Неучтенный фактор - Сардана Ордахова 5 стр.


– Что потом? – задиристо спросил Ганя, любуясь своим отражением в оконном стекле, слегка подпрыгивая и вставая в боксерскую позу.

– А потоо-ом, – Сережа зевнул. – А потом мне стало лень.

– Молодец! – воскликнул Ганя, сделал стойку на руках и прошелся между тумбочками. Так, на руках, он добрался до своей кровати, подумал, в какую сторону упасть, затем кое-как принял нормальное положение и сел.

– А еще говорит, что у него там нет девушки, – фыркнул Сережа, наблюдая за его выкрутасами.

– Ну, может, и есть, – хвастливо подтвердил Ганя, вскрывая конверт.

Сережа снова углубился в чтение. Ганя развернул письмо и… перед глазами у него все поплыло. Он еще раз взглянул на конверт. Конечно, это не почерк его сестры Куоска Нади или тети Зои… Просто очень похож. Пробежав письмо, которое, как выяснилось, написала соседка Матрена, Ганя очень долго сидел, застыв на кровати в той позе, в которой оно его настигло. Во всяком случае, когда он наконец заметил на себе взгляд Сережи Лю, у него сложилось впечатление, что тот наблюдал за ним довольно продолжительное время.

– Хочешь спросить, что случилось? – спросил Ганя со сдавленным смешком. – Незачем. Совсем незачем.

Он спрятал письмо в нагрудный карман рубашки и вышел из комнаты. Этого не может быть. Так не бывает. Это неправда. Ганя быстро шел по улицам города, ничего не видя перед собой, с полным ощущением, что его крепко стукнули по затылку. Время от времени он мотал ноющей головой и оглушенно улыбался. Когда на его пути попадались ларечки с разливным красным вином, он механически начинал шарить по карманам в поисках мелочи, что-то оттуда выуживал и покорно клал перед неизменно жалостливой толстой русской тетей, механически же глотал содержимое стакана, предложенного в обмен на звонкие монетки, и шел все дальше и дальше, на все больше и больше деревенеющих ногах.

Он пытался анализировать свое поведение за последние два с половиной года, находил в нем много предосудительного, главным образом то, что он, дожив до третьего курса, так ни разу не выбрался на каникулы в родные места. Очень слабым оправданием звучало, что никто из немногих родственников особенно не настаивал на его приезде, не говоря о предложении материальной помощи в этом дорогостоящем предприятии. После первого курса он действительно очень хотел поехать навестить родных, но денег не было, и никто ему не мог помочь. Он остался на все лето в душной, пыльной Туймаде, и добрые люди из деканата нашли ему работу на многочисленных стройках города, так как в длинные летние каникулы выселяли из студенческого общежития. А там предоставляли бесплатную крышу над головой, одноразовое питание, к тому же по окончании работ неплохо платили. Осенью он купил себе дорогущее драповое пальто и даже умудрился послать немного денег тете Зое. После второго курса, прошлым летом, он уже и не особенно рвался в родные места – слишком далеко, да и что там делать? Пол-лета съела практика в ближнем улусе, на остальные пол-лета он устроился на работу в приемную комиссию университета, а там уже и на картошку пора…

Письмо, полученное им, было очень коротким, и сообщало, что на прошлой неделе состоялись похороны Веры, старшей дочери тети Зои, что остальные чувствуют себя более-менее нормально, и что она, Матрена, живет хорошо, только вот иногда сильно мучает кашель, особенно после того, как прошлой осенью потеряла сына (!), его звали Васенька, ему было два годика… При прочтении этих строк Ганя почувствовал сильный толчок в груди, и все его существо пронзила внезапная догадка, перешедшая в непоколебимую уверенность. Зная образ жизни Матрены, никто не посмел бы утверждать что-либо наверняка, но Ганя был уверен в своем отцовстве так же твердо, как в том, что он сам вырос без отца. Все косвенные доказательства имелись налицо. Ее внезапные настойчивые попытки заговорить с ним, затем столь же внезапное отчуждение, так что ему, в конце концов, надоело за ней гоняться. И родственники, тетя Зоя и сестра Надя, которые упорно избегали в своих письмах любое упоминание о делах соседки, что вообще-то выглядело довольно подозрительно. А он, дурак, был им в глубине души благодарен, так как хотел, чтобы они, да и весь поселок, как можно реже вспоминали о подвигах его юности. По сути, оказывается, все от нее отвернулись, ожидая, что само как-нибудь образуется. Вот и образовалось. Конечно, вряд ли Ганя женился бы на Матрене, но сына он должен был увидеть живым… Должен. Живым. И Веру застать живой. Помочь словом. Присутствием. Ганя в ту ночь много плакал.

Вернулся он только под утро, ненавидя целый свет. Не раздеваясь, грохнулся на кровать и тяжело забылся. Разумеется, о лекциях не могло быть и речи. Он как будто издалека, из совсем другого мира, слышал, как брезгливо отзывались о его внешнем виде соседи по комнате, от природы не переносившие никаких резких запахов (впрочем, как и он сам, когда пребывал в обычном состоянии). Они возмущались его поведением и даже, кажется, вечером хотели организовать комсомольское собрание. Только Лю не участвовал в этом коллективном вербальном линчевании, что, впрочем, было неудивительно, так как он никогда ни в чем не участвовал. Ганя понимал чувства своих товарищей, но ничем не мог им помочь. Он просто валялся, как тряпка, и не знал, спит он или нет, жив он еще или уже нет. Он оглох от звуков биения собственного сердца. Значит, все-таки жив?

В один миг он обрел и потерял сына, а также услышал горькую весть о том, что его старшая двоюродная сестра Вера была насмерть забита мужем в пьяном запале, а его уважаемый зять, тракторист Уйбаан, сидит в тюрьме.

Он очнулся только к обеду, с дикой головной болью, и сквозь полусомкнутые ресницы увидел опять читающего Сережу Лю. "Прогуливает, что ли?" – вяло подумал он и слабо пошевелился. Сережа внимательно посмотрел на него и произнес:

– Жив?

– Нет, – сказал Ганя и попытался улыбнуться.

Сережа встал, налил из чайника холодной воды в граненый стакан, некогда украденный из студенческой столовой, и протянул Гане. Расплескивая живительную влагу, Ганя жадно припал к стакану. Никогда в жизни ему не хотелось пить сильнее. Он попытался сесть, но это ему не удалось.

– Да ты лежи, лежи, – спокойно сказал Сережа и вернулся на свое место. Затем произнес с какой-то неопределенной улыбкой, и голос его звучал при этом печально:

– Мой папа всегда говорил: "Достойный муж ест и пьет медленно".

Гане в тот момент было наплевать, что именно говорил по этому поводу старый Лю, но впоследствии он часто вспоминал эти слова. Они проникли в его воспаленный мозг сквозь обнаженные на тот момент нервы и прочно засели там на всю жизнь. Ганя лежал, у него дико кружилась голова и переворачивались внутренности. Было такое ощущение, будто он собирал себя по кусочкам. Когда он наконец осмелился оглядеть себя, его едва не вырвало от отвращения. Брюки и ботинки в грязи, на куртке – засохшие следы блевотины, все руки в глубоких ссадинах, синяках и кровоточащих порезах. Он потрогал лицо, пошевелил ногами. Вроде нигде не болит. Но смрад действительно стоял жестокий.

– У тебя дети есть? – спросил он внезапно Сергея. И обрадовался, что с перепою, оказывается, можно болтать что угодно.

– Что-о-о? – удивился тот. – Да вроде нет. Нет еще. Еще не женился.

– А у меня был сын. Я не был женат, но у меня был сын. Он умер. И сестра двоюродная умерла. Не говоря о матери и отце, которые тоже умерли, правда, давно. В общем, все умерли, и никто не счастлив. Кстати, дядя тоже умер, он пил много. Наверное, им кажется, что так лучше… Друг Коля тоже умер, от голода. Кто там еще у меня умер? Мне впору открывать похоронную контору… Ах да, в шесть лет я хоронил бабушку Агафью. Почти один. Вот.

Сережа слушал его, не перебивая. Потом покопался в тумбочке и кинул сверток таблеток.

– На, аспирин. Помогает.

– Это не человек, а чудовище! – с вполне искренним изумлением простонал Ганя. – Он думает, от смерти спасает аспирин!

– Но ты-то жив, – непривычно жестко бросил Сергей. – Кстати, ребята сказали, если ты к их приходу не приведешь себя в нормальное состояние, они будут ставить вопрос о твоем поведении на…

– …на комсомольском собрании, я слышал. А пошли они…

Сережа пожал плечами. Помолчали.

– А тебя за твои прогулы не будут обсуждать? – спросил Ганя.

– Наверное, но мне уже все равно, – сказал Сергей.

– Как это? – удивился Ганя.

– Наверное, тебе вообще не следует со мной разговаривать. – Сережа отложил книгу и посмотрел на него. – Да, ты же еще не знаешь. Вчера меня с первой лекции вызвали на собеседование в одну организацию. Там я узнал, что мои родители арестованы как враги народа и шпионы. Теперь меня наверняка исключат из университета. Меня и в деканат уже вызывали… Говорят, некоторые преподаватели заступились за меня, но я уверен, что напрасно. Зря они это делают…

– Ничего себе, – присвистнул Ганя. Он был подавлен и удручен. И испуган. Невольно он начал припоминать, что и как он говорил при Лю, как себя с ним держал. То ли от сильного похмелья, то ли от сильного страха, Ганю бросило в холодный пот и затряс мелкий озноб. Одновременно каким-то странным образом ему стало легче. Может быть, от сознания того, что кому-то может быть гораздо хуже, чем ему. При этом он пытался понять, как Сергей мог оставаться таким спокойным в сложившихся трагических обстоятельствах. Попасть в застенки спецслужб… да это же в тысячу раз хуже, чем просто умереть… Ганя закрыл глаза и вся невозможная, нелепая тяжесть бытия навалилась на него. Он чувствовал себя так, как будто по его грудной клетке и ребрам прошелся огромный трактор. Было больно, тоскливо и при этом отчего-то стыдно. Лежа на спине с закрытыми глазами, он медленно и внятно произнес:

– Я ничего не слышал, что ты сказал. И ты тоже ничего не слышал, что я сказал… Знаешь, у меня не все так безнадежно, как у тебя. Я еще смогу встать…

– А мы и не падали, – вздохнул Сергей.

На том они и закончили общение. Ганя, охая, выполз из кровати и, переодевшись, поплелся мыться.

Сергея Лю через неделю действительно исключили. Как-то по-тихому, вроде бы по состоянию здоровья, потому что не было большей нелепости, чем уличить этого неглупого и старательного парня в неуспеваемости. Никаких иных формальных поводов к его изгнанию из альма матер не существовало, да и этот был фальшивый, но кого это удивляло? Между прочим, чудесным образом не пострадали преподаватели, посмевшие заступиться за опального студента (хотя наверняка все они заработали жирные минусы в своих личных делах, которые вели сотрудники могущественных органов). Правда, порядком струхнули трое студентов. Это были ничем не примечательные ребята, и что-то хорошее о них можно было сказать только на ежегодных комсомольских аттестациях, и только про их "правильную жизненную позицию". Они учились средненько, не были ни злыми, ни добрыми, ни веселыми, ни скучными – вообще никакими. Разве что пугали всех вокруг своей необычайной преданностью партии и правительству. Непонятно каким образом их заподозрили в особо тесных связях с сыном репрессированных, и затаскали на беседы в контору, и доныне расположенную на улице Дзержинского… Наверное, это была последняя шутка Сережи Лю, его задумчивая улыбка напоследок… Ганя еще больше налег на учебу и начал потихоньку откладывать со стипендии – на дорогу. Успешно завершив третий курс, он наконец-то отправился на каникулы в родные места…

* * *

Вальяжные "старцы" из ЦК только покосились на попутчика, навязанного им в последний момент. Они прекрасно понимали, кто, как говорится, есть кто. Но Даниила раньше не видели, потому слегка опасались. Хотя быстро примирились с существованием этого невзрачного человечка с внешностью инженера и пригласили пить водку с осетриной.

Где-то через час Даниил, сославшись на усталость (а он действительно устал за сегодняшний день), отошел в уютный уголочек возле запасного выхода, укрылся своей легкой курточкой и закрыл глаза. Он хотел собрать разбегающиеся мысли, подготовиться к предстоящей работе как следует. Когда он начал тщательно вспоминать детали задания и обдумывать, как бы побыстрее и почище со всем этим разделаться, на него напала неожиданная дремота. Ровно гудел мотор самолета, через три-четыре ряда вольготно расположились его сановные попутчики и солидно разговаривали между собой ни о чем. Он хотел было помотать головой и попросить у кого-нибудь кофе, но не смог. Гораздо приятнее было вот так развалиться и пребывать в состоянии блаженного полунебытия. "Странно, неужели две рюмочки водки стали на меня так действовать, – досадливо поморщился он. – Старею, что ли"… И тогда он увидел мать. Она проходила по салону самолета со стороны кабины пилотов, сгорбившись, шаркая полусогнутыми ногами и слегка удивленно оглядываясь по сторонам. Даниил невольно улыбнулся, представив ее стюардессой. В неизменном белом платочке и в своем бордовом, самом нарядном платье со скромными оборками, которое она очень любила. И в плоских, стоптанных старушечьих сапожках из грубой кожи, без молнии, верно служивших ей почти все времена года, исключая только самое холодное. На два зимних, самых морозных месяца она так же прочно пересаживалась на валенки. Палящий летний зной этим сапожкам был, как всегда, нипочем, Даниил их хорошо помнил. "Сколько же им лет, наверное, четверть века уже", – с грустью подумал он. Украдкой наблюдая за матерью, Даниил неожиданно почувствовал прилив умиления. "Мама…", – тихо позвал он. Она заметила его и улыбнулась издали. "Ой, сынок, – сказала она, осторожно усаживаясь на крайнее через проход кресло, в том же ряду, что и он. – Как же тебя угораздило-то?"

– Мама, – кротко сказал Даниил. – Ты опять?

Голубые глаза матери сияли так же ярко, как и в молодости. Большой, тонкий, чуть крючковатый нос торчал вроде бы угрожающе, но все равно как-то смешно и очень по-родному. "От ее внешности мне почти ничего не досталось, – почему-то пожалел Даниил, вдруг посмотрев на нее глазами постороннего человека. – Хорошая порода"… А вслух сказал:

– Почему ты не приходила так долго?

– Ты же ученый у меня… Мать не признаешь… – то ли она шутила, то ли вправду так считала – скорее, и то, и другое. – Я думала с тобой поговорить, но только ты не хотел-то, сорванец этакий! Все ждала – вот выпьет водочки, оттает… поговорим… ан нет… О злыднях все думает. Хорошо, что о годах своих подумал, о старости, вот и мать вспомнилась и пришла к тебе!

Да, конечно, это был один из первых постулатов, который ему вдолбили еще в школе – если "объект" помещен в среду, которую он считает для себя безопасной, слегка расслаблен подходящими средствами (напитки, музыка, еда – все, что угодно), нет ничего проще, чем внушить ему нужную тебе мысль посредством простых и сложных ассоциаций… Глупо было спрашивать. Даниил рассмеялся, мать тоже. И внезапно все встало на свои места.

– Хорошего человека убивать тебя посылают, чистая у него душа, Нанечка, – негромко, но с силой сказала мать. – А грех-то на тебе ляжет…

Помолчали. "Это же моя работа", – хотел было ответить Даниил, но слова застряли где-то глубоко в груди. Вместо этого он заныл, совсем как в детстве:

– Мама, мама, я совсем запутался, уже ничто меня не радует, ничего не хочется… Жизнь проживаю, а кажется, все зря!

– Отогнать надо злыдней от себя, Нанечка!

– Мама, ты не знаешь! – воскликнул Даниил, и тут…

Самолет качнуло. Яркие лампы, освещавшие салон по всей его длине, разом погасли. В тусклом желтом мерцании маленьких круглых лампочек индивидуального освещения, оставшихся гореть над несколькими креслами, ему удалось разглядеть, как со стороны хвоста самолета на них медленно надвигалась… Норма Норвилене. Даниил оцепенел от ужаса. Когда первые страх и недоумение ("разве это возможно?") прошли, Даниил обратил внимание на то, как странно она выглядела. Приглядевшись, он задержал дыхание, затем задышал чаще и зажмурился. Обычно Норма одевалась очень скромно, даже мешковато, преимущественно в темные тона. Ноги никогда не открывала, волосы не распускала и косметикой не пользовалась. А сейчас перед ним предстала соблазнительная красотка, сошедшая со страниц заграничного журнала – одного из тех, которые иногда проходили через его руки. Он не сомневался, что это Норма, но все же… Короткая и очень тесная ярко-красная кофточка, скорее открывающая высокую грудь со всей ее анатомией, чем защищавшая от постороннего взора. Смело подведенные глаза, благородный нос, влажные, пухлые губки. Роскошная платина длинных прямых волос, струящихся и переливающихся при каждом движении. И главное – ноги, ноги! Доктор Вербицкий мог бы поклясться на чем угодно, что таких стройных, длинных и красивых ножек он еще никогда ни у кого не встречал. Тонкая ткань кокетливой мини-юбочки, бесстыдно обтягивающей аккуратные бедра, едва могла заслонить собою то место, откуда они начинались. И ему невольно захотелось посмотреть, откуда же они все-таки начинаются…

Когда ошеломление этим неожиданным явлением немного прошло, Даниил оглянулся на мать. Второй его шок заключался в том, что мама тоже видела Норму! И смотрела на нее с неподдельным удивлением и скрытым ужасом. Тем временем…

– Ничего не хочешь, говоришь? – низким томным голосом обратилась Норма к Даниилу, подойдя к нему совсем близко. – Как же так?

Даниил тихо застонал. Он понял, что всегда, всю жизнь хотел эту странную, невозможную женщину, и только ее одну. Еще с самого детства, с того самого дня, когда он, в запале обычной детской ссоры обозвав ее "чухонкой", немедленно отлетел к ближайшей стенке от одного ее спокойного, насмешливого взгляда. За что Норму поставили в угол в красной комнате на целых три часа и лишили ужина – без специального разрешения возбранялось пользоваться подобными приемчиками по отношению к кому бы то ни было. Даниил весь вечер злорадно нарезал круги вокруг нее и осторожно дразнился. Она терпела, терпела и вдруг заплакала… А может быть, еще раньше, даже с самого первого дня пребывания в этом чудном интернате, с 12 лет, когда воспитательница водила его, новенького, по жилому корпусу и знакомила с ребятами. Они постучались в одну из комнат, и когда в ответ на слабое "да" воспитательница толкнула дверь, Даня увидел маленькую светленькую девочку. Она сидела за большим столом в комнате, которая казалась просто огромной, и быстро что-то писала в толстую тетрадку. Две тонкие косички торчали над ее склоненной шейкой. Увидев их, она слезла с высокого стула, подошла прямо к нему и, серьезно глядя в глаза, спросила: "А у тебя мама есть?". Ей было десять лет…

– Норма… Ты… Вы… – Даниил сглотнул слюну и открыл глаза. Самолет продолжало качать, он весь вспотел. Оказывается, Норма уже отодвинулась от него и, не обращая больше никакого внимания, как будто его здесь вовсе не было, пристально смотрела на его мать.

– Мама! – крикнул Даниил, внезапно испугавшись. Что-то происходило между двумя женщинами. Он никогда не думал, что ласковые ярко-голубые, временами синие, глаза его матери могут причинять такую боль. Они буквально метали молнии, эти молнии случайно попадали и в него, хлеща по щекам, рукам, которыми он пытался закрыться. Между тем Даниил заметил, как бесцветные глаза Нормы постепенно начали загораться изнутри опасным красным огнем. Казалось, они все прожигали насквозь. Даниил в ужасе бросился между двумя женщинами…

Назад Дальше