Когда-то давно, еще в Питере, Алена Гончарова учила меня водить джип, у Лапицкого я освоила более скромные отечественные модели. И теперь самонадеянно полагала, что справлюсь и с Леночкиным "Фордом".
– Где ты живешь? – спросила я у Леночки.
– Разве я живу? – Она запрокинула голову, и только теперь я увидела, какая у нее тонкая, какая беззащитная шея. – Я не живу. Я медленно умираю… Я уже умерла.
– Ну, пока ты не умерла, смею тебя уверить. Но скоро умрешь, если будешь так напиваться.
– Ну что ж, – Леночка судорожно дернула шеей, – его и так окружают мертвецы… Будет еще один, почему нет?
– Я отвезу тебя домой, – я решила зайти с другого конца, – – только скажи мне адрес.
– Нужно взять водки и парочку мужиков, тогда поедем, – успела пролепетать Леночка, прежде чем ее голова упала на грудь.
Мать твою, мать твою, мать твою, ругалась я про себя. Только этого не хватало – оказаться в машине с ничего не соображающей женщиной, которая обезумела от страсти. Обезумела настолько, что сама не ведает, что творит. Но, как ни странно, я не испытывала к Леночке ни брезгливости, ни отвращения – одну только жалость. Откинувшись на валик кресла, я постаралась собраться с мыслями. И тотчас же почувствовала тонкий аромат духов.
Тех самых.
Теперь они ассоциировались у меня не только со смертью, но и с сумасшествием.
Стараясь отогнать эти мысли, я нашла ее сумку и вытряхнула содержимое себе на колени. "Если хочешь узнать, что в голове у женщины, – загляни в ее сумку", – вспомнила я наставительно поднятый палец Кости Лапицкого.
Разворошенная пачка долларов, несколько сотенных купюр, ворох дорогой косметики, записная книжка, паспорт, газовый баллончик, ключи, водительские права, флакончик духов – все вполне благопристойно. Оставалась еще кипа вырезок из самых разнообразных газет и журналов.
Все они касались Братны: Братны и Каннский фестиваль, Братны и экуменическое жюри, Братны и приз ФИГТРЕССИ и, наконец, Братны и съемки фильма, Братны и убийство Бергман, Братны и исчезновение Александровой. Что-то в этих заметках было не так. Сначала я даже не могла понять – что именно. И только потом, пробежав глазами первый абзац, я обнаружила причину своего беспокойства – и похолодела.
Фамилии Бергман и Александровой были обведены черным. И так – в каждой статье, а статей было несколько десятков. С педантизмом пациентки психиатрической клиники Леночка обводила и обводила фамилии старух – тонкой гелевой ручкой и очень старательно. Линии смыкались под одинаково прямыми углами в газетных публикациях. В заметках из журналов, напечатанных на хорошей бумаге, Леночка позволяла себе поэтические вольности – вместо четких прямоугольников над фамилиями актрис смыкались стилизованные гробы. Последняя по времени заметка убила меня окончательно: в ней скупо сообщалось о том, что возобновляются съемки фильма скандально известного режиссера Анджея Братны. Его уже постигла неудача с двумя актрисами, приглашенными на главную роль (подробности, нужно отдать должное редакции, не смаковались), теперь он, кажется, нашел третью. Далее следовал коротенький экскурс в творческую биографию Марго. Заметка заканчивалась гильонно-оптимистически: надеемся, что наш выдающийся молодой режиссер, несмотря на все трудности (ха-ха!) съемочного периода, все-таки снимет фильм. Фильм, который достойно представит нашу страну на престижных мировых кинофорумах.
Самым ужасным было то, что черным была обведена и фамилия Марго.
Я спрятала лицо в ладонях, а потом искоса посмотрела на Леночку: привалившись к стеклу, девушка спала. Или делала вид, что спит?
Сквозь неплотно прикрытые веки тускло поблескивали зрачки.
Нет, она все-таки спит, количество выпитого виски дает о себе знать. Стараясь не производить лишнего шума, я тихонько завела "Форд" и осторожно вывела его на трассу.
Только бы нас не остановили гаишники!..
Из скудных паспортных данных я узнала, что Леночка живет на Зубовском бульваре, недалеко от АПН, рафинированный район для рафинированного убийцы. Впрочем, я всеми силами старалась гнать от себя эти мысли – рядом с безумной можно и самой потерять остатки здравого смысла.
А то, что Леночка серьезно больна, не вызывало у меня никаких сомнений.
Я даже представить себе не могла, что в такой обжигающей, такой испепеляющей страсти можно замерзнуть насмерть. Осторожно ведя машину, я думала о долгих днях, а еще больше – о долгих ночах, которые Леночка проводит в оглушительном одиночестве. Я думала о том, как изо дня в день она колесит по Москве в своем шикарном и таком ненужном ей "Форде" и откровенно снимает разных и таких ненужных ей мужчин.
Потому что единственный мужчина ее жизни никогда не будет ей принадлежать.
Я думала о том, как она оглушает себя спиртным, как она оглушает себя потными чужими телами, – только для того, чтобы хотя бы так отомстить Братны за его полное равнодушие к ней.
Сейчас я вполне могла допустить, что актрис убила Леночка, что она не остановится ни перед чем, чтобы достать "эту жабу" Марго. Роскошная стареющая Марго, настоящая женщина, великая актриса, без всяких скидок, без всяких приставок "экс", у Леночки нет никаких шансов, она никогда не будет с Братны, но и не потерпит рядом с ним ни одной женщины.
И эти духи…
Опустив руку с руля, я нащупала флакончик в сумке, достала его и поднесла к глазам. Их немного претенциозное название переводилось с французского как "Лабиринт страсти".
Оно показалось мне пророческим.
Леночка и правда заблудилась в лабиринте своих страстей, а заблудившись, оставшись в полной темноте, без еды и пищи, с отсыревшими спичками и в рубашке с короткими рукавами, – сошла с ума. Я успела перевидать множество страстей, но никогда еще они не возникали передо мной в таком отталкивающем и вместе с тем абсолютном варианте. Этот абсолют, возможно, толкнул Леночку на преступление. А ведь Братны ничего не стоило быть хотя бы чуть-чуть снисходительным к ней: ужин при свечах, ничего не значащий поцелуй, ничего не значащий акт на белоснежных простынях – Леночка бы сама додумала его, сама бы наполнила его нежностью и смыслом…
Будь ты проклят, Братны!
Будь ты проклят, Братны, – и я удивилась тому, что сказала это вслух.
Я так осторожно вела "Форд", что добралась до Зубовского бульвара только через час. Найдя дом, я припарковала машину у подъезда. И только потом коснулась спящей Леночки.
– Просыпайся, мы приехали.
– Что? – Она с трудом приходила в себя, вечерний променад по Москве не отрезвил ее. – Кто? Почему ты здесь?
– Ты ведь сама меня пригласила, – терпеливо сказала я.
– Голова раскалывается… У тебя водки нет?
– С собой нет, – я была уверена, что дом Леночки забит спиртным под завязку, – пойдем.
– Да, сейчас. – Она тряхнула головой, пытаясь собраться.
Уложив все вещи в сумку, я вышла из машины и открыла дверь со стороны, где сидела Леночка. Она почти вывалилась мне на руки.
– Пойдем домой.
– Сейчас. – Она наконец-то взглянула на меня осмысленно. – Это ты, Ева? Обычно я нахожу здесь совсем других людей…
Еще бы тебе не находить, наверняка твои случайные мужики трахают тебя прямо в машине, а потом еще и очищают карманы. Даже странно, что ты до сих пор жива и ездишь в своем "Форде".
– А как ты думаешь?
– Почему ты здесь? – снова спросила она.
– Потом объясню.
Наконец мне удалось отлепить ее от сиденья, и мы вместе побрели к подъезду. Леночка сразу же повесилась на меня – на улице ее снова развезло.
– Какой этаж? – сжав зубы, спросила я.
– Что?
– На каком этаже ты живешь? Она задумалась.
– На восьмом.
Спустя десять минут я уже раздевала ее в прихожей. Дорогая дубленка, шикарные сапоги – все это великолепие при ближайшем рассмотрении оказалось довольно запущенным, – сапоги не чистились по меньшей мере неделю, дубленка была вымазана краской и покрыта сомнительными пятнами.
Они действительно трахают Леночку в машине, а потом гнусно и беспорядочно спускают прямо на одежду или на сиденья "Форда"…
– Мне плохо, – едва слышно повторяла Леночка. Я потащила ее в ванную и заставила проблеваться. Скорее всего она ела из рук вон или вообще не ела: ее вырвало желчью. Потом я раздела ее и усадила в джакузи. Несколько раз поменяв воду, я оставила Леночку греться и отправилась изучать квартиру.
…Когда-то это была преуспевающая квартира преуспевающего человека: евростандарт, отличная мебель, широкая кровать, несколько очень хороших картин, неплохая библиотека, иранский ковер ручной работы и неуловимый победительный запах молодой женщины. Сейчас же все это потускнело, превратилось в свалку: обрывки тканей, обрывки газет, из которых Леночка нетерпеливо вырезала статьи о Братны, валяющиеся бутылки из-под дорогого и дешевого спиртного, грязные тарелки, раскрытая пасть гардероба, набитого вещами, ворох тряпок на всех стульях и на полу, смятые несвежие простыни, заляпанные пятнами спермы…
Я смела с кровати грязное белье, нашла в шкафу чистый комплект и перестелила постель. Всем остальным можно будет заняться позже…
Я вернулась в ванную и застала Леночку скорчившейся в углу ее роскошной голубой джакузи. Сжав пальцами виски, они тихонько постанывала.
– Пойдем, тебе нужно поспать. Леночка подняла голову и уставилась на меня невидящими глазами.
– Я больше не могу, – тихо и совершенно трезво сказала она, – я больше не могу с этим жить. Я схожу с ума…
– Все будет в порядке. – Неужели это я произношу стертые, ничего не значащие слова?
– Уже ничего не будет в порядке. Слишком поздно. Слишком поздно для чего?
– Я хотела их смерти. Я понимала, что это безумие. Но я хотела их смерти так же страстно, как я хотела Анджея… Я не выносила никого рядом с ним. И сейчас не выношу.
Собственный тихий голос, казалось, успокаивал, завораживал ее, придавал уверенности. Она взяла в руки тонкий гибкий шланг от душа и направила струю себе в лицо. Скрытое струями воды, лицо Леночки снова показалось мне красивым, таким же красивым, осмысленным и одухотворенным, каким я увидела его первый раз. "Братны ненавидит красивых женщин, он отказывает им в праве на существование", – неожиданно вспомнила я то, что мне говорили о Братны.
Тебе не повезло, Леночка. Возможно, если бы ты была чуть хуже, твоя испепеляющая страсть не осталась бы без ответа. Или без иллюзии ответа. Ты уже безумна. Я вспомнила обведенные черным фамилии актрис – о смерти Александровой знали только мы трое, для всех остальных она просто пропала без вести… И только в Леночкиных заметках правда выплыла наружу. Правда, которую, кроме свидетелей, знает только убийца…
– Я и сейчас никого не выношу рядом с ним. Я желаю им только смерти, смерти, смерти… Я сумасшедшая, да? – Она отвела душ от лица и улыбнулась мне.
Улыбка была такой нормальной, такой холодно-нормальной, что я невольно отступила к двери.
– Вот и ты меня боишься, – удовлетворенно констатировала Леночка. – Что ж, нужно же кому-то еще бояться меня. Я устала бояться сама себя, устала быть одинокой в этом страхе… Теперь я не одинока, правда?
Да, пожалуй, ты не одинока.
– Хоть в этом я не одинока, – равнодушно продолжила Леночка. – Ты помнишь тот вечер, когда старухе стало плохо и Анджей выгнал меня из гримерки? Я впервые в своей жизни назвала пожилую женщину "старой сукой"… Впервые… Я всегда была очень благовоспитанной девочкой, кроткой, как овечка. Ты знаешь песенку "Мэри и ее овечка"?.. Я знала, но забыла, я многое забыла… Но это я хорошо помню – ночь в гримерке… Я назвала ее старой сукой и вдруг почувствовала такое счастье, как будто, оскорбляя ее, я оскорбляла и его… Анджея. Ему самому было плевать на мои оскорбления. Но если это касалось его работы… Его дела… Только это могло его уязвить. Ты понимаешь меня?
Я с трудом пробиралась сквозь путаные Леночкины объяснения, осторожно нащупывая рукой дверную ручку. Неужели ты боишься, Ева?..
– Только это могло его уязвить. Очень просто иметь власть над ним, – нужно лишить Анджея его дела… Может быть, он усохнет и умрет, как цветок без воды… У меня даже в глазах потемнело от этого. Он умрет – и я сразу успокоюсь, поеду к Лагерфельду, он предлагал мне работу… Это был минутный порыв. И я еще не была безумной… Я устыдилась, мне стало жаль старуху… Я была виновата. Я тогда пошла к машине и взяла бутылку шампанского. Очень дорогое шампанское. Я не знала, как заставить ее не сердиться на меня, и выбрала самый простой способ. Я вернулась в гримерку и попросила у нее прощения. И поцеловала ее. Мы даже выпили немного, совсем чуть-чуть, чисто символически. И я снова попросила у нее прошения. А она сказала мне, что Анджей опасный человек, что его присутствие убивает. Она чувствовала так же, как и я, ты понимаешь, Ева. Она и была мной. Только очень старой мной. И когда я поняла это, я так захотела ее смерти… Так захотела ее смерти, как никогда ничего не хотела. Даже его любви.
– И что? – Я заставила свой непослушный язык произнести это. – Что было дальше?
– Ничего, – она засмеялась, – ничего. А ты думаешь, что было?..
Ее смех становился все более громким, он взрывал мою голову изнутри, он больно сжимал грудь и не давал вздохнуть.
– А ты думаешь, что было?! – Она все еще не могла остановиться.
Я подавленно молчала.
– Ее нет, – резко оборвав смех, сказала Леночка. – Все врут друг другу, что она пропала. А ее просто нет. Каждый, кто играет в эти игры, – пропадает. Знаешь, как мы познакомились с ним? Во время показа. Они прихватили одну из моих манекенщиц, и Братны написал мне записку прямо у нее на спине, он пригласил меня в свое проклятое кино, в свою проклятую жизнь… А вот я никогда не умела писать записки, у меня не получалось ничего такого. У меня всегда был отвратительный почерк. И вторая старуха умерла. Я хотела этого, и она умерла.
Оставаться было страшно, но уйти – еще страшнее: кому она будет рассказывать о своей ненависти и о своей любви? Кафелю, который слышал это столько раз? Разбросанным в беспорядке полотенцам, еще хранящим в себе следы мужчин, которые не имеют ничего общего ни с любовью, ни с ненавистью? Воде, которая вытекает в воронку точно так же, как вытекает в воронку страсти Леночкино такое логичное сумасшествие?..
– Знаешь, – вкрадчиво прошептала Леночка, – они все умрут. Он не снимет свое кино.
Я должна поговорить с Братны. Я должна поговорить с Братны, пока не поздно. Но бежать сейчас из ванной комнаты, признаться себе, что голая, красивая, беззащитная девушка внушает тебе ужас, было невыносимо.
Пока я раздумывала над этим, произошла совсем уж невероятная вещь: голова Леночки упала на грудь, и она заснула. Я не могла в это поверить. Я глупо простояла над ее спящим и таким свободным сейчас от любви телом несколько минут, и только потом вышла из ванной, осторожно прикрыв за собой дверь. И с трудом подавила в себе желание привалить ее чем-нибудь тяжелым.
Нужно уходить отсюда. По-другому это называется бегством с корабля безумцев.
Она не виновата, пыталась убедить я себя, не испытывая к Леночке ничего, кроме жалости. Она не виновата. Виноват Братны, равнодушный гений Братны, сломавший ее жизнь. Отрешенно думая об этом, я немного прибралась в комнате. Она напомнила мне самое Леночку – такую респектабельную снаружи и такую неприбранную внутри.
В квартире была еще одна комната, и я, не справившись с любопытством, заглянула туда.
…Это был рабочий кабинет Леночки, сохранивший образцовый беспорядок ее прошлой жизни: несколько манекенов с наброшенными на них моделями платьев и костюмов (они были так "хороши, что я с трудом подавила в себе желание тотчас же раздеться и облачиться в каждый по очереди). Масса эскизов, развешанных на стенах и просто приставленных к ним; ткани самых удивительных расцветок, фурнитура, старинные шляпы – и фотографии на стенах. Фотографий было множество, и на всех была запечатлена Леночка. Жизнерадостная и еще не тронутая тленом своей порочной страсти. Леночка и изысканные женственные старики" Леночка и светские львы. Леночка и ее манекенщицы. Леночка и ее манекенщики. Леночка с молодыми людьми то ли в английской, то ли в американской военной форме, – очевидно, морские пехотинцы или что-то вроде этого. Улыбающиеся лица, камуфляж, винтовки со снайперским прицелом; Леночка покровительственно держит руку на одной из них. Все-таки это англичане, это легко определить по винтовкам – это "энфилд", Лапицкий натаскивал меня на оружие. Винтовки, особенно снайперские, были его слабостью.
"Энфилд".
Я замерла перед фотографией. Совсем недавно я видела это сочетание букв, но не придала ему значение. Ну да. "Энфилд", "стерлинг-армалайт", "паркер-хейл", именно в этом порядке, моя услужливая, хорошо натренированная, натасканная память точно воспроизвела эту последовательность.
И я вспомнила, где уже видела ее: еженедельник всегда пунктуального Митяя…
На одной из страниц было написано именно с маленькими пометками. Тогда общая картина не сложилась в моей голове, я приняла написанное за маркировку тренажеров… Как я могла забыть, что это марки вооружения? Возле каждого названия были цифры, небольшие – то ли 1, то ли 2. Зачем Митяй так пунктуально вписал в свой еженедельник название винтовок? Потому что он все и всегда аккуратно вписывал туда. И что тогда означают цифры?..
Мысль, которая посетила меня, показалась безумной. Но я уже знала себя. Я знала, что безумные мысли – это единственные мысли, которые заслуживают внимания. Что это единственные мысли, которым можно доверять…
Почему я не вспомнила о винтовках, когда прочла еженедельник Митяя? Ведь я же знала и их названия, и их характеристики…
Еженедельник Митяя. Митяй – человек Кравчука. Был человеком Кравчука… Но это не меняет дела, запись в еженедельнике остается. Забыв о моделях платьев, которые мне так хотелось примерить, я выскочила в большую комнату и сразу же наткнулась на телефон. Стоит ли звонить? Не буду ли я выглядеть идиоткой?..
Нет, в глазах Кости я никогда не буду выглядеть идиоткой.
Я тотчас же набрала номер Лапицкого, удивляясь той легкости, с которой я его вспомнила, той готовности, с которой я захотела его вспомнить.
Извечные длинные гудки, еще бы, ночь на дворе. Давай же, Костик, твоя знакомая добропорядочная Ева хочет поделиться с тобой информацией.
Наконец он снял трубку: "Лапицкий на проводе", – Боже мой, я совсем забыла, как он представляется по телефону. Именно эти слова он сказал мне, когда я позвонила ему первый раз – совершенно одинокая, совершенно потерянная, потерявшая память… Впрочем, и сейчас моя жизнь не слишком отличается от той жизни, в которой я звонила Лапицкому первый раз.
– Лапицкий на проводе, – снова повторил он.
– Это я.
– Привет, – он сразу же узнал меня, – что новенького?
– А у тебя?
– Рою, как свинья под дубом. Откуда ты звонишь? Я звоню от женщины, которую подозреваю в убийстве. В двух убийствах. И в одном возможном покушении на убийство… Неужели ты действительно ее подозреваешь, Ева? Я не могла сказать ни "да", ни "нет", слишком сложным казался путь, по которому шла Леночка Ганькевич, слишком эфемерными были улики…
– От подруги.
– У тебя уже появились подруги? Наращиваешь мускулы, поздравляю. Обрастаешь легендой. Внедряешься в жизнь со свистом. Ты по поводу расчески?
– Что? – не поняла я.
– Ты забыла у меня свою расческу.