выступал против рабства, обличал богатых и знатных. А в своих проповедях говорил, что все люди по природе своей равны между собой и что бедные обездолены из-за ненормального устройства общества.
Сухов был озадачен. Видимо, преподаватель закона божьего, рассказывая о Златоусте, не считал нужным говорить об этом.
- Ну и ну! Выходит, Златоуст к революции призывал?
- Нет, так далеко он не заходил, - не удержался я от улыбки. - Архиепископ константинопольский был просто филантропом и либералом. Златоуст пытался убедить богачей поделиться с бедняками. "Многие осуждают меня за то, что я нападаю на богачей, - говорил он, - но зачем они несправедливы к бедным? Обвиняю не богача, а хищника". Так что к большевикам он бы не примкнул…
Сухов засмеялся:
- К кадетам бы подался?
- Скорей всего.
- Чудно, - сказал Сухов и спросил: - Дать вам лупу?
Кажется, он не сомневался, что я последую его примеру и займусь подсчетом граней.
- Думаю, нам лучше довериться ювелиру ризницы. Сейчас тут немного разберемся и поедем к нему в гости. Вы этого барыгу, которого Волжанин допрашивает, раньше знали?
- Малость знал. Пушков он по фамилии, Иван Федорович. Барахольную лавочку на Сухаревке содержит - чуйки, поддевки, портки.
- Раньше попадался на скупке драгоценностей?
- Был такой случай. Когда в декабре Мишка Мухомор очистил витрину ювелирного магазина Гринберга на Кузнецком - помните? - мы с ним и свели первое знакомство. При обыске тогда девять золотых колец изъяли. Потому сегодня и заглянул к нему по старой дружбе… Камни у него в этом мешочке хранились…
- А что он говорит?
- То, что все говорят: купил у неизвестного.
- Но такие драгоценности в лавочку не каждый день приносят. Внешность "неизвестного" он описал?
Сухов усмехнулся. Складывая камни в мешочек, сказал:
- А чего ему не описать? Описал. Москва большая. Ищи-свищи. Он воробей стреляный: знает, где зерно, а где мякина.
- Связи его установлены? Я имею в виду клиентуру.
- Да Пушок со всеми связан, товарищ Косачевский. К нему "деловые ребята" со всех концов Москвы товар носят. Он из крупных барыг, на богатых. Если б, говорят, не жадность, то давно бы мог со своей лавочкой распрощаться и доходный дом купить.
- Мишка Мухомор в тюрьме? - спросил я.
- Уже гуляет. Его в клоповнике, учитывая пролетарское происхождение, всего месяц продержали.
- В Москве он?
- По правде сказать, не знаю. Мы же все больше наугад работаем: тут ткнул - там ткнул. Попал - не попал, взял - не взял…
- Вы все-таки выясните, где сейчас Мухомор.
Кабинет Волжанина находился рядом. Вид у лихого матроса был скучноватый. Взглянув на меня, он указал на сидящего против него лысою человека и сказал:
- Вот, товарищ Косачевский. Допрашиваю вышеозначенного гражданина.
- Надеюсь, мы вам не помешаем?
Волжанин промолчал, а "вышеозначенный" заулыбался:
- А чего нам мешать? Какие такие секреты? Все начистоту, по правде, по совести. Как говорится, где просто, там ангелов со сто, а где хитро, там ни одного.
- Все крутит? - спросил Сухов у матроса.
- Крутит, в брашпиль его мать, - выругался Волжанин. - Попался бы он мне в Кронштадте в семнадцатом…
- Это кто крутит? - с интересом спросил барыга.
- Ты крутишь.
С видом крайнего изумления он поочередно посмотрел на каждого из нас и всплеснул руками.
"Вышеозначенный" изображал добропорядочного обывателя, который впервые оказался в милиции и никак не может уразуметь, чего от него хотят. Честно жил, честно трудился, в поте лица добывал хлеб свой - и вот, пожалуйста. Взяли, схватили, привезли, допрашивают… А за что, спрашивается, за какие грехи? Ну если б еще старорежимные полицейские, фараоны, а то ведь свои, можно сказать, родные. И это недоумение выливалось в бурный поток слов.
- Товарищ революционный матрос, - с надрывом говорил Пушков, - ежели вы имеете хоть долю сомнений в моей преданности народной власти, казните меня своей рабоче-крестьянской рукой. Казните, дорогой товарищ матрос. Казните безо всякой жалости и сожаления. Как муху заразную раздавите, как вшу или иную какую микробу. Лучше мне принять мученическую смерть через расстреляние, нежели выслушивать ваши очень даже обидные намеки. Верьте - нет, а как на духу вам все рассказал. Ничего не утаил. В чем виновен - виновен, в чем нет - в том нет.
- Как же, дождешься от тебя правды, - вставил Волжанин.
- Во! Во! - как будто даже обрадованно завопил Пушков, тряся лысой головой и поглядывая на нас хитрыми глазками. - Опять намекаете. Очень даже обидно намекаете. А за что? Не знаю я того босомыжника, в смысле уголовного гражданина, что камни принес. Неизвестный он мне. Впервой его, на свою беду, увидел. А теперь вот муку мученическую за то принимаю, крест тяжкий на Голгофу несу…
- Ты понесешь! Как же! Ты и на Голгофу ухитришься на чужом горбу влезть. Чуждый ты социальный элемент, Пушков! А коли поглубже копнуть - контрреволюционер.
- Товарищ революционный матрос!…
- Ну что, что скажешь?
- Неизвестный он мне, - всхлипнул барыга. - За что же вы меня всячески обзываете и намеки делаете? Какой, позвольте полюбопытствовать, я есть контрреволюционер при своем сиротском происхождении?
Матрос, которого "вышеозначенный" мытарил никак не меньше двух часов, хрипло вздохнул, глаза его приобрели свинцовый оттенок.
- Ты же, "сирота", лавочку имеешь.
Пушков высморкался в большой пестрый носовой платок, вытер глаза.
- Лавочку? - Он выпрямился, и голова его оказалась как раз под низко висящей электрической лампой. Вокруг лысины образовался сияющий нимб. Апостол да и только! - Лавочку?… Дайте мне бумаги и чернил, товарищ революционный матрос! - решительно потребовал он.
- Это еще для чего?
- Для прошения, товарищ революционный матрос!
- Какого такого прошения?
- Желаю отказаться от всякой частной собственности. Пущай власти леквизируют у меня лавочку, а вместе с ею и шесть сиротских младенческих ртов, коих эта лавочка кормит. Пущай! Не желаю больше слушать ваши обидные намеки. Пущай эти граждане засвидетельствуют: требую бумаги и чернил!
Лицо матроса побелело:
- Издеваешься?
- Требую бумаги и чернил! - взвизгнул Пушков.
Это была та самая капля, которая переполняет чашу. У Волжанина внезапно судорогой дернулся рот, обнажив золотую подкову зубов, а рука легла на крышку коробки маузера:
- Я тебя, гада…
Пушков, втянув голову в плечи, готов был в любой момент нырнуть под стол. К матросу подскочил Сухов:
- Брось! Ты что, с ума сошел?
- Я тебя, гада…
- Успокойтесь и возьмите себя в руки! - резко сказал я.
- Что? - Волжанин со свистом выдохнул воздух и поднял на меня мутные, ничего не понимающие глаза.
- Возьми себя в руки, - повторил я.
- Пристрелю гада, - тихо сказал матрос. - Самочинно к стенке поставлю.
- Ну, ну, - положил ему руку на плечо Сухов. - Не психуй.
"Вышеозначенный", настороженно наблюдавший всю эту сцену, понял, что пронесло, и вытер платком вспотевший затылок. Он был сильно напуган. В его расчеты не входило доводить матроса до бешенства.
- А ведь детишки-то могли осиротеть, - сказал я барыге, когда его уводил конвойный. Он зло ощерился:
- Для вас все одно: что вошь, что человек.
Кажется, Пушков был из тех, кто любит, чтобы последнее слово всегда оставалось за ним.
"А Волжанина придется от дальнейших допросов отстранить, - подумал я. - Лазать по трубам и учинять следствие - не одно и то же".
III
Кербель снимал квартиру в одном из арбатских переулков в бельэтаже мрачного кирпичного дома, выходящего фасадом во двор. На окнах были стальные решетки: видимо, ювелир не очень-то привык доверять полиции.
На обитой желтой кожей двери блестела табличка: "Кербель Федор Карлович".
Сухов энергично дернул за сонетку - до нас донесся звук колокольчика и лай собаки. Потом женский голос с сильным иностранным акцентом долго допытывался, кто мы, откуда и с какой целью желаем видеть Федора Карловича. Затем те же вопросы повторил сам хозяин. Он же открыл нам дверь.
- Прошу очень извинить, господа, что заставил вас ждать. Очень прошу извинить… Ганс, прекрати! Ты совсем невежливый, Ганс. Разве я тебя не учил, как надо встречать гостей? - сказал Кербель большому, стриженному подо льва черному пуделю, который зарычал на Сухова. Ювелир одной рукой взял пуделя за ошейник, а другой почесал у него за ухом. - Проходите, господа, Ганс не кусается, - сказал он. - Ты же не кусаешься, Ганс? Нет? Просто Ганс старый ворчун. Он ворчун, и он не любит запаха… - Кербель замялся. - Проходите, господа.
Сухов посмотрел на свои сапоги, смущенно хмыкнул:
- Не воспринимает дегтя?
- Нет, нет, не дегтя. Он деготь любит. Он только не любит крови и оружия…
Сухов отодвинул скалившую зубы собаку:
- Кровью не я, кровью время пахнет. А оружие… Без него не обойдешься. Так что пусть кобелек привыкает к запаху оружия. Люди к нему уже привыкли.
- Он привыкнет, - заверил Кербель и нагнулся над собакой. - Ну, ну, Ганс, хватит. Перестань. Господа не будут тебя убивать. Это добрые господа. Хочешь цукер? - Он достал из кармана шлафрока кусочек сахара и осторожно положил его на нос собаки. Пудель ловко подбросил сахар и поймал его зубами. - Вот и умница. А теперь идя спать, Ганс.
С пуделем Кербель говорил не тем бесцветным шелестящим голосом, каким он беседовал со мной в патриаршей ризнице, а нежно и заискивающе; так говорят взрослые с детьми, если пытаются загладить перед ними свою вину.
В конце длинного полутемного коридора я заметил женщину. У нее было такое же щуплое, как и у ювелира, туловище и непомерно большая голова. Видимо, она и вела с нами переговоры через дверь.
- Матильда! - окликнул ее Кербель.
Женщина робко, будто даже с опаской подошла к нам.
- Предложи господам раздеться и пригласи их в гостиную. Я сейчас приду.
Женщина сделала "господам" книксен, и тяжелая голова ее качнулась вперед, а затем маятником закачалась на узких плечах.
- Я есть Матильда Карловна, - улыбнулась она, показав нам свои редкие и желтые зубы. - Федор Карлович есть мой любимый брат.
- Очень приятно, - галантно сказал Павел, который никак не мог приспособиться к обстановке и чувствовал себя неуютно.
- Господа будут любезны раздеться?
Она попыталась помочь Сухову снять полушубок, но тот поспешно стащил его сам, а потом долго и тщательно вытирал ноги.
- Прошу, господа, как выражаются русские, к нашему шалашу.
Она провела нас в большую комнату с высоким лепным потолком, где почти не было мебели, а вдоль голых стен тянулись длинные и узкие витрины. Под толстыми зеркальными стеклами на бархатных подушечках лежали неестественно большие бриллианты, рубины, изумруды, сапфиры.
- Стразы? - спросил я, остановившись у одной из витрин.
- Да, это есть стразы, - подтвердила она. - Федор Карлович делал их много лет. Он много трудился. Если бы все эти камни были настоящими, мы были бы самыми богатыми людьми в Европе и Америке. Ротшильды были бы перед нами… - как это сказать? - нищими. Да, совсем нищими. Они были бы бедными перед нами. А теперь мы бедные перед ними, потому что все это есть стразы, стекла. Но пожалуйста, берите стулья и кресла. Немен зи плятц. Прошу вас.
Я сел, но Павел моему примеру не последовал: он прилип к витринам. Сестру Кербеля это умилило.
- О, вам нравятся стразы!
- Ничего, красивые штуковины, - сказал Сухов.
- Да, да, очень красивые штуковины, - закивала Матильда Карловна. - Они совсем как настоящие. Федор Карлович делает хорошие стразы. - Она включила вмонтированные в витрины электрические лампочки - и стразы вспыхнули тысячами огней. - Вы тоже посмотрите на эти штуковины? - обратилась она ко мне. Я сильно устал за день, и мне не хотелось расставаться с мягким удобным креслом, но я все же встал и подошел к ним.
- Вот здесь самые красивые и самые большие бриллианты мира, - говорила она, постукивая по стеклу деревянной указкой, напоминающей дамский бильярдный кий. - "Великий Могол", "Звезда Африки", "Империал", "Низам", "Стюарт", "Раджа Матанский", "Кохинур", "Граф Орлов", "Великий герцог Тосканы", "Санси"… И у каждой штуковины есть своя биография.
- Вроде как у человека? - вставил Сухов.
- Да, да, как у человека. Как теперь говорят? Социальное происхождение.
Павел засмеялся:
- Бриллиант-буржуй, бриллиант-пролетарий и бриллиант-монархист?
- Да, да, - заулыбалась Матильда Карловна. - И все это социальное происхождение Федор Карлович записал о каждом бриллианте. Он хотел издать такую книгу. Но произошли война и революция…
- А вот этот, к примеру, кто? - спросил Сухов, указывая пальцем на бриллиант под стеклом.
- У этой штуковины два имени. Его зовут "Регентом" и "Питтом".
- А кто он, пролетарий или буржуй? - пошутил Сухов.
- "Питт" - аристократ, - серьезно и даже благоговейно ответила Матильда Карловна.
- Голубых кровей?
- Да, у него голубая кровь. Он аристократ. Но нашел его невольник. Он очень не хотел отдавать такую большую штуковину своему хозяину…
- Но пришлось?
- Нет. Невольник спрятал эту штуковину.
- Во рту, что ли?
- Нет, рот на рудниках осматривали. В рот нельзя было прятать. Он спрятал в ноге.
- В ноге?
- Да, да. Он разрезал ногу и спрятал бриллиант в ране. Это был хитрый невольник, и он договорился с матросом, чтобы тот его увез. Он обещал за это матросу половину - как это? - выручки от продажи бриллианта. И матрос согласился. Но матрос был еще хитрей, чем невольник. Он понимал, что целое больше половины. Матрос убил невольника, забрал бриллиант и столкнул труп в море.
- А потом? - с интересом спросил Сухов.
- А потом матрос продал бриллиант губернатору Питту за тысячу фунтов стерлингов. Матрос думал, что тысяча фунтов - это очень много, но ювелиры ему объяснили, что за такой бриллиант это очень мало. И матросу стало грустно. Он и раньше был пьяницей, а теперь стал еще большим пьяницей. Он пил шнапс и утром, и днем, и ночью. А когда денег не осталось, он снова пошел к Питту. Но Питт приказал его прогнать. Тогда матрос попросил у своего товарища в долг деньги, купил большую бутылку рома и всю ее выпил. Он ругал Питта свиньей за то, что Питт его обманул, а потом ему стало совсем грустно, и он повесился на веревке. А Питт был умным человеком и хорошо понимал в камнях, поэтому он продал купленный у бедного матроса бриллиант за три миллиона семьсот пятьдесят тысяч франков регенту Франции герцогу Орлеанскому. А когда во Франции началась революция, бриллиант "Регент" был украден вместе с другими сокровищами короны. Французам тогда было некогда любоваться на бриллианты, они любовались на гильотины. А потом полиция нашла бриллиант. У правительства Франции тогда было очень мало денег, и оно заложило бриллиант за границей. Его выкупил император Наполеон, но он тогда еще был не император - он тогда был первый консул. "Регент" сверкал на шпаге Наполеона, когда Наполеон воевал, а Наполеон много воевал. Наполеон думал, что этот бриллиант ему приносит счастье. Но в битве при Ватерлоо Наполеона очень побили, и бриллиант "Регент" попал к храбрым пруссакам. Теперь он у кайзера Вильгельма.
Кажется, ювелирно-просветительская деятельность была семейной страстью Кербелей. Сухов слушал как зачарованный.
- Матильда Карловна, - довольно бесцеремонно прервал я рассказ хозяйки, - а где тут камни патриаршей ризницы?
Она не обиделась.
- О, пожалуйста, пожалуйста! Я слишком много говорю. Очень извините. Сюда, пожалуйста.
Она подвела нас к витрине, находящейся рядом с окном, отбросила прикрывающую стекло витрины шторку:
- Вот эти штуковины есть камни с тиары римского папы, а эти - из патриаршей ризницы.
- Это "Иоанн Златоуст"? - Павел наклонился над витриной и впился глазами в красный камень.
- Да.
- А "Слеза богородицы"? - спросил я.
- Вот она.
Когда я собирался задать очередной вопрос, рядом с нами уже стоял Кербель. Он переоделся. Теперь на нем был не шлафрок, а темный, неопределенного цвета глухой сюртук.
- Ганс уснул, - сказал он.
- Вы нас успокоили.
Почувствовав в моем голосе иронию, Кербель долго и изучающе смотрел на меня:
- Вы не любите собак, господин Косачевский?
- Нет, почему же? Но я привык отдавать предпочтение людям.
- Людям? - удивился он.
- Да, по крайней мере, некоторым…
- Конечно, конечно… Ближнего своего надо любить, как самого себя. Так завещал всем нам богочеловек, - довольно равнодушно произнес Кербель. - Конечно. Это главная заповедь. Надо любить людей, - повторил он и вздохнул. По его лицу можно было понять, что осуществление этой заповеди - дело для него важное, но трудное, почти непосильное.
Кербель открыл замочек, запиравший витрину, в которой хранились стразы, изображавшие камни патриаршей ризницы, поднял стеклянную крышку.
- Я вам отдам все эти стразы. Если ваши агенты найдут похищенные камни, они смогут их сравнить.
- Да, да, - энергично подтвердила Матильда Карловна. - Эти штуковины совсем как подлинные.