В кабинет зашел пузатый повар в фартуке и белом колпаке. Он почтительно согнулся в поклоне и поставил перед каждым по большущей тарелке с каким-то мясным блюдом и по маленькой тарелочке с горкой спагетти, политым острым соусом. Повар не ушел, пока все присутствующие не попробовали по кусочку мяса и не кивнули в знак одобрения.
Вечеринка пошла обычным порядком. Барсентьев о чем-то беседовал с Крастоновым. Севидов слушал увлеченно машущего руками Легина.
- Харуки Мураками? - Крастонов прищурил правый глаз, поднял левую бровь и склонил голову вправо, - занятно пишет, спору нет. Его "Страна чудес без тормозов и конец света" местами весьма интересна и напоминает средних Стругацких, которых я очень люблю. А вот "Охота на овец" - не то. С претензией на вычурность и только. Вообще мне кажется, что этот японец некоторые куски своих произведений катал, накачавшись наркотиками…
- Честно говоря, никогда об этом не задумывался… - ответил Барсентьев, - хотя сейчас вот вспоминаю и думаю, что это вполне возможно… А Стругацких и я очень люблю. И тоже - средних. У поздних какие-то извращенные идеи, подмена понятий и прочий модерн. Может, поэтому и пишут под псевдонимами. Ранние - больше для детей. "Трудно быть богом", считаю, великая вещь.
- Согласен, - утвердительно кивнул Крастонов, - хотя мне больше нравится их "Пикник на обочине"…
- Не спорю, Михаил Матвеевич, - азартно махал руками Легин, - старые артисты: соль земли, классика. Их исполнением можно любоваться и через пятьдесят лет. Но они слишком академичны…
- Ну, почему академичны? А Раневская, например?
- Хулиганка и матерщинница, - кисло возразил Легин, - вы вот возьмите эту восходящую звезду Веселову. Тот же скучноватый, на мой взгляд "Вишневый сад"… А как играет, сколько обаяния… Нет, даже не обаяния, а шарма, в его французском оттенке значения… А Лубянцева?
Севидов снисходительно кивнул головой.
Легин, забывшись, не глядя, взял своей ручищей стакан с виски и опрокинул его в рот. Сморщив нос, он пожевал губами, перевел взгляд на стакан и конфузливо отставил его в сторону.
Барсентьев посмотрел на него с недоумением. Затем перевел вопросительный взгляд на Крастонова, показывая ему движения руками, как бы держащими руль, и кивнул в сторону Легина.
- Шо слону дробына, - улыбнулся Крастонов спокойно и махнул рукой.
Севидов от выпитого раскраснелся, утратил обычную сухость и рассказал смешной анекдот про английского лорда:
"Лорд из клуба звонит домой:
- Джон! Чем там занята моя жена?
- Как, сэр! Но она в спальне, вместе с вами, и заказывает туда уже вторую бутылку шампанского…
- Какого дьявола, я в клубе! Джон! - вскричал лорд, - возьми мое любимое ружье, с которым я охотился в Африке на носорогов, и застрели их обоих. Да не клади трубку, я хочу это слышать!
- Есть, сэр, - ответил дворецкий, ушел и, вернувшись через пару минут, доложил, - дело сделано, сэр.
- Но почему я слышал пять выстрелов? Ты же всегда неплохо стрелял.
- Сэр, - ответил лакей, - мужика, похожего на вас, я уложил сразу, но Ваша жена выпрыгнула через окно в сад, и я достал ее у фонтана лишь пятым выстрелом.
- Но у нас никогда не было ни сада, ни фонтана, ты что-то путаешь, Джон!
- А куда вы звоните, сэр?".
Все дружно и от души рассмеялись.
Вскоре в кабинет зашли красивая стройная девушка в костюмчике гнома и пожилой мужчина с бородкой, держащий в одной руке скрипку, а в другой - смычок.
Мужчина стал играть восточную мелодию, а девушка затанцевала, постепенно освобождаясь от одежды. Когда мелодия закончилась, на танцовщице остался лишь узенький полупрозрачный треугольничек внизу живота.
Оба поклонились, а сидящие за столом дружно зааплодировали.
Мужчина и девушка вышли.
Крастонов вдруг встал, включил стоящую на низеньких стойках систему "Караоке" и предложил, - А давайте-ка послушаем теперь, как поет наш Легин.
И тот красивым, неожиданно низким баритоном, спел два романса. Вначале был совсем старинный - "Отцвели уж давно хризантемы в саду…". За ним шел более поздний, на есенинские стихи - "Не жалею, не зову, не плачу, все прошло, как с белых яблонь дым…". Последний куплет все пели уже хором. Барсентьев так расчувствовался, что заметил, как у него увлажнились глаза.
После каждый из них спел еще по песенке. Барсентьев исполнил "Московские окна" - старую хорошую песню.
Севидов шутливым зычным басом завел:
- Мы - красные кавалеристы, и про нас былинщики речистые ведут рассказ…
Оказалось, что все знали слова, поэтому дружно подхватили.
Напоследок Крастонов, дурачась под блатного, начал петь "Таганку", но уже с первого куплета перешел на серьезный тон, а остальные трое, со ставшими вдруг трезвыми лицами, внимательно вслушивались в тоску и безысходность звучащей песни.
Затем, не сговариваясь, все дружно сдвинули стаканы и молча выпили. Им была понятна эта чужая боль.
Здесь открылась дверь, и вошел молодой мужчина лет тридцати в элегантном светло-сером костюме, слегка помятом по существующей моде. И лицо его, согласно той же моде, было слегка небритым. Барсентьев понял, что к ним заглянул хозяин данного заведения, то ли специально оповещенный и приехавший засвидетельствовать свое почтение, то ли дождавшийся нужной кондиции гостей, когда радуются любому вновь прибывшему.
Мужчина поздоровался и нерешительно остановился в дверях.
- Все ли в порядке? - спросил вошедший. - Угодил ли повар своим фирменным "бланонниоли по-генуэзски"?
Вместо ответа подошедший Крастонов взял его за локоть и усадил за стол.
Он вообще играл главенствующую роль, хотя прокурор города рангом все-таки повыше. Но очевидно, что Севидов относился к лидерству за столом милицейского полковника вполне равнодушно и даже благожелательно.
Моментально возникший откуда-то официант поставил на стол свежий прибор и очередные бутылки виски и коньяка.
- За процветание заведения, - произнес Крастонов уже нетвердым языком.
Все чокнулись и выпили.
* * *
Дальнейшее Барсентьев утром следующего дня припоминал смутно. Помнил еще, что произносил тост стихами собственного сочинения, на манер и подражая Омару Хайяму:
- Запрет вина, закон, считающийся с тем,
Что пьется, где, когда, и много ли, и с кем….
Когда соблюдены все эти оговорки -
Пить - признак мудрости, а не порок совсем…
И сорвал этим своим тостом бурные аплодисменты всех присутствующих.
Как покидали уютную таверну, и как он оказался в гостинице, Барсентьев уже не мог вспомнить. Память возвратила ему лишь один поразивший его осколок - невозмутимо садящийся за руль джипа Легин, пивший наравне со всеми.
Барсентьев лежал в кровати раздетый, под легким одеялом, лицом вверх. Он с трудом открыл глаза, поморгал ими, увидел беспорядочно лежащую на письменном столе одежду, зажмурился и сморщил лоб.
- Ч-черт… - пробормотал он, - вот так расслабился…
Лежа с открытыми глазами, он посмотрел вверх.
- Надеюсь, я не допустил какой-либо бестактности или неприличия? - он снова пошарил в оскудевшей памяти. Та молчала. - Молчание - знак согласия, - вслух сказал он себе.
- Что там пишет знаток похмелья Хуан Бас по этому поводу? - но и здесь, обиженная обилием спиртного, память ничего не ответила.
Барсентьев приподнял голову от подушки, и слабая улыбка появилась на его лице.
На тумбочке, рядом с кроватью, чьей-то заботливой рукой было оставлено три бутылки "Боржоми". Запрещенной главным санитарным врачом России, якобы некачественной, грузинской минералки. Вероятно, хозяин таверны был уверен в ее качестве и сохранил запас для некоторых желанных гостей. Рядом с чистым стаканом лежала открывалка для пробок.
Барсентьев быстро сдернул с бутылки металлическую пробку и без всякого стакана, одним духом, высосал всю воду до дна. Вторую бутылку он пил уже из стакана, с наслаждением, не спеша, как бы прислушиваясь к тому, как пузырящаяся вода освежала иссушенный желудок. И до конца не допил.
А на столе стояла полная бутылка вчерашнего виски, отражая в своем коричневатом боку два лежащих перед ней лимона.
Но Барсентьев уже погрузился в легкий похмельный сон…
* * *
Крастонов, одетый в гражданское, сидел за столом своего кабинета и читал суточную сводку происшествий. Вид у него был вполне нормальный, лишь покрасневшие глаза напоминали о вчерашнем.
В кабинет зашел Легин. Он был в форме, подтянут и - никаких следов вчерашней вечеринки.
- Здравия желаю, Александр Олегович!
- Здравствуй, Андрей. Садись.
Легин сел на стул.
- В Багдаде все спокойно, - тихо замурлыкал Крастонов, - ты сводку читал?
- Так точно.
- Что-то раскрываемость по линии уголовного розыска в последние дни упала. И затишье, и преступления хилые, а раскрываемость падает…
- Так ребята мои сейчас подготовкой к операции занимаются, - начал оправдываться Легин. - Вот закончим главное, тогда и наверстаем.
- Да-да, - раздумчиво затянул Крастонов и неожиданно спросил, - ну, как тебе наш гость?
- Нормальный мужик, - не задумываясь, ответил Легин, - по-моему, во всех отношениях…
- Да. Без показухи и выпендронов, - согласился Крастонов.
Оба молчат.
- Ты знаешь, - произнес Крастонов, - даже и не знаю, как разрулить ситуацию… Свалилась же эта банда областная на нашу голову… Почти всюду порядок навели. Осталось угомонить наших ослабевших авторитетов… И - на тебе… Два тяжких нераскрытых преступления… И следователь этот московский… Не дадут ведь теперь покоя…
- Не дадут, - со вздохом согласился Легин, - область возьмет на контроль, центр - на контроль…
- А, главное, важняк этот, Барсентьев… Вот ведь головная боль… Ты тоже думай, Андрюха.
- Буду думать, - пообещал Легин, - может что-то и придумаем.
- Ну, как пришлые?
- Нормально. Все вписались. Люди серьезные. Дважды говорить не надо.
- Ну, давай. Надеюсь, сбоя не будет. Два-три дня и все решится. Задавим главарей, все остатки рассыплются. Очистим город от мрази. А победителей не судят…
* * *
В просторном помещении предбанника, отделанным светлой вагонкой, за грубо сколоченным из толстых дубовых досок столом сидела троица.
По одну сторону, на низкой дубовой скамье расположились, обмотанные по пояс белыми простынями, главари городского преступного мира - Косарь и Боцман. По другую - Тиша, на атлетической фигуре которого простыня была замотана в виде старинной римской тоги. Лица и тела собравшихся блестели обильным потом.
Перед ними на столе стояло пенящееся пиво в шести массивных бокалах, из которых все трое, не спеша, прихлебывали. Бокалы были старые, еще советских времен, таких сейчас уже и не встретишь.
В центре стола, в фаянсовых тарелках пламенели свежие мясистые помидоры и покрытые капельками влаги крупные пупырчатые огурцы. В металлической миске краснели прожилками толсто нарезанные куски сала. Отдельно, горкой, прямо на столешнице лежало с десяток больших головок репчатого лука. Справа аккуратной стопкой были уложены небольшие тараньки.
Деревянная решетчатая хлебница, наполненная доверху разорванными кусками свежего лаваша, стояла на краю стола. Рядом с ней в блюдце блестела крупинками грубого помола соль. Запотевшая литровая бутылка "Столичной", стоявшая около хлебницы, завершала этот простой натюрморт.
Косарь, в миру - Андрон Косарев, был среднего роста, с наметившимся животиком и дряблыми мышцами. На вид ему можно было дать около шестидесяти.
Его крупную лысую голову венчали возле ушей два чахлых кустика седого пуха. Несколько таких же кустиков торчало посредине костистой впалой груди. Выдающийся вперед подбородок придавал лицу упрямое выражение. Две глубоких длинных морщины, избороздившие лицо от основания носа до уголков губ, придавали мужчине мрачновато-угрюмый вид.
Безусловным свидетельством его воровской масти являлись разбросанные по всему телу татуировки.
На груди, обрамленное волнообразной линией, будто из дымки выступало приземистое здание русской церкви, украшенное семью куполами с шестиконечными крестами. Это означало, что он является лагерным авторитетом, и в одной из "ходок" провел семь лет.
На правом предплечье светло-синими контурами, до самого плеча, располагалась наколка с исполнением оскаленной головы волка. Свисающая с его шеи многозвенная тонкая цепь придерживала крылья какой-то хищной птицы. По центру крыльев темнело изображение пиковой карточной масти на белом фоне с темно-синей каймой. Над ним находилась корона. А еще выше - четырехконечный крест, похожий на награду вермахта - железный рыцарский крест. Внизу змеилась надпись "УсольЛаг". Картинка подтверждала достоинство авторитета, как коронованного, с соблюдением воровских обычаев, вора в законе.
Левое предплечье украшала татуировка, изображающая оскаленную голову тигра, от которой спускались обвитые колючей проволокой цепи, держащие, в свою очередь, два орлиных крыла. В центре крыльев находился череп со скрещенными костями на фоне черного круга с белой каймой. За черепом помещался обоюдоострый меч, а за ним вставало солнце с расходящимися лучами. Она означало беспощадность ко всем врагам и еще то, что ее обладателя исправит только расстрел.
На правом колене синело изображение змеи с раздувшимся капюшоном с короной на голове и яблоком в зубах, на котором виднелись цифры 1967–1972. В кольце змеиного тела располагались человеческий череп и разбросанные кости. Змея олицетворяла символ мудрости воровских законов, а яблоко - символ искушения, поддавшийся которому будет умерщвлен.
Левую коленку его украшала догорающая свеча в подсвечнике, стоящем на облаке. По уголовным понятием она являлась оберегом, то есть амулетом.
По всему телу были разбросаны остальные мелочи, начиная от перстней на пальцах рук, и заканчивая надписями на пальцах ног.
Весь "орденской фрак", по выражению старых уголовников, свидетельствовал о том, что его носитель является очень заслуженным вором.
Косарь, действительно, практически почти всю сознательную жизнь провел в следственных изоляторах, зонах и тюрьмах. Усольлагская надпись вместе с короной говорили о том, что коронован он был в жесточайших, по содержанию, условиях, одного из лагерей Усольского управления лесных ИТУ, расположенного на Северном Урале. И носившем в уголовной среде название "Всесоюзный Бур", или "Всесоюзная отрицаловка", где отбывали срок самые отпетые воры, отрицавшие все и вся, кроме воровского закона. Уже само пребывание в нем вызывало уважение у других преступников. А уж коронование там проходили считанные единицы.
Поэтому, несмотря на более мощную организованную преступную группировку Боцмана, "угловым", или неформальным лидером заседавшей тройки (совсем, как в сталинские времена) был именно Косарь. Он же "держал" городской общак.
* * *
Ночь на зоне. Небо постоянно прорезалось лучами прожекторов с вышек, которые выхватывали в метельной круговерти крыши заснеженных бараков, участки колючей проволоки, соседние вышки.
В небольшой землянке на полу горел хилый костерок. Неровный свет и отблески пламени освещали три фигуры, сидящие на корточках вокруг костерка. Кто-то четвертый сидел сбоку, чуть поодаль. Все были одеты в черные лагерные стеганки, черные шапки и валенки. Уши у шапок были полуопущены, скрывая небритые подбородки.
- Говори, Серго, - сипло произнес один из мужчин, с очень морщинистым лицом и угрюмым взглядом исподлобья.
- Косаря знаю лично, - начал горбоносый мужчина с легким кавказским акцентом, - закон блюдет, живет по понятиям. С мусорами и мурлыками повязан не был. Дурью не баловался. Рога мочил. Хозяину не кланялся. Сидит в отрицаловке.
- Кем представлен? - просипел первый.
- С воли - Тимохой, - ответил Серго, - здесь Паленым, - он кивнул в сторону третьего сидящего.
Тот, затягиваясь козьей ножкой, скрученной из газетной бумаги, утвердительно кивнул. На лбу у него - широкий рубленый шрам. Бровей у Паленого не было, остались лишь почерневшие надбровные дуги.
- Говори, Косарь, - предложил первый.
- Ты, Гвидон, знаешь меня двадцатник, - медленно и степенно произнес Косарь, - правила соблюдаю и обязуюсь. Предъяв не имел. Тянул в Бутырке, в Печорлаге, в Краслаге, во Владимирке, в Буре по второй отсидке. По делам - в Краслаге кумовка задавил. Семерку хожу в рябых. Закон не порушу и другим не дам. Все.
- Говори, Паленый, - просипел первый.
- Поддерживаю, - ответил тот без раздумья.
- Серго?
- Поддерживаю, - произнес Серго.
- Поддерживаю, - просипел и Гвидон, зайдясь после этих слов надсадным кашлем.
Откашлявшись, он делал приглашающий жест Косарю сесть рядом с собой.
Тот подошел и сел.
- Кликуха? - обратился Гвидон к Косарю.
- Та же.
- Все. В законе.
Все четверо соединили, тыльной стороной и пальцами вниз, кисти рук над костерком.
- Падлой буду, - все четверо заговорили вразнобой, - если нарушу…
Развели кисти рук.
- Паленый, - просипел Гвидон, - за тобой прогон темы по зонам и казенкам. Ты, Серго, подготовь ксиву на волю.
Те кивнули.
- Все, разошлись. Косарь, костерок за тобой.
Все завязали внизу, под подбородком, уши ушанок и подняли воротники стеганок, а Паленый бережно потушил двумя пальцами козью ножку, примял ее края и положил в кисет. Трое, низко согнувшись, вышли из землянки.
Косарь, не спеша, притоптал костерок ногой в валенке…