Когда мы сели за стол, я рассмотрела бутылки: их было аж четыре - шампанское, коньяк, какое-то вино и пепси. Я вспомнила напутствие Лиды и подумала с дерзостью: решил напоить. Ну что ж, будем дерзить, - и я сказала:
- А между прочим, сегодня мой день рождения. - Он сделал удивленные глаза и спросил весело и недоверчиво:
- Серьезно? Или вы шутите?
- Вполне серьезно. Могу паспорт показать, - подтвердила я, хотя при мне не было паспорта.
- Ну что вы, Ларочка, я вам верю. Это же здорово, это бесподобно.
Лицо его сияло неподдельной радостью. Я, конечно, обратила внимание на "Ларочка". Так он назвал меня впервые. На теплоходе я была Лариса Павловна и только в последний день просто Лариса. И вот Ларочка. Мне, конечно, было приятно, и в то же время напутственное предостережение Лиды пробуждало во мне защитную реакцию. Я была готова к решительной обороне.
- С чего начнем? - торжественно, с сияющим лицом спросил он и, взяв бутылку шампанского, сам себе ответил: - Ну, конечно, по случаю большого праздника, вашего торжества, - а для меня, Ларочка, Поверьте, это не просто слова любезности, это от чистого сердца - радость… - И не договорив фразы он выстрелил в угол потолка и наполнил хрустальные бокалы. Мы чокнулись. Значит, я Ларочка на постоянно, уже не будет здесь просто Ларисы, тем паче Ларисы Павловны. Мы пили, закусывали и снова пили пенистое, бодряще полусладкое. Мы говорили о чем-то несущественном, не сводя взглядов друг с друга, но глаза наши говорили совсем о другом, о чрезвычайно важном, сокровенном. Он был учтив и любезен, но по дрожи его рук, по трепету губ, которые он покусывал, по распаленному лицу и мятежным глазам я понимала, что чувства его достаточно накалились и доходят до критической черты. Он раздевал меня глазами и торопился опорожнить бутылку шампанского, провозглашая тост за тостом. Он награждал меня такими качествами, о которых я не только никогда не слышала, но и не подозревала их в себе самой. Очаровательная, прелестная - это только первая ступень. Дальше следовали такие жемчужины, как ангел небесный, посланная из Вселенной, несказанная, нежная. Откуда он знал о моей нежности?
И удивительно: все эти высокие словеса вызывали во мне отрицательные эмоции, какую-то неосознанную, стихийную агрессивность. И я неожиданно для себя перешла от обороны к наступлению.
- Ах, оставьте ваши пламенные речи, Егор Лукич. Вы, очевидно, забыли, что мне сегодня исполнился тридцать один, а не двадцать, и все, что вы говорите, я проходила. Я уже не девочка, и жизнь меня довольно ломала и корежила. Вы думаете, я не знаю, чего вы хотите? Чего добиваетесь? Увидели смазливую бабенку и распустили хвост. Ничего нового вы не сказали, избитые штампы.
Я понимала, что перебарщиваю, хватила через край, но уже завелась на все обороты, и не могу остановиться. Я читала ему лекцию о морали и нравственности, изливала на него всю накопившуюся у меня горечь, обиду, досаду и тоску одинокой женщины, мечтающей о счастье, большой любви. "Я все это уже проходила" было сказано мной для красного словца. На самом деле ничего подобного я не проходила, и все тут было для меня ново, необыкновенно и удивительно. Я даже верила в искренность его слов, смотрела на его поникшую голову и сжавшуюся фигуру, и уже стыдилась за свою резкость, которую считала несправедливой. Мне было жаль его. Он не перебивал меня, он молчал, как нашкодивший мальчишка, которого строгая мать учит уму-разуму. Он был огорчен и подавлен. Он не ожидал такой агрессивной атаки от ангела-Ларочки. К чести его - он не позволял в отношении меня ни словом, ни жестом никакой пошлости, он вел себя достойно, даже старался сдерживать свои эмоции, но ему это не всегда удавалось: он был слишком возбужден.
Я выпустила пар своей нотацией, и сердце мое смягчилось, я уже смотрела на него трезвыми, как на теплоходе, глазами. Он не был похож на тех мужчин, которых я знала раньше. Он совсем другой - в этом я не сомневалась - и не заслуживает такого нападения. Когда я закончила свой язвительный монолог, который он выслушал молча, даже не шевелясь, словно каменный, Лукич вышел из оцепенения, вскинул голову и посмотрел мне в лицо. Взгляд у него был растерянный, униженный, покорный, - ни протеста, ни порицания. Я невольно снисходительно улыбнулась. А он не замечая моего снисхождения, дрогнувшим голосом произнес:
- В принципе ваши обвинения справедливы. Я вас хорошо понимаю. Но в данном конкретном случае вы не правы. Вы просто меня не знаете. Как и я вас. В этом вся проблема. К сожалению. А мне очень хотелось вас понять. Потому что… вы можете, как вам угодно истолковывать мои слова… вы женщина особая. В вас есть тайна, о ней говорят ваши необыкновенные глаза, и эту тайну пытаются и будут пытаться разгадать только редкие мужчины, вроде меня.
Он отвел свой задумчиво-опечаленный взгляд в сторону и, сцепив напряженно пальцы, уже не смотрел на меня, смущенно избегал встречи наших глаз. Я ощутила свою власть, я чувствовала себя победителем, мне хотелось озорничать. И озорством как-то разрядить напряжение, но я не находила нужных слов. Мне было просто весело и свободно. И в то же время я боялась, что он сейчас встанет и скажет: "Пойдемте. Я вас провожу". Мне не хотелось уходить, и я сказала:
- Налейте мне коньяка. - Он удивленно вскинул взгляд и глаза его потеплели.
- Может лучше вина? - очень мягко спросил он.
- Я не пью красное вино, лучше коньяк, - настояла я. Он налил мне в серебряную рюмочку коньяк, бокал наполнил пепси и с любопытством ожидал, что будет дальше. - А себе почему не налили? - спросила я, пряча лукавую улыбку. Он, не говоря ни слова, налил себе коньяк и осторожно стукнув своей рюмкой о мою, молча выпил до дна, потом сделав глоток пепси, встал из-за стола и отошел к окну, выходящему на тихую улицу.
Я смотрела на его широкую монолитную спину и казалось, чувствовала ее напряжение. Мне захотелось прикоснуться к ней и снять, разрядить это напряжение. Я тихонько подошла к нему и осторожно, чтоб не спугнуть, положила ему руки на плечи. Он не вздрогнул, он стоял гранитным монументом, не шелохнувшись. Бесчувственный камень. Вдруг он круто повернулся, и лица наши оказались рядом. Он сильно, но ласково обнял меня и прижал к своей груди, и мне не было ни больно, ни страшно, потому что в его действиях я чувствовала силу и нежность, которой прежде не испытывала. Я, как обессиленная, и не пыталась противиться, отдав себя в его власть. Я была, как во сне, и все последующее произошло, как сон. Я опомнилась лишь лежа на широкой кровати совершенно обнаженная. Я только чувствовала его горячие губы и мягкие, нежные руки, касающиеся моего тела. Трудно передать словами мое ощущение и состояние. Но это было нечто новое, доселе мне незнакомое. До Лукича я знала только двух, о которых уже говорила. Там был просто акт, животное совокупление, дань похоти. Здесь же все совершенно другое. Одно его прикосновение, нежное, как дуновение теплого ветра, разливало по всему телу сладостный бальзам и погружало в приятный, пронизывающий все тело зной. Его руки, обнимавшие меня, были удивительно мягкими, ласковыми, нежными, и кожа его тела была шелковистая, что я невольно сравнила ее с грубой, потной, отталкивающей кожей его предшественника. Он тихо шептал:
- Помнишь, ты пела: я поцелуями покрою уста и очи, и чело? Я покрою гораздо больше.
И он целовал мои плечи, шею, уши, глаза, нос, груди, называя их лебедями, и уже не оставалось сантиметра моего тела, где бы не касались его горячие губы. Откровенно говоря, я не ожидала от него такой страсти и силы. Он был неутомим. Да, он был тот, о котором я мечтала, он превзошел все мои грезы. О своих чувствах я не говорила вслух, я только радовалась и удивлялась неожиданному открытию. Я слушала его нежные слова любви.
Мы встали размягченные, выжатые, но довольные, счастливые, пили кофе и коньяк и снова шли в спальню, и все продолжалось. Не помню, то ли за столом, то ли в спальне он сказал:
- Я говорил тебе о своем прошлом, ты знаешь об Альбине. Я не спрашиваю о твоем и не хочу знать. Мы начнем с нуля создавать свое, наше будущее. Ты согласна?
Я шептала "да" и прижималась головой к его широкой, горячей груди, а он погружал свое лицо в мои волосы и просил:
- Пожалуйста, родная, называй меня на "ты", а то мне как-то неудобно.
- Не сейчас, не торопи, потом это придет само собой, попозже. - Он часто повторял слова "любимая", "родная", "небесная", которые были для меня непривычными. Все это вызывало во мне удивление, любопытство, привязанность и досаду на свое сдержанное привыкание, неловкость от того, что даже возможна подобная связь и такие отношения. У меня рождалось чувство благодарности ему за понимание, за открытую, распахнутую душу, за то, что я могу делиться с ним своим сокровенным и что он может так же тонко чувствовать, как и я. Меня прельщало его благородство, возвышенность его души. Он говорил:
- Любовь не стареет. Она не знает возраста. Стареет плоть, а любящая душа всегда молода. Любовь - это поэзия, это свет. У любви нет предела. Красота тела недолговечна. Красота души - бессмертна. Главное в человеке - величие души. Если этого нет - он ничтожество. - И я верила в величие и красоту его души. Я верила каждому его слову, сказанному искренне, с убеждением. Но я сказала:
- Вы говорите, что любовь это огонь, пламя. Но пламя когда никогда все же гаснет. Так и любовь? Говорят, вечная любовь - несбыточная мечта? Как вы считаете?
- Это зависит от человека. У кого-то несбыточная. У меня сбыточная. Даже если ты захочешь, - не дай бог, - оставить меня и больше не встречаться со мной, я все равно буду тебя любить. И любовь свою унесу в могилу. Потому что ты послана мне - пусть с огромным опозданием - из Вселенной.
- Потому, наверно, и опоздала, что издалека шла, - радостно сказала я. Незаметно подкрался вечер.
- Мне пора собираться в Тверь, - с сожалением сказала я, глядя на него умоляюще.
- Как?! - воскликнул он. - А ты не можешь остаться?
Этого я и ожидала.
- Могу, - тихо согласилась я. - Только позвоню родителям. Предупрежу.
Потом я, как и обещала, позвонила Лиде, когда Лукич удалился в ванну.
- Лидочка, дорогая, все как во сне. Сверх всех ожиданий. У меня слов нет, одни восклицания. При встрече расскажу. Я остаюсь у него на ночь.
Лукич вышел из ванной в одних плавках. Я прильнула к нему и поцеловала. Спросила:
- Я слышала в ванной вы с кем-то разговаривали?
- Это я стихи читал. О любви. Они меня заполнили до краев и требовали выпустить на люди, - возбужденно ответил он, а я сказала:
- Но в ванной людей не было. Кому вы читали?
- Естественно, тебе.
- Но я не слышала. Вам придется повторить.
- С удовольствием.
Я раб твой, - я тебя люблю.
Лишь только я тебя увидел -
И тайно вдруг возненавидел
Бессмертие и власть мою…
Что без тебя мне эта вечность?
Моих владений бесконечность?
Пустые звучные слова,
Обширный храм без божества…
Всечасно дивную игрою
Твой слух лелеять буду я…
Я опущусь на дно морское,
Я поднимусь за облака,
Я дам тебе все, все земное -
Люби меня.
Прочитав лермонтовские строки, Лукич сказал:
- Проживи он хотя бы до пушкинского возраста, он мог бы много сказать потомству. Он убит, не достиг творческого расцвета, убит если по-теперешнему - в юношеском возрасте.
- Так пылко о любви могут писать только юноши, - заметила я.
- Ну почему же? А вот далеко не юный гений и не профессиональный поэт Микеланджело, сгорая от любви, тоже обращался к поэзии. Он писал:
Любовь мне не дала успокоенья.
Амур несет то радость, то страданье,
Смущая душу тщетными мечтами.
Но образ дивной жрицы
Мне греет сердце, будоражит кровь,
Я верю: смерть не победит любовь!
Дивная жрица - это ты, несравненная Чайка. Я обращаюсь к тебе словами великого ваятеля:
Раз сердце неделимо пополам,
Я целиком тебе его отдам".
Ну как? Возьмешь целиком?
Он весь искрился и цвел. Меня удивляла его юная душа. Никакого возрастного барьера, которого я опасалась, между нами не было и в помине. Я спросила:
- А вы сами никогда не сочиняли стихи?
- Только раз в жизни. Один единственный раз. И то экспромт, перед твоим приходом ко мне. Когда ждал тебя.
- А почему же молчите, не обнародуете?
- Они примитивны, не достойны твоего величия.
- Давайте послушаем, - попросила я. И он прочитал:
- Ты явилась ко мне из Вселенной, как посланец античных богов, принеся, как подарок нетленный, неземную, святую любовь. - Он смущенно посмотрел на меня, и во взгляде его был явный вопрос: ну как? Я сказала:
- Не плохо. Только "каков" многовато. - Он не обиделся, с чувством юмора у него не было проблем.
Лежа в постели, прижавшись друг к другу, как молодожены, мы говорили о будущем, нашем будущем. Вернее, он говорил о нашем, а я о своем. Мне нужен ребенок. Муж совсем не обязательно, поскольку настоящие мужья в наш век - это редкость, а не настоящего мне не нужно ни за какие блага.
- Мне нужен муж, который бы любил меня и которого любила бы я, и только так, - говорила я. И Лукич со мной соглашался.
- А такой, как я сгодился бы? - допрашивал он, но я уклонялась от ответа, и он не настаивал. Он только спросил:
- Тебе хорошо со мной?
- Сегодня - да. А что будет завтра - не знаю. Надо разобраться в себе самой. Это дело серьезное… А если у нас будет ребенок? - вдруг спросила я.
- Я был бы рад, - сказал он и, поцеловав меня прибавил: - Только маловероятно. Мы десять лет жили с Альбиной, не предохранялись, а ребенка не получилось.
- Может предохранялась она? - предположила я. Он замотал головой:
- Нет, я знаю, она хотела от меня ребенка.
После полуночи мы снова предавались любви, и уснули только под утро. Это была безумная ночь первая в моей жизни. Проснулись мы в десятом часу, да и то - разбудил телефонный звонок. Кто-то ошибся номером. У меня было хорошее настроение: я ни о чем не жалела. Лукич приготовил завтрак и подал в постель. Меня трогала его забота и внимание. Он читал мои мысли, это я подметила еще на теплоходе. В полдень мы расстались. Прощаясь, Лукич сказал:
- Имей в виду: моя квартира с сей минуты - твое пристанище. Можешь заходить в любой день и час, и жить сколько захочешь. Я всегда буду рад тебя видеть. Встреча с тобой всегда будет для меня праздником.
В электричке всю дорогу до самой Твери я анализировала произошедшее. Начинала со студенческих лет, когда впервые в театре, увидела Богородского в роли Булычева. Потом встречу на теплоходе и, наконец, эти безумные сутки. Я суеверная, верю в судьбу. Неужто это моя судьба? Мне боязно - сорок лет разница! С ума сойти! Да на нас будут пальцем указывать: дедушка и внучка.. Я не хотела верить в реальность случившегося, не хотела ничего загадывать. Но понимала, отдавала себе отчет в том, что он все глубже и глубже входит в мою душу и я уже не смогу о нем не думать, я буду искать с ним встречи. Потому что с ним очень легко, хорошо и уютно сердцу.
Глава четвертая
ЛУКИЧ
Я люблю, обожаю природу. У меня с ней божественная связь. Люблю не только леса и поляны, луга и реки, я люблю ее во всем планетарном объеме, от облаков и океанов, от грозных стихий и до последней букашки. Но больше всего, до сердечного обожания, я люблю природу среднерусской полосы и в частности Подмосковья. Люблю круглый год: весну и лето, осень и зиму, не зависимо от погоды. Кто-то верно сказал в песне: у природы нет плохой погоды. Вот почему я предпочитаю больше жить на даче, когда свободен от спектакля и репетиций в театре.
Я люблю одиночество. Но не просто уединение в тиши кабинета в объятье тягостных дум, трогательных воспоминаний и несбыточных грез. Мне более по душе погружаться в сказочный мир природы, становясь частицей ее самой, быть с ней на "ты", наслаждаться ее удивительной гармонией и нерукотворной, первозданной красотой. В городе мы лишены такого блаженства, и при первой возможности я убегаю из московской квартиры, сажусь в электричку и мчусь на дачу, в мой уют и пристанище души. Переступив порог калитки, прежде, чем открыть дверь дома, я иду в сад - это главное мое детище, моя любовь и вдохновение. Его я сотворил своими руками, своим мозолистым трудом. Я корчевал пни, выкапывал дерн, рыхлил землю и сажал. Сажал то, что дает плоды - кусты смородины, крыжовника, стебли малины и конечно же - яблони, вишни, сливы. Работал до пота, до устали, после чего было приятно прилечь на раскладушку и смотреть в безбрежную синеву неба, созерцать паруса облаков, их плавное, свободное движение в мировом океане.
Театр для меня вторичен, после сада. Он источник существования, он дает мне кусок хлеба, одежду, крышу над головой. А дача, сад - это для души. Утром я выхожу в сад в приподнятом настроении и здороваюсь с каждым деревом, каждым кустом. Они отвечают приветливой, благодарной и только мне одному понятной улыбкой. Я знаю их характеры, их просьбы ко мне, я дал им жизнь, они мои сокровища. Вам приходилось видеть сад весной во время его цветения? В нем воплощение молодости, ее всплеск и порыв в поднебесье, надежда и мечта, красота и гармония природы, созерцая которую и ваша душа наполняется юными порывами, этой прекрасной, не имеющей границ стихией. А пора зрелости, разве не дивная сказка? Сегодня утром я вышел в сад, и спелые увесистые антоновки и краснобокие штрифлинги радовали и ласкали мой взор и сами тянулись ко мне: на, мол, возьми, отведай. И я сорвал зелено - оранжевый плод и с хрустом надкусил его сочный, ароматный бок. Стая настырных, ненасытных дроздов с визгом разлетелась с высокой красной рябины, и мне вспомнились стихи тонкого лирика и непреклонного патриота Геннадия Серебрякова:
Над рябиновым флагом
Над молчаньем воды
Вновь разбойной ватагой
Закружились дрозды.
……………………………
Хлещут клювы на отмаш,
Словно хищный металл…
Неужели народ наш
Их в певцы избирал?
………………………….
По лесам вырастая,
Много ли напоешь?
Вот и грудятся в стаи
И летят на грабеж…
Поэт имел в виду не пернатых дроздов, а двуногих хищников, которые рифмуются со словом "дрозды".