То, что за этим последовало, было ужасно. Знал бы, что произойдет после того, как яд проникнет внутрь, не согласился бы на такое дело. При электрическом свете песок выглядел как настоящая пустыня вокруг холма. Сначала из отверстия закурился легкий дымок, потом наружу выскочили около двадцати муравьев. Словно охваченные безумием, они бегали по все расширяющемуся кругу, ступая по песку, как лошади на параде. Эти муравьи скрылись во тьме, за ними последовали более слабые.
Несколько муравьев тут же погибли. На близком расстоянии яд был смертелен, и я знал – внутри полно мертвецов. Совсем как в Дахау, когда мы туда попали. Мертвые лежали штабелями, словно бревна на лесном складе.
Входов в муравейник было шесть. Я уничтожил все шесть гнезд, соблюдая своего рода ритуал – прикладываясь к бутылке виски и не отводя взгляда от муравьиных трупов.
Везде повторялось одно и то же, за исключением последнего. Когда я влил в него яд, муравьи почему-то повалили оттуда сотнями. Мне пришлось попятиться, чтобы они не накинулись на меня. В испуге я бросился бежать, даже пару раз споткнулся.
Я бежал без оглядки до самой церкви. Перед тем как войти, допил остатки виски и вышвырнул бутылку. Спускаясь в подвал, оступался на каждой ступеньке. Хаим и его дочь все еще были там. Они удивленно посмотрели на меня, словно я разговаривал сам с собой.
Хаим не сводил с меня пристального взгляда своих почти бесцветных глаз. Может быть, он узнал обо всем? О ФБР, Крэкстоне, муравьях, Поинсеттии и дедушке Ризе. Наверное, он знал и о том дне, когда, проснувшись, я узнал о смерти моей мамы.
– Что с вами, мистер Роулинз? – спросил он.
– Ничего, – ответил я и шагнул вперед. Тяжелый шаг отозвался в моей голове ударом большого барабана.
Хаим подхватил меня под руки. Я понял, что падаю, и попытался удержаться на ногах.
– Ничего особенного, – повторил я, стараясь восстановить равновесие, и, наверное, упал бы, не окажись рядом стена.
К нам подошла Ширли. Ее фарфоровое личико выглядело озабоченным.
– Держись, Изи, – сказал Хаим и засмеялся. – Боюсь, завтра утром ты будешь не в состоянии сортировать одежду.
Я засмеялся вместе с ним.
– Да, было бы хорошо найти мне замену.
Он встряхнул меня, словно желая пробудить от сна.
– Ты мой друг, Изи.
Его хмурый вид огорчил меня. Я вспомнил о всех погибших, которых видел. Вспомнил мужчин, настолько исхудавших, что их можно было принять за подростков, перед глазами предстали массовые погребения невинно убиенных.
– Я не гожусь вам в друзья. Я выгнал ее из дома, понимаете? И теперь она мертва. Мертва! Вы не должны доверять такому ниггеру, как я, Хаим. Вам следует выставить меня за дверь.
И тут я сполз по стене на пол.
– Мы не можем оставить его тут, папа, – сказала Ширли.
Он что-то ей утвердительно ответил. Это прозвучало для меня как музыка, как песня, слова которой я забыл. А то мне уж, признаться, подумалось на мгновение, что он, поняв, в каком тяжком грехе я покаялся, решил убить меня прямо здесь, в подвале церкви.
Он поднял меня на ноги и довел до двери. Я старался идти сам, но время от времени ноги у меня подкашивались. В голове вовсю гремел барабан, а в черном небе сияли фонари. В промежутках между грохотом шагов я слышал, будто мотыльки бьются о стекла.
В одной из машин вспыхнул свет, и я повалился на заднее сиденье. Хаим втащил мои ноги вслед за мной.
Я смутно помнил, как мы куда-то ехали, до меня доносились какие-то утешительные слова. Но я совершенно не помню, как я попал в дом. И я снова свалился, на этот раз – на мягкую постель. Я лежал и долго плакал.
Глава 21
Где-то внизу хлопнула дверь. Я приоткрыл глаза.
Нижняя часть окна была затянута кружевной занавеской. А поверх нее было видно, как в бездонном синем небе плывут огромные белые облака. Стало легче дышать, когда я увидел такое небо. Я вдохнул воздух, и мне не хотелось его выдыхать.
– Доброе утро, мистер Роулинз, – услышал я женский голос. – Как вы себя чувствуете?
– Который час? – спросил я, приподнявшись на постели.
На мне не было рубашки, а одеяло сползло на живот. Ширли Венцлер не отводила взгляда от моей груди.
– Кажется, около десяти.
На ней было хлопчатобумажное платьице без рукавов. По нему наискосок бежали яркие синие, зеленые и золотые полоски. Эти звонкие краски напомнили о моем похмелье.
– Это ваш дом? – спросил я.
– В какой-то степени. Я его снимаю. Папа постоянно живет в Санта-Монике. Поэтому мы решили привезти вас сюда.
– Как я добрался до постели?
– На своих ногах.
– Я ничего не помню.
Это было верно отчасти.
– Вы были под хмельком, мистер Роулинз.
Она фыркнула и прикрыла рот рукой. Очень хорошенькая юная женщина с необычайно светлой кожей и волосами цвета воронова крыла. Лицо у нее в форме сердечка, и самое привлекательное в нем – улыбка.
– Папа просто понукал вас, говорил, куда идти. Он орал до тех пор, пока вы не слушались. Вы... – Она запнулась.
– Да?
– Вы чуть не плакали.
– Я что-нибудь говорил?
– О мертвой женщине. Будто она убила себя потому, что вы ее выселили. Это правда?
– Нет. Ее выселили из дома, где я работаю уборщиком.
– О, – прошептала она и снова посмотрела на мою грудь.
Мне было приятно ее внимание, и я не стал натягивать на себя одеяло.
– Хаим здесь?
– Я только что отвезла его в церковь. Он сказал, чтобы вы пришли попозже, если сможете.
– Это ваша комната? – спросил я.
– Да. Но мне больше нравится в комнате на чердаке. Там есть кровать, обожаю читать, лежа на ней. Особенно весной и осенью, когда не слишком жарко и не слишком холодно. Папа спал на кушетке, – добавила она. – Он иногда здесь ночует.
– О, – глубокомысленно изрек я, отчасти потому, что не нашел сказать ничего лучшего, а отчасти из-за головной боли.
Ширли внимательно смотрела на меня и наконец сказала:
– Я никогда не видела грудь мужчины, то есть я не видела такую, как у вас.
– Она коричневая, душенька, вот и вся разница.
– Я не об этом, я имею в виду волосы, их у вас не так уж много, но они такие курчавые и...
В эту минуту задребезжал дверной звонок. Три коротких звонка прозвучали словно из иного мира. Лицо Ширли залил яркий румянец, и она направилась к двери. Я видел, она встревожена. Так же, как и я.
Когда она вышла, я оглядел комнату. Вся мебель ручной работы из желтовато-коричневого дерева, породу которого я не смог определить. Ни одной плоской поверхности, все округло и изогнуто, от бюро с зеркалом до комода. На полу белый ковер. Несколько мягких стульев. Миленькая девичья комната, идеально подходящая для моего послепохмельного состояния.
Спустя некоторое время до меня донеслись мужские голоса. Я подошел к окну и увидел Ширли. Она стояла за проволочной изгородью перед ухоженным двориком и разговаривала с двумя мужчинами в темных костюмах и шляпах с узкими полями. Мне подумалось тогда, эти двое, похоже, вместе отправились в магазин купить себе совершенно одинаковые костюмы.
Ширли разозлилась и выкрикнула что-то, чего я не разобрал. В конце концов она направилась к дому, то и дело оборачиваясь, желая убедиться, что они уехали. А они не сводили с нее пристального взгляда, как дозорные волчьей стаи.
Наблюдая за происходящим на улице, я натягивал брюки. Услышав стук захлопнувшейся двери, хотел встретить девушку и спросить, что случилось. Но меня заинтересовали эти двойняшки. Они не торопясь перешли улицу и уселись в "бьюик"-седан темно-синего или черного цвета. Но не собирались уезжать, сидели в машине и следили за домом.
– Вы встали? – спросила Ширли с порога. Она снова улыбалась.
Я отвернулся от окна и сказал:
– Вы живете в приятном окружении. Голливуд?
– Почти что. – Она улыбнулась. – Мы живет возле Ла-Бреа и Мельроз.
– Это далеко от того места, где вы меня подобрали.
Ширли засмеялась чуть громче, чем надо, и вошла в комнату. Она села на стул, обитый плюшем, а я опустился на матрас, чтобы составить ей компанию.
– А та женщина действительно умерла?
– Она жила в доме, где я убираюсь. У нее не было денег платить за квартиру, и она покончила с собой.
– Вы это видели?
– Да. Но запомнил только кровь, капающую с ее ступни.
– Мой папа видел такое. – В ее глазах был странный свет. Взгляд не тревожный, как у Хаима, но опустошенный. – Многие евреи, – продолжала она, будто читая молитву, которую произносит перед сном всю жизнь. – Матери и сыновья.
– Да, – сказал я так же тихо, как она.
В Дахау я видел многих мужчин и женщин, таких, как Венцлер. От голода они превратились в тени. Большинство из них умерли и валялись на земле, как мертвые муравьи в своих муравейниках.
– Вы думаете, что могли бы спасти ее? – спросила она.
У меня было странное ощущение, будто говорю не с ней, а с ее отцом.
– Что?
– Женщина, которая умерла. Вы думаете, что могли бы ее спасти?
– Конечно. Я просил управляющего оставить ее в покое. Но он был непреклонен.
– Мы все в ловушке, мистер Роулинз. Не можешь заплатить за квартиру, остается только умереть.
– Это не так, – сказал я.
Глаза Ширли вспыхнули, и она улыбнулась мне.
– Нет, мистер Роулинз, в этом все зло.
Она заявила это так твердо и убедительно, что мне не имело смысла продолжать. Пока она говорила, я не отрывая глаз смотрел на ее нежные белые руки. Я мог даже различить тончайшие голубые вены, пульсирующие под белой кожей.
– Спускайтесь вниз, когда будете готовы, – сказала она. – Вас ждет завтрак.
И словно по мановению ее волшебной палочки, я внезапно почуял аромат кофе и бекона.
* * *
Она сидела за столиком кленового дерева в алькове с окном, глядящим в зеленый задний дворик. Прямо перед окном росло мандариновое дерево, сплошь усыпанное белыми цветами. Над ними жужжали дюжины пчел.
– Садитесь, пожалуйста.
Ширли приподнялась и коснулась моей руки чуть выше локтя. Это был дружеский жест, и меня кольнуло чувство вины.
– Спасибо, – сказал я.
– Кофе? – спросила Ширли, отводя глаза.
– С восторгом, – ответил я, стараясь вложить в эти слова всю страсть, на которую был способен, несмотря на похмелье.
Девушка налила мне кофе. У нее были длинные, красивые руки, а кожа белая, как песчаные пляжи в Мексике. В те дни светлокожие женщины меня просто завораживали. На Юге вы могли поплатиться жизнью, стоило лишь взглянуть на белую женщину. Но все, что так дорого стоит, таит в себе невероятное очарование.
– Перед началом войны отец отправил меня из Польши в коробке.
– Ваш отец – очень умный человек.
– Он предчувствовал приход нацистов.
Ширли выглядела сейчас совсем как девочка. Мне нестерпимо хотелось ее поцеловать, но я держал себя в руках.
– Вот почему мой отец работает с вами, мистер Роулинз. Ему понятны ваши чувства: беды, которые он испытал в Польше, сродни тем, что вы испытываете здесь. – В глазах у Ширли задрожали слезы.
Я вдруг вспомнил, зачем здесь оказался, и поджаренный хлебец застрял у меня в горле.
– Ваш отец – хороший человек, – сказал я совершенно искренне. – Он хочет, чтобы нам стало хотя бы немного лучше.
– Но он должен подумать и о себе хоть чуть-чуть, – выпалила она. – А не заниматься делами, которые отдаляют его от семьи. Он стареет, понимаете, и нельзя требовать от него слишком многого.
– Да, пожалуй, он слишком много времени уделяет благотворительной деятельности.
– И ведь никто о нем не заботится. Что будет, если в его дом нагрянут казаки? Разве кто-нибудь встанет на его защиту?
При виде ее слез я и сам готов был расплакаться. С прошлой ночи ничто не изменилось. Я по-прежнему олицетворял предательство и зло.
Ширли встала и вышла, вернее, выбежала в кухню.
* * *
– Может быть, вы хотите еще чего-нибудь, мистер Роулинз? – спросила Ширли, когда вернулась. Глаза у нее были красными от слез.
– Нет, спасибо, – ответил я. – Который час?
– Почти двенадцать.
– Черт побери. Я должен поехать к вашему отцу, а не то он начнет беспокоиться.
Ширли улыбнулась:
– Я вас отвезу.
У нее была милая, доверчивая улыбка, заставившая меня содрогнуться. Ведь мое спасение можно было оплатить ценой жизни ее отца.
* * *
– Вы все молчите, – заметила Ширли, ведя машину.
– Я задумался.
– О чем?
– О вашем преимуществе передо мной.
– Что вы говорите?
Я наклонился к ней и прошептал:
– Вы имели возможность высказать свое мнение о моей груди, а другая сторона до сих пор этой возможности не получила.
Она сделала вид, что дорога занимает ее прежде всего, и на лице ее появился милый румянец.
– Прошу прощения, – сказал я. – Мне всегда нравилось флиртовать с хорошенькими девушками.
– Это несколько выходит за рамки флирта.
– Все зависит от того, где вы родились. У нас это обычный комплимент обожателя.
Чистейшая ложь, но откуда ей было знать.
– Я не привыкла слышать от мужчин подобные вещи.
– Я уже попросил прощения.
Ширли высадила меня у церкви. Я пожал ей руку, задержав ее в своей дольше, чем следовало. Но она улыбнулась и все еще продолжала улыбаться, когда отъехала.
Я смотрел вслед маленькому "студебеккеру". И тут заметил напротив церкви темный "бьюик", в котором сидела знакомая мне парочка в темных костюмах, будто торговцы в обеденный перерыв.
Глава 22
В будни церковь Первого африканского баптиста казалась пустой. Иисус висел над входом, но когда прихожане не толпились на ступеньках, выглядел скорее как орнамент. Я всегда останавливался, чтобы взглянуть на него. Мне была понятна идея муки и смерти от рук других людей – большинство цветных это понимали. Как ни ужасна смерть Поинсеттии, она была далеко не первой из всех повешенных, которых я видел.
Я видел, как людей линчевали, сжигали, расстреливали и забрасывали камнями. Видел, как Джессапа Ховарда повесили только за то, что он взглянул на белую женщину. Видел двух братьев, которых линчевали. Их повесили на одной веревке. И вся их вина заключалась в том, что они пожаловались на то, что их обсчитывают в соседней лавке. Когда их вешали, братья разодрали в судорогах свои рубашки и исцарапали друг друга.
Не отсюда ли глубокие чувства, которые черные испытывают к Иисусу, не от понимания ли его тяжкой участи? Он был невиновен, и его распяли на кресте. Он поднял голову, чтобы сказать правду, и его убили.
Смотря на него, я подсознательно услышал какой-то странный звук. То ли треск зажженной спички, то ли вздох дерева во время бури.
Хаим был в подвале. Склонившись над ящиком с одеждой, он держал перед собой старое платье в блестках.
– Выглядит неплохо, – сказал я.
– Правда, Изи? Может быть, миссис Кантелла сможет найти себе нового мужа? – И он заговорщически улыбнулся.
– Вряд ли он будет лучше тех девяти, которых она уже имела.
Мы посмеялись. Потом я включился в работу. Мы перекладывали одежду из одного ящика в другой, английскими булавками прикрепляли к ней восьмиугольные ярлычки. Простая одежда шла у нас за доллар. За что-нибудь получше мы назначали доллар и семьдесят пять центов. Все брюки оценивались в семьдесят пять центов, а шляпы и носовые платки – в четверть доллара.
Некоторое время спустя Хаим сказал мне:
– Ширли – хорошая девочка.
Я кивнул:
– Я тоже так думаю. Какой великодушной должна быть женщина, чтобы приютить пьяного бродягу, совсем ей незнакомого.
– Время от времени человек нуждается в выпивке.
– Да уж, я-то с этим абсолютно согласен.
– Вы хороший человек, Изи. Я рад, что вы побывали в доме моей дочери.
Мы несколько минут молча передвигали ящики.
Я только было серьезно задумался о том, как бы избавиться от тюрьмы, не навлекая на Хаима неприятностей, и тут вдруг кто-то дико завопил. Крик доносился издалека и был полон ужаса.
Мы с Хаимом переглянулись, и я поспешил к лестнице. Я почти добрался до второго этажа, когда увидел мчащуюся мне навстречу Винону Фитцпатрик. Ее руки были широко расставлены, и я не смог от нее увернуться. Она рыдала и громко вопила, на одной ноге у нее не было туфли.
– Винона! – закричал я. – Винона!
– Кровь и смерть, – простонала она и упала в мои объятия.
Винона весила по меньшей мере фунтов двести. Я изо всех сил старался удержаться на ногах, и в конце концов мы остановились на первом этаже.
– Они мертвы, – едва выговорила она.
– Кто?
– Смерть, кровь, – бормотала она.
Хаим позаботится о ней, решил я, и побежал вверх по ступенькам. Дойдя до квартиры священника, замедлил шаги. Что же со мной происходит? Я таращился на фанерную дверь и думал о техасских болотах к юго-западу от Хьюстона. Человек может затеряться в этих болотах на годы, и попробуй его найти. Похоже, дела мои плохи, если меня потянуло в эти суровые края.
Преподобный Таун лежал навзничь на кушетке. Брюки спущены до щиколоток, а боксерские шорты – ниже колен. Его член еще был в состоянии полуэрекции, и я подумал: "Какой же он у него маленький". Обычно баптистский священник всем представляется настоящим мужчиной, но я видел мальчиков, оснащенных лучше, чем он.
И еще одна странность. У большинства негров кожа в половых частях темнее, чем все тело, а у него было не так Странное генетическое отклонение.
Кровь на его белой рубашке и застывшее выражение лица не оставляли сомнений – он мертв. Я хотел подойти к нему чтобы убедиться в этом, но на моем пути оказалась женщина, согнувшаяся в три погибели. Она сидела на корточках у его ног. На затылке у нее тоже была кровь.
Все было в полном порядке, если не считать двух трупов. Современная квартира без перегородок, разделяющих комнаты. Слева – кухня, обшитая сосновыми панелями, с электрической плитой. Окно кухни выходило на фасад церкви. Направо – спальня, чистая и опрятная. На задней стене развешаны африканские маски, щиты и декоративные ткани. У изножья кровати сложено ярко-красное одеяло. Пол в середине квартиры, застеленный белым ковром, чуть ниже, чем в соседних комнатах.
Мертвец лежал, откинувшись на кушетку, обитую белой кожей. Пустой взгляд устремлен на модерновый камин, прикрытый золоченым экраном.
Все чисто и прибрано, только в углу возле двери лужа блевотины. Убийца, похоже, съел за обедом шинкованную капусту и кусок мяса. И изрядно выпил. Из угла сильно несло алкоголем.
Выглянув из окна кухни, я увидел ступеньки, где стоял минут пятнадцать тому назад, и вспомнил тот странный треск и звук, похожий на вздох. А что, если это были выстрелы из малокалиберного пистолета? Вполне может быть.
Я вернулся к любовникам, если их можно было так назвать. Все это больше походило на то, чем мы занимались, будучи солдатами в Европе, когда у нас не было ни свободного времени, ни денег. Ее одежда в полном порядке, даже туфли не сняла. Это была та самая молодая женщина, которую я недавно встретил в подвале.
Потом я подумал, кто, интересно, будет расследовать это дело. Магнолия-стрит совсем рядом.