* * *
После отбоя Чугур не собирался уходить домой, потому что еще оставались важные дела, которые нельзя было откладывать ни на день, ни на час. Пару минут постоял у стола, разглядывая шахматные фигуры, расставленные на доске. Мат в три хода... Шахматная головоломка не давалась второй день.
Кум подошел к окну и принялся бездумно разглядывать спящую зону. Запертые на ночь бараки почти не видны в темноте, освещенной оставалась лишь запретка между двумя заборами, еще на столбе возле клуба горела одинокая лампочка в жестяном колпаке. Из-за заборов слышен лай овчарок, по подоконнику стучит неожиданно зарядивший дождик. Кум думал о том, что сегодняшней ночью, когда на зоне должно случиться двойное убийство, жестокое дикое убийство, этот дождик – как подарок Бога.
Завтра будет трудный день. Чуть свет на кухне найдут два порезанных и оскопленных трупа. Но по следу убийцы нельзя будет пустить служебную собаку, потому что следов нет, дождик все смыл. Зэков не выпустят на работу в производственную зону, в бараках устроят большой шмон. По лагерю, как дурная болезнь, распространятся сплетни, одна нелепее и страшнее другой. К обеду, не раньше, из района приедут прокурорские чины и судебный эксперт. А Чугур примет в поисках убийц или убийцы самое деятельное участие...
За его спиной звякнул телефонный аппарат. Кум подошел к столу и снял трубку.
– Заключенный Бурмистров доставлен, товарищ майор, – доложил лейтенант Рябинин, дежуривший в подвале оперчасти. – Будут распоряжения?
– Пусть подождет в коридоре, – ответил кум, разглядывая шахматную доску. – Уже спускаюсь.
А если так. Кум переставил коня, передвинул слона на соседнюю клетку. Нет, и так ничего не получается. Белый ферзь находится под защитой пешки. Ладно, с задачкой успеется, он решит эту головоломку завтра или послезавтра. Авось, придет свежая мысль.
Кум выключил свет в кабинете, повернул ключ в замке. Он прошел до конца коридора, на ходу надел фуражку и, быстро пересчитав ногами ступени, спустился в подвал. Рябинин, сидевший в торце коридора за старым однотумбовым столом, проворно поднялся, одернул китель. Кум махнул рукой, мол, сиди, все сам вижу.
– Как дочка, Гена? – спросил он, замедляя шаг. – Уже поправилась?
– Так точно, товарищ майор, – отрапортовал Рябинин. – Жена ее в Анапу отвезти хочет.
– И правильно, – улыбнулся кум. – Первое дело ребенка к морю свозить.
Чугур всегда был в курсе событий семейной жизни подчиненных и очень гордился тем, что на память знал имена детей и жен офицеров.
Переминаясь с ноги на ногу, заключенный Бурмистров по кличке Пыж стоял в конце коридора перед железной дверью подвального кабинета начальника оперчасти. Чугур неторопливо прошел мимо запертых дверей козлодерок, служебных помещений сотрудников ИТУ и одиночных камер для нарушителей режима.
С потолка срывались и падали вниз капельки влаги, на бетоне собрались две большие лужи. Звук шагов эхом разносился под сводчатым потолком, изъеденным пятнами ржавчины и наростами светло-зеленого грибка. Сейчас все козлодерки и камеры пустовали, на следующей неделе здесь должен был начаться ремонт. Штрафников перевели в БУР, а персонал временно перебрался в соседнее административное здание. Открыв дверь своим ключом, кум пропустил вперед зэка, включил верхний свет. И, поздоровавшись с Пыжом за руку, велел присесть.
* * *
Устроившись на табурете, Пыж угостился сигареткой, приготовившись слушать. Но кум в этот раз не стал вести долгих разговоров за жизнь, подошел к сейфу. Погремев связкой ключей, вытащил из его темного нутра маленький бумажный пакетик и одноразовый медицинский шприц, наполненный какой-то темной жидкостью. Положил предметы на край стола и сказал:
– В пакете дури на двадцать весел, а то и больше. И сейчас, перед делом, можешь вмазаться, чтобы руки не тряслись. Забирай.
Пыж, распахнув куртку, засунул пакетик в потайной карман, вшитый в подкладку. И, поглядев на шприц, сделал глотательное движение, как гурман перед кулинарным шедевром.
– Кого? – спросил он.
– Хлебореза Цику. И того педрилу, ну, которого он имеет. Васю Гомельского.
Пыж был похож на альбиноса, который недавно перенес тяжелую операцию и, поднявшись с койки, еще до конца не оклемался. Если бы такой типаж встретился на улице какому-нибудь режиссеру, снимающему фильм ужасов, можно не сомневаться, Пыж получил бы главную роль без всяких там кинопроб. На такую харю даже грим не надо накладывать, зрители и так испугаются. В свете люминесцентной лампы мертвенно-бледное вытянутое лицо Пыжа казалось синим. Серые губы ниточкой, красноватые глаза кролика. Портрет дополняли узкий лоб дегенерата и острый подбородок.
– Когда, начальник? – голос Пыжа сделался глухим.
– Прямо сейчас, – ответил кум. – Ну, не сей момент, конечно. Перед рассветом. В это время даже солдатня на вышках спит. Сам знаешь, Цика с Гомельским делят на двоих комнату при кухне. Вот ключ от входной двери. А вот этот, с биркой, от комнаты.
Чугур выложил на стол ключи.
– Сделаешь? – спросил он. – Если не уверен, что один справишься, скажи сразу. Я должен знать сейчас.
Обычно сообразительный Пыж неожиданно впал в состояние заторможенности и глубокой задумчивости. Цика и Вася Гомельский – лагерный актив, первые суки на зоне. И вдруг кум приказывает их вписать?
Чугур, пуская табачный дым, наблюдал, как в свете лампы блестит башка его киллера. С молодых лет нормальные человеческие волосы на голове Пыжа не росли, вместо них вылез какой-то белый пушок, глянешь на него и кажется, что зэк нарочно намазал свою лысину медом, чтобы сделалась липкой, и обвалял ее в одуванчиках. В активистах Пыж не состоял, никаких агентурных расписок не писал и стукачеством не занимался. Этого от него и не требовалось.
Пыж числился помощником каптера, выдавая зэкам чистое белье, летнюю и зимнюю одежду и обувку, он не водил дружбу ни с одним из здешних обитателей, всегда оставался замкнутым и молчаливым, будто ему язык опасной бритвой отхватили. Зэки, даже здешние авторитеты, ненавидели и побаивались Пыжа.
Ночевал он не в бараке, а в отдельной комнатенке при прачечной. Иногда, не слишком часто, Паша выполнял деликатные задания кума, которые нельзя поручить никому, кроме него. Мало того, Бурмистров был одним из тех немногих заключенных, а их на всю зону по пальцам можно пересчитать, которым кум не брезговал подавать для пожатия свою начальственную руку.
– Не беспокойтесь, – наконец отозвался Пыж. – Все будет в елочку.
Кум кивнул, другого ответа он и не ожидал. Пыж из тех людей, которыми можно вертеть как угодно. За дозу дури он пришпилит любого, только пальцем покажи. Пыж взял со стола шприц, закатал рукав робы так туго, что ткань пережала кровеносные сосуды. Он сжимал и разжимал пальцы, дожидаясь, когда вздуется вена на локтевом сгибе. Но истончавшаяся дохлая вена долго не хотел набухать. Наконец он сделал инъекцию в центряк, в то самое место, где красовалась наколка ВУЗ – вечный узник зоны.
– Баян себе оставь, пригодится, – сказал кум и пообещал. – Дня через три, когда немного уляжется пыль, подкину циклодола.
– Спасибо, вы меня балуете, – облизнулся Пыж и опустил шприц в карман куртки. – Только...
– Что только?
– Трупешники могут на меня повесить.
– Не повесят, если все по уму сделать, – ответил Чугур. – Знаешь, кто у Цики был в машках до Жоры Гомельского?
– Кажется, этот черт... Белоус, то есть Гришка Белоусов из второго отряда.
– Вот на него мокрое и спишут. У голубцов тоже есть сильные чувства. И еще какие – Шекспир с Ромео и Джульеттой вместе взятые отдыхают. Белоусов приревновал своего бывшего любовника, то бишь Цику, к новому партнеру. И приговорил обеих.
– А как же Белоус ночью из запертого барака вышел? – не унимался Пыж. Зрачки у него сузились, глаза заблестели, а на впалых щеках проступили пятна нездорового румянца.
– Он сейчас не в бараке, а в медсанчасти, – процедил Кум, ему не нравилось, когда исполнители лезут не в свое дело и еще вопросы задают. – Ночью оттуда легко выйти можно. Сегодня по больничке дежурит лепила, не из вольнонаемных, из нашего контингента. Он покажет, что Белоусов ночью попросился на воздух. У него начался приступ астмы, он задыхался. Короче, Белоусов отсутствовал двадцать минут, а это значит, что алиби у него – йок.
– А, вот оно как...
Пыж пригладил пух на голове. Он в очередной раз удивился хитрости и прозорливости Чугура. Начальник все предусмотрел, все просчитал, продумал до мелочей. Каким-то макаром сумел уложить Гришку, здорового, как колхозный бугай, на койку медсанчасти.
– Гомики режут своих бывших любовников в лапшу, крошат в мелкий винегрет, – продолжая говорить, Чугур вытащил из нижнего ящика стола плоскую фляжку с коньяком, отвинтил пробочку, запрокинул голову кверху. И забулькал спиртным, пустил в бутылочку воздушные пузыри. Позади тяжелый муторный день, он честно заработал свои двести пятьдесят грамм. – Так что ты крови не стесняйся. Пусть плавают, суки, как в бассейне.
– Разве я когда крови стеснялся? – кивнул Пыж.
– Когда все кончишь, оскопи их обоих. Потом топай к себе. Помойся хорошо. Переоденешься, сходишь к хезнику. И, как прошлый раз, утопишь грязную одежду в дерьме. И ключи туда же кинешь. Инструмент со следами крови спрячь под крыльцо медсанчасти.
Кум выложил на стол короткий самодельный нож со скошенным лезвием, похожий на сапожный, и ступер – остро заточенный металлический прут. Рукоятки ножа и ступера были обмотаны лейкопластырем на матерчатой основе, на котором не остаются отпечатки пальцев.
– Хочешь чего спросить, спрашивай. Ну, чего молчишь? – повысил голос Чугур. – Вопросы есть?
– Не по делу, – замялся Пыж. – У меня курятина кончилась.
– Что ж ты сразу не сказал?
Куму снова пришлось подниматься, открывать сейф. Он вложил в ладонь Пыжа пару пачек дешевых сигарет без фильтра и сказал:
– Ты много не кури. Это для здоровья вредно.
– Для здоровья вредно? – переспросил Пыж и зашелся лающим смехом, похожим на кашель туберкулезника...
Выпроводив Пыжа, кум вылил в глотку остатки коньяка, вытер губы ладонью и, освободив от обертки карамельку с мятным запахом, отправил ее в рот. Он думал о том, что Цика и Васька Гомельский лютой смерти не заслужили. Но тут вопрос стоит ребром: или кум их закопает, или они кума. На его месте другой, менее опытный начальник оперчасти просто провел бы с этими голубцами разъяснительную беседу. Мол, ваша информация о побеге Кота – тухлая, и цена ей грош.
Но кто бы поверил в такую байду? Правильно говорят: на чужой роток не накинешь платок. Неделя, другая и слухи о том, что кум покрывает Кота, покровительствует ему, и даже закрыл глаза на подсудное дело о побеге, расползлись бы по лагерю, как тараканы. Уж такое это проклятое место, зона, что тут ничего от людей не спрячешь и не скроешь. Не стоит и стараться.
И тогда жди беды. Врагов у кума куда больше, чем друзей. Найдется человек, кто давно счеты свести хочет, черкнет письмецо местному прокурору, а то и в Москву напишет. Хватятся Кота, а его след простыл. И тут закрутится такая карусель, что жить тошно станет. Какой там дом на Кипре, когда сам под следствием?
Эти два ничтожества, его шавки, должны были выйти на волю в одно время, через пару лет. Но – не срастается. Значит, не судьба им вернуться к нормальной человеческой жизни. Все, кто знает о побеге Кота, а из зэков в курсе только эти двое, должны исчезнуть.
Часть вторая
Обратная сторона морали
Глава первая
За то время, пока Дашка бродила по предвыборным штабам кандидатов в городские мэры, она окончательно убедилась в том, что все пиарщики – полные придурки, мозги у них вывернуты наизнанку и работают от силы полчаса в сутки, не дольше. Потом замыкается реле времени, голова отключается и существует как бы отдельно от тела.
Начальником предвыборного штаба Николая Воскресенского оказался тщедушный мужичок с желтым лицом и красными воспаленными глазами. Сразу не поймешь: то ли этот Расторгуев, погруженный в дела и заботы, не спал всю прошлую ночь, то ли весело проводил время, пьянствовал до утра в ресторане "Три тополя", где подают самое свежее в городе пиво и цены на доступных женщин не зашкаливают.
Он дымил, как паровоз, не выпуская изо рта сигарету, сыпал пеплом на письменный стол, заваленный никчемными бумагами, и на свой пиджак. Кашлял и снова хватался за сигарету. Расторгуев не сразу понял всю ценность фотографий, которые разложила перед ним Дашка, а когда, наконец, что-то сообразил, обрадовался, как ребенок. И стал приставать с теми же вопросами, что задавали Дашке в штабе конкурента.
Как вы познакомились с Гринько? Где встречались? Каков этот он в постели? Только про обрезание почему-то не вспомнил. Ответы оказались односложными, без интимных подробностей. Так и не удовлетворив до конца свое любопытство, Расторгуев созвонился со своим шефом, внимательно выслушал наставления и спросил, сколько стоят карточки.
– Двадцать штук? – вытаращив красные глаза, переспросил он. – Да ты в своем ли уме, девочка? Таких цен в природе не существует. В при-ро-де.
– Кроме того, я согласна дать эксклюзивное интервью любой местной газете, – добавила Дашка. – В подробностях рассказать, как Гринько меня соблазнил. Прельстил деньгами, обещал с женой развестись. И бросил. Я ведь делала все, что он хотел. Любые желания выполняла. Я думала, что это любовь пришла. Настоящая большая любовь. И вот получила...
– Любовь пришла, – зашелся кашлем Расторгуев. – Господи, все бабы – дуры. Любовь... Это слово ты в мексиканском сериале услышала?
– Я же не шлюха, – Дашка всхлипнула. – Думала у нас все будет красиво. Он меня на хорошую работу определит. От жены уйдет.
Расторгуев снова то ли закашлялся, то ли засмеялся. Чуть было не сунул в рот сигарету горящим концом.
– Ну, а если мы ребят с местного телевидения подключим? – спросил он, когда приступ кончился. – Им ты сможешь все рассказать? На камеру?
Телевизионщики в Дашкины планы не вписывались. Чего доброго приедет та же съемочная группа, тогда все может кончиться плохо. То есть совсем плохо. Вплоть до суда.
– Перед камерой я робею, – сказала она. – На меня немота нападает. У нас в техникуме снимали день открытых дверей, попросили меня два слова сказать для телевидения. А я стою, как столб. Даже промычать не могу, язык отнялся. Вот если бы корреспонденту из газеты. Ему бы я все выложила.
Расторгуев открыл форточку и прикурил новую сигарету. В этот момент включилось его воображение, он увидел интимные фотографии на первой полосе городской газеты. И заголовок аршинными буквами: "Гринько: обратная сторона медали". Или того хлеще: "Обратная сторона морали". Фото обрюзгшей морды Гринько, а ниже – интимные фотографии. Эту статью можно будет позже напечатать отдельно, на листовках, и разбросать по всем почтовым ящикам. Пусть люди знают, какая гнида лезет в мэры. И скажут на выборах этому проходимцу свое решительное "нет".
Корреспонденция должна заканчиваться пространными рассуждениями о том, что кандидат в мэры с таким моральным обликом, извращенец и совратитель малолетних, построит в городе не два храма, а двадцать два публичных дома и в придачу пару сотен распивочных, где жителей станут травить негодной сивухой. Расторгуев сорвал телефонную трубку и коротко изложил свои соображения шефу.
* * *
Через пять минут в кабинете появился сам Николай Григорьевич Воскресенский. Он нежно погладил Дашку по голове, присел за стол для посетителей.
– Слушайте, девушка, где-то я вас видел, – сказал он, вглядываясь в Дашкино лицо. – Точно, видел. А вот вспомнить не могу, – он перевел взгляд на Расторгуева и строго спросил. – Ты у нее документы проверил?
Дашка, раскрыв сумочку выложила на стол студенческий билет на имя Ольги Земцовой. Сумочку с документами она нашла в женском туалете ресторана "Восток" и решила, что эти корочки очень кстати. В этой же сумочке было немного денег и пропуск в салон "Эллада", где настоящая Ольга Земцова работала массажисткой. Дашка могла предъявить и паспорт на это же имя с переклеенной фотографией, но паспорта не потребовалось.
– Значит, в медицинском техникуме учишься? – спросил Воскресенский, возвращая билет. – Это хорошо. Одобряю. Молодые специалисты нам нужны. Сама знаешь, что в больницах среднего медперсонала с фонарями не найдешь.
– Знаю, – кивнула Дашка. – Я и дальше хочу учиться. На врача.
– Вот это правильно, умница, – одобрил Воскресенский. – Ты уж извини, что я документы проверил, но возможны провокации, – он многозначительно поднял кверху указательный палец. – Этот Гринько способен на все. Не знаешь, где свинью подложит. Последняя сволочь. И как ты только с ним...
Воскресенский сокрушенно покачал головой, будто Дашкина судьба, ее неудачные романы с мужиками его и вправду волновали.
– Мой отец всю жизнь в депо работал, потомственный путеец, – начала свою сказку Дашка. – А в прошлом году трос лебедки оборвался, ему на ногу рельс упал. Едва жизнь спасли, а ногу ампутировали. Теперь он – инвалид первой группы. Плюс к тому диабет, язва, несварение желудка и что-то такое с мочевым пузырем. Гринько пообещал дать денег, чтобы отца обследовали. И обманул. А сейчас врачи подозревают, что у папы гангрена второй ноги началась. Надо в Москву ехать, чтобы специалисты посмотрели. Может, операцию сделают или как?
– Ну, твоему отцу нечего волноваться, – успокоил Воскресенский. – Это я авторитетно заявляю. Пусть не думает об отъезде. Путь не хлопочет и в голову не берет. Потому что ногу ему и тут отрежут. Запросто. Я думаю, в этом городе найдется хотя бы один хирург. И чтобы трезвый был. Или я сам его найду. И сам помогу ногу отпилить, если больше помочь некому.
– Спасибо, большое спасибо, – сказала Дашка. – Но с ногой как-нибудь без вас управятся.
За минувший день Воскресенский провел две встречи с избирателями, а по их окончании тяпнул двести водочки, поэтому его язык немного заплетался, а мысли путались.
– Итак, твоя цена? – спросил он. – Только не заламывай сверх меры.
– Я уже сказала – двадцать тысяч, – твердо ответила Дашка. – Прикиньте. Мне в этом городе жить. После публикации в газете на меня все станут пальцем показывать, шарахаться как от зачумленной. И шлюхой называть. Мне же прохода не дадут. Вы получаете кресло мэра, а я как прокаженная ходить буду. Если бы не отец...
– Слушай, хватит мне на слезные железы давить, – поморщился Воскресенский. – Отец у нее. Рельс ему на ногу, видишь ли, упал. Может, на меня завтра тоже рельс упадет. Прямо на жопу. И ни одна тварь меня не пожалеет. Даже если я по всему городу, на каждом столбе, расклею фотографии своей голой изувеченной задницы. И даже позволю ее ампутировать. Все равно не пожалеют. И денег никто не даст, ни рубля. Такие уж люди сволочные существа. Поэтому давай без этого... Без лирики и без соплей. Ты сейчас занимаешься бизнесом. А я политикой, что по сути одно и то же. Сколько?